Распятие, деревянное, грубое, было удостоено лишь мимолетного взгляда, и темные глаза вновь устремились на маску, в тени изящных миндалевидных глазниц, туда, где  едва заметно белстели глаза и сейчас блеск одного, эльфийского не отличался от другого.
Алессандро небрежно  повесил распятие  на завиток кованой решетки лестничных перил и в следующее мгновение нырнул мыслями, волей и своей магией в сознание принца. Сделал это не скрываясь, словно негласное дозволения десятилетней давности все еще было в силе, словно он был вправе распоряжаться волей, временем и телом айзенского принца.
О, несомненно, был! Как пленитесь, как негласный хозяин  этого заведения, как властитель своего герцогства, обладающий всеми правами карать и миловать. Но в переплетение теней и сомнений чужого разума его вела память о ином дозволении, глубоко интимном, сладостно-порочном и трепетно лелеемом в далеком прошлом.
Замкнутые наглухо магические блоки – не что иное, как перекрытые пути к памяти о том, как делается на самом деле то, что было столь же естественно, как дыхание, он нашел без труда. И без труда снял эти запоры, дозволяя естеству, природе, магии… взять свое едва ли не прежде, чем он ускользнул из чужого сознания, не помыслив даже узнать, а что Лоран чувствует к нему.
И не потому, что боялся правды.
А потому что так было правильно. Так их учили обращаться с чужим разумом – со всей возможной деликатностью.
После подхватил пальцами цепочку, вежливо рассмотрел распятие и с холодной любезностью заметил, возвращая:
- Простота этого амулета вам удивительным образом подходит, Лоран. Не заставляйте меня жалеть о сделанном.
И после паузы, длившейся не дольше двух ударов сердца, добавил:
- Нам выше. Ваши покои на третьем этаже. Вы же хотели уединения. Поскольку  все здесь желают совершенно иного, там вас едва ли кто-то потревожит без вашего приглашения. Разве что я и, уж простите мою навязчивую заботу, ваши стражи.

Останавливать этот порыв к объятию Алессандро и не подумал, слишком велико было желание обхватить плечи Лорана ладонями,  встряхнуть его слегка перед тем, как прижать к себе, соприкасаясь плотно грудью к груди, животом к животу, чувствуя, как ухает в висках отголосок участившегося сердцебиения. Но огонек между ними, золотисто-рыжее сокровище в ладони мага удержал его от такого порыва.
Время и место для таких изъявлений дружеской приязни остались далеко в прошлом. Сейчас же, он должен придерживаться роли любезного хозяина, ценящего Слово чести, данное принцем.
Алессандро лишь кивнул. Чуть заметнее, чем нужно – маски скрывали выражения лиц, потому жесты становились единственной формой выражения чувств, не оформленных в слова. Не говорить же Лорану, что сама мысль о такой утрате отдавалась в нем призрачной, несуществующей, но от того не менее дискомфортной болью – чувством сродни тому, какое испытываешь, видя боль близкого человека в момент, когда ничем не можешь ее облегчить, как бы не хотел.
А он мог.
Хотел и мог.
И верил Лорану, вопреки всему. И перемена в настроении принца, фривольный тон комментария к ситуации его только порадовали.
- Ваша жизнь, мой принц, - с губ невольно слетело обращение, которое Сандро позволял себе в обращении с Лораном в дни их отроческой дружбы, простое, но вместе с нем глубоко интимное в сути этого присвоения, - это не история Айзена. Вы – вечный заложник, как бы рьяно не отрицали саму мысль об этом. Заложник воли кайзера, не сын – средство для вершения истории,  Заложник долга, обстоятельств, моих к вам…
Он осекся, чтобы не сказать лишнего. Вдох застрял  болезненным комом где-то под кадыком, но в следующее мгнвоение боль эта растворилась и ушла.
… желаний, - фраза вышла рваной и неправильной, но говорить о чувствах было бы неправильно вдвойне. – И своих представлений о том, чего не знаете. Последнее, как вижу, ничуть не изменилось. Но у вас будет время составить свое мнение о фра. И о том, что окажется предпочтительней – беседы с автором ересей, граничащих с безумием, или  плотские радости и гостеприимство  распахнутых бедер жителей и гостей этого дома. Сегодня в вас говорят обида, боль, уязвленная гордость и чувства долга. Они легко готовы отказать вам в простых радостях жизни. Но от того, от чего вы теперь отказываетесь, Лоран, - часть здешней жизни. И останется таковой. Вы же с фра всегда можете обсудить прелести целибата – чем не тема для упрямых айзенцев?

Беседа слово за словом, становилась ненавязчиво светской и привычно фривольной для этих стен.

Возвращенная способность создавать пламя и управлять им будто прорезала  плотный сумрак лестничного колодца руслом для торопливого потока страстной речи айзенского принца. В ней было всё – и отождествление себя с важными понятиями, и признание в страсти к делу своей жизни, и все подано в излюбленной тактической манере Лорана фон Гессена – навязывании противнику своих условий и своего видения момента. Слушая о том, что по мнению Лорана ему важно и о том, на что надеется, Алессандро насмешливо улыбался, зная, что может позволить себе это, пряча лицо под маской. Её золоченый лик был непроницаем.
В какой-то момент он подумал о том, что эта особенность мышления Лорана фон Гессена роднит его с эльфами не от того, что он вышел в мир из лона эльфийки, а от того, что эта самая эльфийка была причастна к тому, как он проживал свои детские годы. У него была своя потусторонне прекрасная наложница, внешне куда менее живая, чем давно отдавшая Богу душу супруга – столь невыразительны были проявления ее эмоций, но несомненно видевшая мир по-своему и жившая в тех условиях, каковые желала принимать и создавать. Мыслимое ли дело, чтобы наследника герцогства воинскому делу обучала мать, будь та хоть дважды эльфийка? Мыслимое ли дело, чтобы мать, которая должна проявлять участие и заботу, отпирать сыну слезы в минуты падений, стреляла в него остро заточенными стрелами, уверенная, что тот поймает и поощряла в нем все то, чего нормальные женщины умоляют сыновей не делать, страшась, что любимое чадо свернет себе шею, упав с дерева или утонет в море. И все это отстраненно, без того тепла, каковое могло бы стать основой для обожания со стороны ребенка, а так, словно дрессировала особенно умненького щенка, проявившего способности к забавным кунштюкам в то время, пока другие восторженно гоняются за своим хвостом и живут от кормежки к кормежке. Алессандро или Сандро-Ло, как звали его наперсники по играм, уже мыслил не так, как другие дети, словно обладал силами навязывать реальности свои условия и менять ее по своей прихоти.
Словно мог, как это сделал бы эльф в своем колдовском мире, вырастить из каменный стены уступ там, куда надо поставить ногу, взбираясь по ней или в мгновение ока вырастить ветку плюща, чтобы уцепиться за нее при падении.
А штормовать стены хоть самого дворца, хоть каменной ограды его окружающей Игрейн сыну дозволяла спокойно. И даже в минуты, когда Сандро волновался, слушая виноватых слуг, упустивших мальчика в очередной раз, утешала его равнодушно-спокойным: с ним все в порядке. Проголодается – вернется. В такие минуты ему не верилось в то, что свои чары она оставила под сенью Эльфийского леса и здесь, в его дворце может не более, чем обычная человеческая женщина, не одаренная магией.

А сейчас, слушая своего пленника, он просто наслаждался этой обескураживающей прочих манерой рассказывать ему и миру, как все есть на самом деле.
- Я не старый Приап, а вы не девица на пороге юности, чтобы соблазнять вас рощами и задушевными беседами о символах, кои воплощают фиговые листья и плоды на живописных полотнах, - со смехом сказал он. – И чтобы соблазнить вас, мы же знаем, достаточно бросить вам вызов, превратить соблазнение в дуэль, заявить о невозможности для вас чего-то.  Вечная сиеста романского зноя – нежная и губительная колыбель для вашей натуры. Потому я вам и обозначаю, как возможного собеседника, монаха, предпочитающего всем греховным удовольствиям этого дома свою трубу для наблюдения за звездами, бумагу, перья и чернила. Потому и верю, что Честь и данное слово задержат вас здесь куда надежнее, чем кандалы и стены. Хотите сроков, тогда…
В голосе герцога послышалось привычное его натуре азартное веселье,
- Поспешим. – И он ускорил шаг, преодолевая лестницу едва ли не бегом.
На третьем этаже было темно и тихо.
Алессандро заметил вскользь, что бывают дни, когда и здесь заняты все комнаты для гостей, но такое происходит обыкновенно летом, когда в городе стоит удушающая жара и все, кто может, бегут оттуда на виллы и перебираются ближе к морю в самом буквальном смысле.
Двери предлагаемых принцу покоев были не заперты, но сами комнаты держались здесь в таком состоянии, что занять их можно было в любой час дня и ночи и обнаружить и чистую постель, и пару бутылок фалернского в шкафчике у шахматного стола. Разве что свежих цветов служанки в пустующие комнаты не приносили.
Пропустив гостя вперед, Алессандро оставил лампу на столе, окруженном четырьмя стульями.
- Идемте на балкон, - позвал он, и когда гость оказался рядом, а по открытой коже рук приятным холодком скользнул ночной бриз, указал в сторону сада, освещенного скудным светом умирающего месяца и далеких звезд.
- Вот там за фонтаном справа от кипарисовой аллеи, - куда же без этого неизменного атрибута романских садов, - стоит ротонда, окруженная жасмином. Он вот-вот зацветет, - И если мое приглашение в Александрийский дворец затянется дольше, чем  время цветения жасмина, - я, так и быть, готов буду утешиться мыслью, что стремление к свободе – естественная потребность благородного человека, если вы рискнете проверить, исполню ли я свое обещание.

Какое именно Алессандро уточнять не стал. Они оба были умны и умели угрожать не угрожая, а живописать второй раз, каким именно образом в случае неповиновения будет искалечен этот бесценный гость,  герцог счел даже более неуместным, чем поправлять обычную для всех, кто не принадлежал к числу его подданных в северных землях, что Король мертвых не то же самое, что мертвый король. Равнодушие к затронутой теме лучше всего показывать полным ее игнорированием, как бы не тревожили сердце слова Лорана. А тревожили, рождая в Алессандро какую-то новую страсть. Иную, чем он испытывал в дни их близкой юношеской дружбы, иную, чем та, что побудила его веселить Лорана серенадами в замке маркиза Блистау. Хотелось бросить принцу вожделенный миг его триумфа, как собаке кость,  положить к его ногам десять тысяч трупов и после, плененного на поле боя, закованного, словно раб, усадить на колени подле того самого трона, которого ни Лоран, ни те, чьи слова он пересказывал, и в глаза-то не видели.
Вот только грезу эту осуществлять Алессандро не собирался, пусть не жалко было бы потешить Лорана пирровой победой. Уверен был, что живым айзенский принц просто не сдастся. А держать его мертвой куклой можно было из каких угодно побуждений, кроме тех, что двигали герцогом в принятии всех тактических решений, что прежде, что  теперь.

Алессандро не задержался в покоях своего ценнейшего здесь гостя дольше необходимого. Пообещал лишь, что слуга принесет и воду для питья и умывания, а так же закуски в ближайший час. А после ушел к Игрейн, но встретил эльфийку на лестнице, и выглядела она не как дама, оторванная от ночного отдыха, и даже совсем не как дама. Скорее её можно было принять за юношу, несмотря даже на собранные в простую строгую прическу волосы – настолько бесполо она выглядела. Переговорили они коротко. И Игрейн отправилась нести свой пост, ступая бесшумно, быстро и легко, словно была не существом из плоти, а призрачным порождением ночи.
В её верности романский герцог не сомневался, хотя и не обольщался мыслями, что предана эльфийка именно ему. Просто, как все приближенные Алессандро Дианти, донна Игрейн обязана была ему всем, что имела – от положения до свободы воплощать свои прихоти и желания в стенах Фортунаты, не ища любовников тайком, если герцог не испытывал нужды в ней на своем ложе.

Она пришла к нему прямо в спальню на третий день после возвращения из Альтамиры. Пришла через окно, спросившись тихим стуком, а не пугая неожиданностью своего появления. Как оказалось, хваленая дворцовая стража её и прежде не замечала, а сама эльфийка обитала во дворце уже пару недель, дожидаясь его, чтобы просить о милости и защите, признавшись перед тем в своих несбывшихся надеждах, что он заберет её из эльфийского дворца. И в том, что не хочет, чтобы её дитя родилось в лесу и не узнало той жизни, которой живут люди и той, которой достойно по крови.
- Ты беременна? – поразился Сандро.
- Да, - просто сказала Игрейн.
И тотчас добавила:
- Зачала я не от тебя. От твоего… друга. Но он слишком юн, даже при том, что вы, люди, стремительно взрослеете, чтобы искать у него защиты для моего ребенка.
- Ты уверена?
Они были близки там, в покоях эльфийского дворца, и не единожды. И как не корил Алессандро себя за то, что уступил настойчивости эльфиек, после исчезновения Лорана, позволял обеим скрашивать его одиночество самым наиприятнейшим образом.
- Конечно. Я знала об этом сразу.
- Ты могла бы солгать, сказать, что ребенок от меня, - он был в смятении, не зная, что сказать гостье.
- Эльфы лгут… редко. Друг другу почти никогда. Мы видим ложь в сиянии жизни, окружающем каждого и нужно быть очень талантливым лжецом, чтобы рисковать честью и доверием остальных, говоря неправду. А людям… Я не знаю людей, кроме рабов в нашем доме. Им лгать не было нужды. А тебе… зачем?
- Чтобы твой ребенок стал наследником Романии, когда я стану герцогом.
И тогда она улыбнулась тонко и чуть насмешливо.
- Мне это не нужно. Я всего лишь не хочу, чтобы он вырос таким, как наши рабы.

Она осталась. Во дворце. В его жизни. В его спальне. В дороге с ним, нимало не тяготясь своим бременем.
И родила в зимнюю стужу под завывания метели крепкого здорового мальчика. И сколько бы ни рассказывала о том, что эльфы отдают человеческих детей людям, своего отдать ей было некому. В окружении молодого короля мертвых не было нянек и горничных. Редкие женщины-магички поднимали мертвых и тренировались в управлении ими и в поддержании тел в работоспособном состоянии наравне с мужчинами.  И поскольку уродливое разлагающееся или иссохшее посмертие человеческой плоти было в те дни всюду, куда бы не обратил южанин свой взгляд, дитя на руках у матери выглядело каким-то чудом, торжеством жизни. В те первые дни Алессандро называл мальчика Лоренцо, надеясь, что он и в самом деле переживет северную зиму, и что спокойствию эльфийки можно верить. Франческа родила девочку. Будь оно иначе, Алессандро, пожалуй, не принял бы решения признать сына Игрейн своим.
Но будущее виделось ему мрачным и безрадостным. И будет ли в нем Романия столь же прекрасной розой юга, предсказать он не мог. А потому решал исходя не из проблем грядущего, а из того, что важно было для него и могло сберечь его близких сейчас.

Крестили мальчика как Алессандро Лоренцо, а когда они вернулись в Романию, тот уже крепко держался на ногах и пытался говорить. Герцогиня благоволила ко внучке, Беатриче, стараясь не замечать белокурого и светлокожего мальчика, но надолго ее не хватило. Смирилась с тем, что маленький Сандро взял светлую масть от матери-эльфийки и крови ее собственного рода, а от того так не похож на отца. И раз эта непохожесть Сандро ничуть не смущала, приняла внука.

Игрейн, казалось, с легким сердцем оставила материнские заботы и сопровождая Алессандро всюду, ни разу не заговаривала о сыне и не заводила разговоров о нем, словно бы его и не было. Однако поведение ее переменилось, когда мальчик подрос достаточно, чтобы сажать его на коня и давать в руки первый деревянный меч. И решил, что «пора» отнюдь не герцог, видевший детей едва ли раз в день, когда был в Александрии и не видевший вовсе целыми месяцами. Решила сама Игрейн. И что останется теперь в Романии, чтобы учить ребенка – тоже.
Правда, доказывать свое право на это ей пришлось с алебардой в руках. Алессандро ни разу не видевший ее с оружием за исключением моментов, когда та снимала ножом кожицу с фруктов, усомнился в том, Игрейн может чему-то научить его сына. После же не раз жалел о своем решении, поскольку жизнь Сандро Ло превратилась в сплошное учение. Но не такое, как у людей.
Волей Игрейн он неуловимо, но быстро оказался в том счастливом мире, когда только и нужно бегать, драться, прятаться, взбираться на деревья, устраивать там укрытия, уходить в город за всякой надобностью, да и ту брать тайком.
Книжное же учение он воспринял тяжело и был усерден лишь потому, что не желал тратить на каллиграфию и арифметику больше времени, чем нужно было, чтобы выучить и ответить урок наставнику.

В стенах Ка «Фортуната» ежечасно происходило столько всего вдохновляющего и развлекающего даже самое пресыщенное воображение, потому герцог, как и все прочие посетители этого дома, ищущему здесь отдохновения, редко думал здесь о собственных детях. Но теперь, после встречи с Лораном ему хотелось поскорее вернуться в свой дворец, а поутру непременно увидеть сына, чтобы знать теперь с точностью, насколько и в чем именно внешне тот похож на Лорана. В иные дни ему думалось, что сходство лишь в светлой масти да в цвете глаз, но теперь он склонен был считать, что сильно ошибался.
А еще ему предстояло обдумать в деталях как быстро и превратить в правду ложь, объясняющую и кайзеру, и всему миру, нынешнее положение айзенского принца. Прятать Лорана в надежде сохранить тайну было, конечно, можно. Но в таком случае, сколь бы долгим ни было его заточение, финал у него мог быть только один. И такой развязки Алессандро не желал.

Открывший на стук принца молодой мужчина и в самом деле облачен был в монашескую рясу, белую, схваченную кожаным ремнем, на котором слева висели четки. Несмотря на поздний час, на гладковыбритом его лице не было заметно и тени усталости. Ясные, голубые глаза с цепким интересом оглядели гостя и губы фра дрогнули в отнюдь не кроткой и не доброй усмешке. Он посторонился, пропуская гостя.
- А говоривший не забыл упомянуть, что рукоположен я во Фрайбурге по айзенскому обряду, – Спросил он с иронией в голосе, притом без какого-либо сожаления. – И здесь не служу месс и не читаю проповедей, а живу простым монахом. Но и … вы не похожи на кастильца или ромея.
Это «вы» было единственной уступкой здешнему этикету
Покои монаха, как и соседние, состояли из трех комнат и средняя, куда вела дверь, была здесь и столовой, и гостиной. И судя по тому, что большая часть стола была занята папками, а  подле масляной лампы лежал наполовину исписанный лист, кабинетом. Здесь же на всех горизонтальных поверхностях, в покоях принца, занятых вазами, статуэтками, шкатулками и прочими приятными глазу безделушками, лежали стопками книги или кожаные папки, перетянутые шнурками.
- Вы первый человек в этих стенах, кто заговорил об исповеди, постучавшись в мою дверь. – сказал он просто, - но какого наставления вы ищете, полагая для себя невозможным взрастить смирение. Скорее уж плоды жасмина перестанут быть ядовитыми, чем в тех зарослях не отыщется хотя бы одного цветка.
На кастильском фра Бенедетто говорил с заметным айзенским акцентом, лишавшим этот певучий язык свойственной ему легкости, но правильно и быстро, хотя отнюдь не с той скоростью, с какой слова единым потоком слетали с губ самих южан.
- И отчего вы ищете совета и наставления здесь, а не у своего духовника?

В беспорядке разной высоты книжных стопок и папок с бумагами была на самом деле строгая система, как если бы они стояли на стеллажах в библиотеке. Но случайный взгляд этой системы бы не увидел и не понял бы, почему где-то оставлен стакан с истрепанными и измятыми перьями, явно так же сточенными в нижней части до непригодности, а где-то кожаный пенал-трубка.  При слове «карта», брат Бенедикт обернулся и взглянул в левый, дальний от двери угол, где в тени портьеры светлели несколько рулонов.
- Мои покровители иногда не забывают о моих просьбах, - заметил он, направившись в обход стола и стульев, каковые, как оказалось тоже служили местом для книг, в сторону окна, - но, боюсь, чтобы воспользоваться имеющейся в моем распоряжении картой, нужно хорошо знать географию. Она эльфийская.
Монах вынул из одного рулона другой, скрученный так, что он напоминал в его руках трость, потом с беспокойством глянул на стол, явно предназначенный в последнее время для дел, не связанных с изучением карт и, предполагая, что гость из любопытства предпочтет повертеть в руках эльфийскую диковинку, вернулся, чтобы передать карту этому, нежданно встреченному здесь земляку. А потом занялся усилением хаоса путем расставления на свободных участках кассоне, тумб и узкого подоконника того, что находилось на столе, одновременно не столько отвечая гостю, сколько рассуждая вслух о том, что возникло в его мыслях откликом на услышанное.
- Мы все пленники своей бренной плоти, брат, но иные - ее рабы, а иные находятся в плену заблуждений и иллюзий. Из того, что мне рассказывали о принятых в этом доме правилах, я помню, что всякий гость волен его покинуть по своему желанию, а здешние рабы не менее свободны за его стенами, чем их хозяева. Разве только назвавшийся вашим хозяином по правилам здешних… - он опустил уничижительный эпитет, - забав, намерен оставаться в Ка Фортуната дольше, чем вы ожидали и вас тяготит необходимость терпеть его общество.
Стол он освободил быстро и даже отыскал прежде покрывавшую его темную скатерть с вышивкой по краю, таинственно засеребрившейся в свете единственной лампы.
- Карте более трехсот лет, - пояснил брат Бенедикт, когда светлое, цвета выбеленной дождями кости, полотно легло на стол, - и она зачарована каким-то особым образом. Стоит коснуться символов, обозначающих места и в голове рождается знание о них, словно бы приходит из памяти. Вот только знание лукавое, потому что именуются горы и реки совсем иначе, а вот города – так как названы. Когда я просил карту у дамы, мне покровительствующей в этом странном месте, я хотел узнать больше о мире и интересовался тем, что известно об Ойкумене эльфам.

На карте и в самом деле изображен был целый континент, а не ограниченная Эльфийским Лесом с запада и севера известная людям его часть.
- Здесь, - Брат Бернард  ткнул указательным пальцем в безлесное место в восточной части континента, - Фрайбург. Занятная, должен заметить сказка связана с ним у эльфов. Но коснитесь и узнаете сами. Здесь, - он перенес руку к южному берегу, - Сан Фуэнте. По-эльфийски «Исток жизни». Это водопад недалеко от палаццо. Видимо важное для эльфов место, поскольку  Александрия, что в паре часов конного пути отсюда всего лишь «Город, основанный Александром Великим на месте, где был повержен Дракон Мхаргор». А вот где-то у водопада или под ним «Обитель Великого Мхаргора, хранителя врат истока жизни». Сказка прилагается.
Монах вздохнул, без сожаления, скорее с легкой печалью.
- Если бы меня в детстве учили географии не по скучным Землеописаниям Святого Уго и давно не имеющих никакой связи с действительностью «Путешествиями Плиния младшего», а по одной только такой карте, я непременно стал бы проповедником, чтобы только обойти пешком все эти волшебные места. Но теперь, если говорить о смирении, я знаю больше, чем когда-либо в своей жизни, и смиренно коплю эти знания, не имея возможности поделиться ими ни с одной человеческой душой. Потому что собирающиеся в Ка Фортуната господа и дамы являются сюда, чтобы потакать своим греховным желаниям. Вы – первый, кто рвется отсюда, словно вас не выпустят за ворота, стоит только того пожелать. Я бы ушел хоть завтра, но куда мне идти? Дальше лишь море и драконьи острова.
Брат Бенедикт испытующе взглянул на гостя, ожидая от того если не подробного рассказа о том, почему тот полагает себя пленником, то хоть каких-то подробностей, объясняющих такое странное для обитателя Ка Фортуната представление о своем здесь положении. Разумеется, изуродованная белым от времени шрамом левая половина лица молодого человека и повязка, скрывающая его левый глаз, вызывали немало вопросов. А упоминание о том, что он про Бенедикта слышал, добавляли вопросов еще больше. Но к священнику идут не затем, чтобы говорить о нем. Каждый несет свои беды, печали и сомнения.  А потому брат Бенедикт оставил свое любопытство до времени, жалея, что в его обширной памяти не всплывает ничего ни о каком одноглазом человеке одного с ним возраста.

О Фрайбурге эльфийская карта говорила немногое. Лишь об имени основателя города и том, что основан он вокруг места древнего храма Великой Матери

Брат Бенедикт позволил себе лишь спокойную улыбку, исполненную достоинства и печали.
- У меня никогда не было тяги к путешествиям, - признался он, -смешно звучит для человека, пересекшего две страны, знаю. Но все, чего бы я желал, это трудиться на духовной ниве, никогда не покидая родного монастыря и часы досуга посвящать его архивам и моим трудам. Теперь досуга у меня в избытке.
Он задумчиво посмотрел на дверь.
Этот молодой человек рождал в брате Бенедикте странное беспокойство, словно его напряжение оказалось заразительным. И хотя монах не понял, о чем тот говорил, рассматривая карту, вгляделся в северный край континента внимательнее.
Кто и о чем знал?
- Вы, брат, задаете странные вопросы, - проговорил он задумчиво, - разве что юные айзенские живописцы, привезенные сюда чтобы расписывать потолки и стены залов, расспрашивали о подобном.
Он стыдливо умолк, вспомнив, что один из этих самых художников наделил его лицом одного из античных богов в сцене известного здесь мифа. Заговаривать с графом Сан Фуэнте об этом, чтобы попросить переписать лицо Аполлона, брат Бенедикт не решился. Граф недвусмысленно давал понять, чего ожидает от гостя взамен своих милостей и уступок.
- Палаццо это называется Ка Фортуната и служит определенным развлечениям и забавам ромейских аристократов. Оно и в самом деле охраняется и так хорошо, как самые высокопоставленные из них готовы охранять свои тайны. Вы, стало быть, - монах пытливо взглянул на гостя, - одна из них?
Он дошел до двери и, приоткрыв ее, выглянул наружу.
Обменялся приветствиями с тем, кого обнаружил в коридоре, но приглашать не стал. Зато закрыв дверь, сказал:
- К вам приставлены герцогские эльфы.
Голос его, доселе доброжелательно-приветливый, как у всякого священника, несущего бремя своего служения с радостью, переменился и стал суше.
- Какая честь! Я говорю это без иронии. Там сэр Ллиант. Вы замечали, как неуместно звучат с эльфийскими именами айзенские и кастильские обращения? Словно подчеркивают их.. инаковость. Я как-то спросил леди Игрейн о том, как эльфы обращаются друг к другу и узнал об их нравах и правилах.

Говоря все это, брат Бенедикт в какой-то момент прижал палец к губам и легко отыскал в сумраке стакан с перьями и чернильницу, которые поставил поверх карты. А затем выудил из папки лист пергамента, исписанный с одной стороны.  Часть написанного была перечеркнута, и под чертами расползались уродливыми мухами несколько клякс.
- Если мое пребывание здесь затянется, я, быть может, напишу обо всем, что узнал.
Говоря это, монах обмакнул перо в чернильницу, дал стечь тяжелой капле и написал в верхней части листа:
«Эльфы слишком хорошо слышат, чтобы говорить о том, что не предназначено для их острых ушей».
Вслух же он сказал, словно вспомнил о замечании принца и решил вернуться к нему, хотя раньше не придал услышанному значения.
- Мое смирение состоит уже в том, что я принимаю книги от некоторых из здешних гостей, хотя они не намерены принимать ни моего мнения на счет их развлечений, ни, тем более советов оставить греховную и распутную жизнь и задуматься о спасении души.
Из под пера тем временем родилась еще одна строчка: «пока я буду говорить, пишите. После расскажете что-нибудь для своего стражника».

А говорить он умел на любые темы. И, отложив перо, отошел от слова и поведал Лорану сначала притчу о смирении водоноса, обретшего веру, после же рассказал о том, что люди полагают смирением ложным.