Будним днем в соборе Сан Франсиско было пустынно – вся жизнь в этот час кипела за его стенами на площадях и улицах, в мастерских и лавках. Лишь иногда кто-то осторожно проходил внутрь помолиться перед святыми ликами об успехах наметившейся сделки, и тогда невольно крался, как тать, придавленный высокой золотой тишиной. Зимний холодный свет густо лился внутрь собора сквозь окна, отражался от белого мрамора и золочения, наполняя огромное внутреннее пространство истинным богатством небес. И среди этого божественного молчания, в стороне от центрального прохода стояли трое, с живописной задумчивостью глядя на одну из фресок. Темная и мрачная, она несла в себе сцену сошествия Спасителя в ад. Среди густого дыма, черных камней, котлов и ям, среди жутких демонов и бесконечных тел грешников, растекалась светлыми красками худая фигура Сына Божьего.  Растекалась буквально, ибо труд художника размяк, вспучился и сползал.
   - Дурное знамение, - сиплым вороньим голосом в очередной раз повторил брат-привратник Антоний.
   Был он уже стар и сед, и косматые белые брови его низко нависали над глазами, отчего их не всегда было видно на сморщенном лице.
   - По стене где-то течет, - подметил второй смотревший и вздохнул. – Два дня всего до праздника…
То был дьякон Луций, человек лет средних, с лицом чернявым и обильно избитым оспинами.
  - Нужно доложить епископу, - подытожил самый юный из них, но самый высокий чином – Томас.
   - Он будет зол. Я даже не знаю, когда оно так стало… -  заметил Луций, не отрывая взгляда от фрески, и добавил шёпотом: – С Рождества мы так тщательно в соборе не убирались.
   - Дурное знамение, - снова прокаркал Антоний.
   - Может, просто подмажем пока? Брат Мартин сведущ в красках. Он нам тогда Святого Петра поправил же…
   Все трое, не сговариваясь, посмотрели в противоположный край собора. Отсюда изображения Петра видно не было, но каждый его помнил и невольно исполнился жалостью.
   - Будет лучше, если епископ пригласит художника и тот поправит обоих, - озвучил Томас всеобщее мнение. – Кто к нему пойдет?
  - Мне ему еще говорить, что кот нассал под алтарь утром, - покачал головой Антоний. – Так и не поймал его - прячется где-то, корноухий дьявол. Видит Бог, отдам шкуродеру.
Привратник широко перекрестился, охватив тяжелым взглядом все видимое пространство собора.
- Надеюсь, к празднику выветриться, Божьей милостью… - пробормотал Томас.
   - Пошлю служек тереть туда благовония, - нашелся Луций.
   Разговор на какое-то время затих, и все трое вновь задумчиво уставились на фреску. Вид ее всегда будил в Томасе чувства неприятные, боязливые, и даже пришествие Спасителя в этот черный ад никак не красил происходящего в нем. Теперь же последняя надежда грешников и вовсе таяла на глазах.
   - Дурное знамение, - подытожил Антоний.
Томас зябко поежился в черных своих одеяниях. Идти к епископу с этим, конечно же, придется ему.

Неожиданные слова за спинами трех церковников вызвали разную реакцию в каждом. Томас смутился, внутренне признавая их правоту и досадуя о том, что сам должен был их сказать. Как мальчишка, он опустил голову и мазнул взглядом пол не обернувшись. Луций, наоборот, оглянулся, заинтересовано охватив вниманием женскую фигуру, и даже проводил взглядом. Сложно было сказать по лицу дьяка, что именно он думал в тот момент, но никакой причастности к судьбе кота он явно не испытывал. Привратник же, и без того бывший в дурном настроении, помрачнел больше прежнего.
   - Милосердие, милосердие, - забормотал он, причмокивая старческими губами. – Поглядел бы я на твое милосердие, когда бы мыши обосрали твои перины…
  - Брат Антоний! – шикнул на него Томас, с ужасом округляя глаза.
Привратник только широко перекрестился, не иначе как заменив этим жестом плевок на святой пол, и смурно заковылял по своим делам. Луций же глубоко вздохнул, но вовсе не грубость старика занимала его сейчас.
   - Похоже, она пошла к исповедальне, - отстраненно заметил он. – Завидую я тебе иногда, Томас…
   - Моим обязанностям? Мне с епископом говорить о фресках еще.
  - А иногда нет…
   И сунув руки в рукава, Луций с лицом сложным и загадочным, оставил Томаса одного. Юноша помялся на месте, тревожно глянув на изуродованную влагой фреску еще раз, и направился к исповедальне. Свое место он занял тихо и осторожно, как будто мог помешать своим вторжением уже идущему сакральному действу. И также вкрадчиво поприветствовал прихожанку:
  - Да, славится Спаситель.
   Томас торопливо перекрестился и сложил ладони у груди, прочитав начальную молитву.
   - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
   После этого он приготовился слушать, однако услышал только тишину. Время в ней смешивалось с ожиданием и текло медленно и липко. Голову Томаса разом наполнило ворохом вопросов и предположений. Люди довольно часто не знали, с чего начать и как подступиться к исповеди, волновались, мялись, бормотали глупости. Но с той стороны тонкой решетки стояло холодное и спокойное молчание. Священник украдкой взглянул на коленопреклоненную фигуру женщины по ту сторону конфессионала, но не почувствовал от нее замешательства, между ними была не деревянная перегородка, а стальной щит.
   Томас поджал губы. Он подождал немного в тишине, а потом еще немного. И, наконец, собрался с духом.
   - Вы любите животных? – спросил он совершенно внезапно для сложившейся ситуации.  

Разговор на исповеди не о грехах и покаянии был нежелателен, подобные беседы следовало вести вне хрупких стен конфессионала, но Томас оказался не готов к простому молчанию. Сейчас ему был важен нисколько ответ на сторонний вопрос, сколько разрушение тишины, возможность поймать за слово и неважно каким оно будет. Если оно прозвучит – из него, возможно, станет творить разговор как новый мир. И пока юноша думал, как ловчее от животных добраться до Бога, прихожанка сделала это за него, вот только совсем не так, как хотелось бы ему.
   - Да… - растерянно ответил ей Томас.
  Он неловко улыбнулся, соглашаясь с высказыванием, однако тут же посерьезнел.
   - … но нет.
   Главный столичный собор был часто посещаем аристократами. Большинство из них прикармливали собственных исповедников, но также исповедовались после служб здесь, принося зачастую грехи незначительные, как будто по остатку. Тут Томас не мог доподлинно судить и оставлял чужую искренность на усмотрение Господа, но сейчас его просили и вовсе засвидетельствовать ничего. С таким священник еще не сталкивался и даже не имел при себе совета на этот счет. При этом молодая женщина говорила с уверенностью, какая должна была прорасти только на поощрении. Неужели ей до этого, кто-то отпускал грехи так?
   Томас ощутил на себе сильнейшее давление ответственности, ведь было сказано: «кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся», и прощать было приятнее. Вот только он не мог просто исполнить пожелание прихожанки, душа его коробилась от этого чувством неправильности.
   - Вы верно говорите, - вновь влез он в чужое молчание, - но это только половина истины. Грех – это не только то, что между вами и Богом, но и то, что между вами и другими людьми. Во время прошлое покаяние было прилюдным. Согрешивший просил прощения у людей и у Бога. Несмотря на всю искренность, такое действие могло рождать в других людях дурное по отношению к кающемуся, и исповедь стала таинством. А священник стал свидетелем, свидетелем от общности всех едино верующих людей - Церкви. Истинное покаяние – это готовность раскаяться не только перед Богом, но и перед простым человеком. Таким же грешным… Это требует унять гордыню и говорит об истинной готовности.
   Томас соединил ладони возле сердца, молясь, чтобы эта гордая женщина не сбежала сейчас из церкви, ведь если она больше в нее не придет, то будет и его вина…
   - Как свидетель, я не могу засвидетельствовать молчание, - решительно произнес он.