Альтамира встречала их пеплом.

Карета двигалась медленно — не из почтения к святости но потому, что мостовая была усеяна обломками: осколками черепицы, обгорелыми балками, мелким щебнем, что хрустел под колесами, словно кости. Кое-где и костями - не всех мертвых успели убрать с улиц, но онемевшие от обрушившихся на них несчатий люди таких мелочей уже не замечали. Воздух все еще пах гарью - одновременно приторной и горькой - и запах этот въелся словно бы повсюду: в стены, в камни, в саму землю столицы так глубоко, что казалось, город никогда не избавится от него. Сквозь отброшенную занавеску Виктория видела, как по улицам бродят люди - не толпами, но поодиночке, словно призраки, по-звериному осторожно возвращаясь в места, что еще вчера были их домами, а сегодня превратились в руины: она и сама была на этом месте пару дней назад, когда бродила по разграбенному мародерами имению, разглядывая опустевшие комнаты с отрешенной печалью, будто они были метафорой ее жизни. Некоторые узнавали карету - по черным драпировкам и гербу Риарио на дверце - и останавливались, снимая шляпы и крестясь. Пожилая женщина, стоявшая у обугленного порога того, что когда-то было лавкой, опустилась на колени, когда экипаж следовал мимо; другая - молодая, с ребенком на руках - протянула руку, словно хотела коснуться кареты, но не посмела, лишь замерла с поднятой ладонью, пока губы ее беззвучно шевелились в молитве.

Святая донна. Благословенная. Та, пред которой склонился священный зверь. Та, что прикоснулась к дракону и не сгорела.

Виктория отвела взгляд от окна, и пальцы ее сжались в складках траурного платья - черный бархат, тяжелый и душный, лип к телу - она не чувствовала себя святой. Она чувствовала себя загнанной в угол.

Епископ Адриан, стоило признать, играл мастерски. Он использовал против нее ее же собственное оружие: показное благочестие, паломничество, покаяние - все, что она так тщательно выстраивала, стремясь завоевать сердца простого люда и поддержку духовенства. Вы прибыли в Альтамиру ради искупления грехов, донна Виктория? - говорил он, и глаза его смотрели зло и цепко. Что ж, тогда исповедуйтесь. Исповедуйтесь в соборе Сан-Мигель-де-лос-Анхелес, где служат самые праведные священники столицы - и прибудьте на исповодь публично, на глазах всего города, дабы никто не усомнился в искренности вашего раскаяния - он ни на грош не верил ни в ее паломничество, ни тем более в ее предполагаемую святость. Риарская святая - эти слова в устах Адриана сочились чистейшим ядом - ведь не откажется от исповеди?

— Ваша Светлость, - голос отца Эстебана тогда звучал сухо, чуть иронично, и с той едва заметной насмешливостью, что всегда сопровождала его слова, когда речь заходила о церковной политике, - полагаю, епископ Адриан рассчитывает, что вы откажетесь. Это дало бы ему повод усомниться в вашей набожности.

Сейчас отец Эстебан сидел напротив нее, провожающей задумчивым взглядом закопченые стены окрестных домов, и черная сутана его сливалась с тенью в углу кареты, так что заметными оставались лишь бледное лицо с острым подбородком и узкие кисти рук, сложенные на коленях. В темных глазах священника плясали лукавые искры: он был ее духовником уже много лет - тем самым человеком, что знал все ее грехи, все ее тайны, все расчеты - и никогда не осуждал, вместо того помогая ей находить лазейки в церковных законах с тем же азартом, с каким юристы искали лазейки в светских.

— Он получит свою исповедь, — тихо отвечала ему Виктория тогда, и голос ее звучал ровно, совершенно бесцветно, — но не ту, на которую рассчитывает.

Рядом с кучером, на козлах, скрытый от глаз Виктории сидел Рафаэль — с напряженно выпрямленной спиной, и рука его покоилась на эфесе шпаги с той выжидательной настороженностью, что никогда не покидала дона Виланову в последние дни.

Карета свернула на площадь, и перед ними распахнулся собор Сан-Мигель-де-лос-Анхелес. Он устоял — почти чудом, учитывая, что весь квартал вокруг выгорел дотла: высокий шпиль его все так же тянулся к небу, и уцелевшие витражи сверкали на солнце — красные, синие, золотые осколки света, падавшие на обугленную площадь. Закопчённый фасад был украшен статуями архангелов — почерневшие от сажи Воин с мечом, Посланник с лилией и Целитель с посохом смотрели вниз с тем суровым, неумолимым выражением, что свойственно всем каменным святым, вечным безразличным свидетелям человеческих страданий. У портала уже собралась толпа - не большая, человек двадцать, может, тридцать, но достаточная, чтобы Виктория поняла: ее ждали. Кто-то из епархии позаботился о том, чтобы слухи разнеслись по городу: вдовствующая герцогиня Риарио прибывает на исповедь - женщина, что прикоснулась к святому дракону. Та, что вывела людей из огня.

Карета остановилась, и Рафаэль спрыгнул с козел первым - быстрым, отточенным, военным движением - чтобы распахнуть перед ней дверцу, и когда Виктория ступила наружу, рука его инстинктивно метнулась к ее локтю - поддержать, защитить - но герцогиня мягко высвободилась. Не грубо, не демонстративно, просто отстраняясь.

Некоторые вещи она должна была делать одна.

Толпа расступилась, когда она двинулась вверх по лестнице.

Кто-то шептал молитвы, кто-то крестился; одна старуха протянула руку, словно хотела коснуться края ее платья, но не посмела - Виктория шла нарочито медленно, сохраняя безупречную осанку, и черный шлейф волочился за ней по каменным плитам, собирая пыль и пепел - солнце било в глаза, заставляя щуриться, но она не опустила взгляд, глядя прямо перед собой, на распахнутые двери собора, черным провалом зиявшие впереди. Отец Эстебан сопровождал ее справа, чуть позади - тень в тени, почти незаметная; Рафаэль - слева, и Виктория краем глаза видела, как напряжены его плечи и как сжаты челюсти: он явно злился - злился оттого, что она очевидно идет в ловушку, а он не способен защитить ее от слов и молитв, как защитил бы от клинков.

Внутри собор встречал их прохладой и полумраком.

Стрельчатые своды его взмывали вввысь, терялись в тени, где едва различимые фрески изображали ангелов и святых; ряды колонн уходили вглубь бесконечной вереницей, сплетаясь в каменное кружево, и воздух под сводами был пропитан запахами ладана, воска и чего-то еще - вековой святости, быть может, что въелась в стены за столетия молитв. Где-то в глубине капеллы по стенам бродили желтые блики - там трепетали свечи, отбрасывая пляшущие тени на мраморные статуи. Здесь царила тишина - чуткая и напряженная; та, что слушает и слышит; та, что ждет.

Виктория остановилась у купели со святой водой, окунула пальцы и перекрестилась - движение ее было медленным, но уверенным, отточенным годами привычки - холодные капли скользнули по лбу, и герцогиня почувствовала, как они стекают вниз, оставляя влажный след на коже. Исповедальня ждала ее в левом нефе - резная деревянная будка, потемневшая от времени, с тяжелой бархатной занавеской, скрывающей вход; и свечи горели подле нее, отбрасывая трепещущие тени на потемневшее дерево - жирный воск медленными каплями стекал по их оплывающим бокам, застывая на подсвечниках. Виктория остановилась в нескольких шагах, вглядываясь в полумрак.

Кто там?

Адриан не сказал, кто именно станет принимать исповедь - лишь указал место и время. Это могли быть его люди - фанатичные, преданные до последнего вздоха, готовые пересказать каждое слово своему господину; это мог быть и кто-то из нейтральных священников - тех редких, кто служил Богу, а не епископу - Виктория не знала наверняка, и это незнание оказывалось частью игры. Она обернулась к отцу Эстебану: ее духовник стоял позади, сложив руки в рукавах сутаны, и на лице его не было ничего, кроме спокойного любопытства.

— Ждите здесь, - приказала герцогиня тихо, и священник кивнул, опускаясь на скамью неподалеку.

Рафаэль замер у колонны чуть поодаль - не присаживаясь, он встал так, чтобы видеть и исповедальню, и выход одновременно; и рука его по-прежнему покоилась на эфесе шпаги.  Виктория знала: он простоит так хоть весь день, не шелохнувшись, не расслабившись, не спуская глаз с двери.

Верный пес.

Она отвернулась и шагнула к исповедальне.

Тяжелая, пропитанная запахом ладана и пыли занавеска скрывала за собой тесное, душное пространство скудного убранства - деревянная скамья, резная решетка, отделяющая кающегося от священника, и тусклый свет, пробивающийся сквозь ее щели - и когда Виктория вошла в него, полог за ее спиной упал, словно отсекая внешний мир. В полумраке, за решеткой, герцогиня различала силуэт — неподвижный, ожидающий; только очертания фигуры, скрытой за деревянными прутьями. Кто бы ни сидел там, он молчал, давая ей время.

Один из людей Адриана? Или нет? Не было способа узнать наверняка - не сейчас, не прежде, чем она начнет говорить и услышит ответ.

Виктория опустилась - плавно, привычно - и сложила руки перед грудью. Дерево скамьи впивалось в кожу сквозь ткань платья, но она не обратила на это внимания: закрыв глаза, вдыхая запах старого дерева и ладана, она заговорила.

— Благословите, отец, ибо согрешила.

Отредактировано Victoria Riario (2025-11-15 23:33:31)

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных

Искаженный деревянной решеткой и тесным пространством исповедальни голос звучал глухо, но в нем слышалось что-то... знакомое - словно эхо давно забытой песни, которую она когда-то знала, а теперь не могла вспомнить ни слов, ни нот. Виктория замерла, вслушиваясь - не в речь, но в сам тембр: низкий, мягкий, с той едва уловимой хрипотцой, что бывает у людей, много говорящих - что-то в этом голосе задевало струну памяти - далекую, почти забытую, но все еще звенящую; однако само воспоминание ускользало, как юркая рыбка, оставляя лишь смутное ощущение чего-то важного, упущенного. Она подняла голову, вглядываясь в темноту за решеткой, но различить ничего не могла - лишь смутный силуэт, неподвижный и ожидающий. Запах ладана вокруг делался таким густым, что казалось, он заполняет легкие, вытесняя воздух.

Не время. Не сейчас. Неважно, кто там - важно, что он услышит то, что она скажет, и донесет это епископу. Или королеве - или кому там еще донесут ее слова? Потому исповедь должна звучать правдиво - достаточно правдиво, чтобы обмануть даже опытного слушателя, но не настолько, чтобы выдать то, что действительно имело значение - здесь, в этой тесной деревянной клетке, пропахшей ладаном и чужими грехами, правда была роскошью, которую Виктория не могла себе позволить.

— Прошла неделя с моей последней исповеди, отец.

Виктория сложила руки плотнее, опустила взгляд — движение было привычным, отточенным годами показного благочестия — и когда заговорила, голос ее прозвучал тихо, почти шепотом, с той смиренной покорностью, что ожидали услышать от кающейся грешницы. Она прикусила губу - движение неразличимое в полумраке, но помогавшее ей войти в роль.

— Я грешила гордыней, отец, - начала герцогиня, и слова ее текли медленно и осторожно, будто она ступала на хрупкий весенний лед, - когда мой супруг поднял восстание, я не остановила его. Я знала, что это безумие, знала, что оно обречено, но... гордыня затмила мне разум, не дала склонить голову.

За решеткой царила тишина - не осуждающая, но выжидающая - и Виктория чувствовала, как взгляд человека по ту сторону скользит по ее лицу, изучая, оценивая.

— И теперь, - продолжила Виктория, и голос ее чуть дрогнул - не наигранно, но потому, что мысли об Армандо всегда делали ее голос неустойчивым, - мой сын платит за мою гордость. Каждую ночь я молюсь Деве, прося ее защитить его, но... - она запнулась, и на этот раз заминка была искренней, - но я боюсь, что мои молитвы недостаточно чисты. Что Бог не услышит меня, ибо в сердце моем все еще живет гнев. Я грешила гневом, отец. Я гневалась на Господа, когда тот забрал моего супруга. Когда оставил меня одну, с сыном, которого отняли у меня. Я... - она запнулась, словно слова застревали в горле, - я роптала. Я спрашивала, за что. За что нас наказали.

Пауза - короткая, но выверенная, достаточная для того, чтобы голос прозвучал прерывисто, словно ей трудно было начать.

— Потом я поняла. То было наказание за иной грех - я грешила гордыней, но я отринула этот грех. Теперь , - в голосе ее прозвучала настоящая эмоция - та, которую она так тщательно скрывала от всех, - я боюсь за сына - того, что может с ним случиться.  Что он может совершить глупость, пытаясь доказать свою силу - он молод, отец, слишком молод и слишком горд, как и я сама когда-то. Я молюсь о том, чтобы он не повторил моих ошибок, и пришла в Альтамиру, - голос ее сделался тише, почти доверительным, словно она делилась самым сокровенным, - чтобы моего покаяния было довольно для нас обоих. Чтобы показать, что я готова склониться, если это спасет моего мальчика - знаю, что некоторые сочтут это предательством памяти моего супруга. Но разве не большим грехом будет позволить моему единственному ребенку умереть ради моей гордыни?

Говорить правду, оборачивая ее ложью. Лгать, вплетая в это нити истины - исповедь превращалась в танец - опасный, изнурительный, выматывающий, и слова герцогини звучали почти убедительно даже для нее самой - Виктория слышала, как они эхом отражаются от деревянных стен исповедальни, и почти начинала верить в них.

Почти.

Но это ложь. Ты здесь не ради покаяния. Ты здесь, чтобы все думали, что ты сломлена, покорна, безопасна.
От  осознания делалось тошно - физически тошно, словно яд медленно растекался по жилам, и, прикрывая глаза, Виктория видела лицо Эстебана - ироничное, понимающее, но под обычным легкомысленным весельем его проступало нечто жесткое. “После этого тебе придется исповедоваться по-настоящему”, -  говорил он, - “исповедоваться в том, что ты лгала на исповеди. Это тяжкий грех, донна Виктория”.

“Знаю”, - отвечала она тогда, - но тебе ли не знать, что не самый тяжкий из тех, что мне приходится совершать”.

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных