Magic: the Renaissance |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Magic: the Renaissance » 1562 г. и другие вехи » [1562] Письма не краснеют
Epistola non erubescit
Кастилия, г. Альтамира, сад поместья, 16.11.1562
Монсеррат Медина, Диего Медина
В погожий день сезона плодов Диего приглашает Монсеррат помочь ему разобраться с архивными письмами и документами, присланными из Калабры. Что может пойти не так?
[indent] Монсеррат любила бумагу. Будь то страницы книг и фолиантов, письма или свитки рукописей. Ей нравилось прикасаться к теснённым книжным переплётам, перелистывать сухие страницы, вдыхать этот ни с чем несравнимый аромат. У бумаги десятки запахов. Что-то пахнет затхлостью и старой кожей, что-то – чернилами и сургучом, а ещё пылью, сандаловым деревом или сладкими женскими духами. Запах бумаги может рассказать многое: сколько ей лет, чьи руки к ней прикасались, как часто читали и перечитывали. Она хранит в памяти своих прошлых владельцев, хранит историю. Неудивительно, что Монсеррат с удовольствием согласилась помочь отцу разобрать скопившийся за десятки лет, скажем так, семейный архив, доставленный в столицу Кастилии из Калабры.
[indent] Расположиться решили в саду. Погода стояла чудная, и было бы настоящим преступлением запереться в такой день в четырёх стенах. Туда же герцог де ла Серда велел подать и завтрак для себя и дочери. Монсеррат ела мало, в ней уже горел азарт охотника, которому не до еды и отдыха. Она без особого энтузиазма сжевала кусок белого хлеба, сдобренного шалфеем, и покромсала на тарелке кусок варёной говядины. В ожидании предстоящей работы мысленно девушка уже потирала руки. Её глаза горели приятным предвкушением, и она физически ощущала, как от нетерпения покалывали кончики пальцев.
[indent] - Так много! – восторженно резюмировала Монсеррат, когда на длинном столе вместо тарелок и бокалов появились кипы бумаг. – Похоже, все Медина скрупулёзно ведут свои дела.
[indent] Поудобней устроившись в кресле, Монсеррат принялась за дело. Бережно подвинув к себе высокую стопку бумаг, она детально и педантично вычитывала каждую строчку, каждое слово. Отдельные листы из-за старости были настолько хрупкие, что рассыпались в пальцах, другие оказалось сложно прочесть из-за размытых или выцветших чернил. Но Монсеррат упорно расшифровывала каждую букву, даже если написанное не имело никакой ценности. Сметы, счета, расписки, долговые обязательства, трактаты, фидуции – всё это она раскладывала в три стопки. В первую уходило то, что можно без зазрения совести сжечь в камине и забыть. Например, расписка одного барона, чей род давно прервался и спросить уже было не с кого. Во-вторую девушка отправляла документы, ещё имеющие силу. Об одних договорённостях помнили и сейчас, о других успели забыть, но в интересах семьи о них не помешало бы напомнить. Третья стопка пополнялась гораздо реже остальных, но вызывала самое настоящее благоговение. Личные записи и переписки членов семьи Медина разных поколений. Для Монсеррат это было настоящее сокровище, клад из прошлого, история семьи, её история. С особым трепетом она касалась письма своей матери, которое та написала в те времена, когда Монсеррат ещё и на свете не было. Так удивительно было обнаружить эту крохотную частичку своего родного человека. Маргарита Медина мертва, но кусочек её жизни до сих пор хранится на небольшом клочке бумаги. Это ли не чудо!?
[indent] Монсеррат очень долго не могла выпустить из рук это письмо. Она перечитала его несколько раз, обвела пальцем все без исключения буквы и даже поднесла к лицу, в надежде почувствовать знакомый запах. Монсеррат была вполне в сознательном возрасте, когда погибла её мать, но в памяти почему-то осталось совсем немногое. Она помнит горчичного цвета домашнее платье Маргариты, светлые длинные локоны волосы, тонкие пальцы, помнит голос, чистый как хрусталь, но, как ни странно, совсем не помнит её лицо, и если бы не портреты почившей герцогини, то её облик давно погас бы в сознании.
[indent] Отложив наконец-то письмо матери, Монсеррат вытащила из кипы большой пухлый конверт с остатками королевской печати, в котором обнаружила несколько писем, написанных разными почерками. Девушка пробежала глазами по одному, по второму, а когда перешла к третьему, то на голове зашевелились волосы. Содержание писем хоть и подразумевало сотрудничество, но вот предмет этой сделки не укладывался в голове. Авторами переписки оказались отец ныне покойного короля Кастилии Фердинанда Второго и Алехандро Сантьяго Альваро Медина, дед Монсеррат. Первый сделал второму заманчивое предложения, но вот ответная услуга носила столь пикантный характер, что даже Монсеррат, которая привыкла мыслить рационально и без лишних эмоций, впала в ступор.
[indent] Она колебалась, отправить ли молча эту мерзость в стопку к приговорённым к сожжению бумагам или показать отцу. Знал ли Диего Медина, что стал разменной монетой и пешкой в чужой игре, средством обогащения и увеличения семейных капиталов? И, если нет, то хотел бы он это знать? А может, предпочёл бы жить в неведении? Исподтишка поглядывая на отца, Монсеррат задавала себе эти вопросы, на которые сама ответит не могла и не имела права.
[indent] - Отец, ты хорошо помнишь, как впервые попал во дворец? Каково это было, покинуть родной дом? – девушка прикрыла свою находку старой потёртой картой принадлежавшего её отцу герцогства. – Как это случилось и когда? Ты был рад или тебя не больно то и спрашивали? Расскажешь?
[indent] Монсеррат никогда не принимала импульсивных решений. Каждый свой поступок, пусть даже самый незначительный, она продумывала и просчитывала, взвешивая все за и против. Ситуация со случайно открывшимся ей секретом не стала исключением, поэтому она решила начать издалека, прощупать, так сказать, почву, а уж потом думать, что делать с этой информацией.
Отредактировано Montserrat Medina (2025-06-27 14:51:59)
Диего Медина, герцог де ла Серда, маршал Кастилии, глава регентского совета и прочая-прочая-прочая — бессовестно многое количество раз обещал своей матушке, вдовствующей герцогине, что разберёт тот невообразимый хаос писем, документов, расписок, посланий, донесений, записок и прочего, что досталось ему в наследство от покойного Алехандро Медины вместе со всеми его землями, доходами, крестьянами и вассалами. Дон Диего старался приезжать в Калабру не реже раза в год, а лучше два раза, но всякий раз его хватало лишь на разрешение самых срочных, не терпящих отлагательств дел родного герцогства, кои не могла своим острым словом и жёсткой рукой разрешить светлейшая донна Рамона. Столкновение же с кипой бумаг, требующих внимания пристального и длительного, фрустрировало Диего, и он всякий раз пробегался лишь по верхам, с готовностью отвлекаясь на прелести жизни — будь то охота со старшими детьми, ужин в кругу семьи, разрешение вассальных вопросов или прозябание в той части сада, где даже самое невинное соцветие способно было лишить человека жизни.
Спустя столько лет донне Рамоне надоело выслушивать бесконечные “в следующий раз” и в один прекрасный день она самостоятельно расхламила бывший кабинет Алехандро со всеми его архивами, приказала неграмотным слугам собрать всё это по коробкам и отправить в Альтамиру, прямиком в столичное поместье дона Диего. Таким образом бегать от выполнения неприятных и почти бюрократических обязанностей стало решительно невозможно. Спасение, впрочем, нашлось быстро, и нашлось в лице родной дочери, которая нет-нет да намекала, как стремительно тупится её ум в окружении фрейлин королевы, у которых разговоров лишь о тканях, драгоценностях, десертах да замужестве. Диего помнил, сколь полезным было вмешательство Монсеррат в бумаги герцогства, а потому без сомнений попросил дочь о помощи, предупредив королеву Софию о том, что Монсеррат нужна ему будет в его поместье с полудня и до времени позднего ужина в следующие несколько дней.
Не то чтоб у Её Величества был выбор.
Вопрос Монсеррат заставил дона Диего оторваться от письма, которое он почти закончил. В завязь сезона снегов предстоят переговоры с кайзером Айзена. Королям — то есть, кайзерам — не отказывают, а потому положительный ответ был неминуем.
— Это было внезапно, — он замолчал, дописал последних несколько слов и отодвинул от себя перо и бумагу. Пусть просохнет. Потом дело за подписью королевы. — Меня не спрашивали, просто сказали, что я отправлюсь ко двору. Я всё интересовался, почему не Пабло, как старший или не Федерико, он ведь второй сын, а я только третий.
Дон Диего плохо помнил первые месяцы в Альтамире; отдельные вспышки воспоминаний, то смутных и туманных, то пронзительно ярких и чётких, от которых щемило в груди — всё, что было у него о том времени. А потом он привык.
— Матушка сказала, что Пабло с Федерико не пропадут, а вот мне придётся всего добиваться своими силами. Я ведь не наследовал ни титул, ни земли, и к Господу у меня душа не лежала, — столкновение со столичными нравами глубоко поразило мальчика, которым Диего был тогда, но сейчас он, уже взрослый мужчина, вспоминал об этом спокойно. — Отец сказал поменьше болтать и побольше слушать. Наказал мне не опозорить имя нашего рода, но при необходимости — не бояться оправдать его.
Герцог мягко улыбнулся, глядя на Монсеррат. Все его дети ко двору были приставлены гораздо… мягче. Диего оградил их, насколько мог, от того, с чем столкнулся когда-то сам. Королевский двор ко всем его детям отнёсся куда благосклоннее, чем к нему самому.
Он попал к веселому двору инфанта Фердинанда. Они же всегда были под заботливым и строгим надзором королевского валидо, готового прикрыть собой каждый острый угол.
— Мне было четырнадцать. И Альтамира, конечно, очень отличалась от Калабры… Всё новое, необычное. Какое-то время я чувствовал себя одиноким, а потом… привык, освоился. Человек ко всему привыкает, моя звёздочка.
Даже к виселице.
Внимательно слушая отца, Монсеррат то и дело бросала взгляд на королевское послание, словно пыталась сравнить то, что рассказывал герцог де ла Серда с тем, чего хотел король Кастилии от его отца, тогда еще четырнадцатилетнего юноши. Видел ли король этого юношу? Монсеррат кивнула, слушая отца, но мысли ее на несколько мгновений сосредоточились на вопросе, а каким он был, блистательный маршал Кастилии, в отрочестве? Она не помнила, чтобы о ком-то из братьев отец говорил, будто бы тот чрезвычайно похож на него. Да и мама обращала внимание на сходство каких-то отдельных черт лица или характера. Где-то в калабрийском Палаццо висел портрет герцогских сыновей, всех троих. Но написан он был в модной тогда манере и строгие лица юношей выглядели восковыми и бледными, а вот одежда, пурпур и золото, черный бархат и жемчужные подвески, чеканка на позолоченных ножнах и белое кружево тугих воротников мастер изобразил тщательнейшим образом. Как и его братья, дон Диего на той картине был тощим, скуластым и тонкогубым юнцом с пустым взглядом.
Таким Монсеррат легко представляла дядю Пабло, ныне отца Стефано, аббата францисканского монастыря, но никак не своего отца, яркого, деятельного и полного жизни человека с улыбкой, на которую невозможно было не отвечать своей. Дон Диего и в свои сорок пять был красивым мужчиной, а уж в юности…
Но уму и воображению Монсеррат недоставало жизненного опыта и потому мысленно снять редкие, но заметные морщины с висков и лба, да тяжесть с век герцога ей не удавалось, и юноша из его рассказа оставался кем-то другим, не тем доном Диего, которого она знала и любила, но сыном герцога Алехандро де ла Серды. Третьим, тем кому в лучшем случае оставляют содержание или дают наместнические посты – управлять замками и деревнями на окраинах владений старшего брата. Или же позволяют самому добывать золото и славу.
- И какую же должность тебе обеспечил дон Алехандро? – спросила Монсеррат глухим, словно чужим, голосом.
Мальчиков-пажей при дворе было много, куда больше, чем девиц в свитах королевы и принцессы. Они служили, по мере сил выполняя поручения знати, много учились, отдавая время не только постижению семи свободных искусств, но и фехтованию. Ну а отличившихся приставляли в качестве помощников к донам, ведающим казной или армией, налогами и расходами и уже при них юноши постигали тонкости управления… страной.
Покойный король не обещал герцогскому сыну никакого поста, он просто требовал Диего ко двору, бросая несколько фраз о том, что если своим присутствием тот сумеет отвлечь инфанта от некоего Эстебана Линареса, его услуги будут достойно вознаграждены.
Как?
О, Монсеррат догадывалась. Калабрийские вина не облагались королевской пошлиной и поставлялись ко двору, сделавшись неотъемлемой частью всякой трапезы. И если фалернское считалось лучшим с незапамятных времен, то Миэль дель Калабра стало популярнейшим из вин за последние годы. Скорее всего было еще что-то, что оставалось вне поля её зрения.
- Я тоже привыкла, - она улыбнулась через силу, - но мне в радость провести несколько дней с тобой и по двору я вовсе не скучаю.
Выучившись врать еще в отчем доме, Монсеррат не питала интереса к лицедейству, а потому носила одну только маску – теплого внимания ко всякому собеседнику, не пытаясь изображать восторг или искренность, отчего многие считали ее надменной или холодной. Монсеррат знала что в дни ее отлучек среди фрейлин начинается соперничество за право служить в королевских покоях, но её это нимало не тревожило. Случись Её величеству обзавестись любимицей и отказать Монсеррат в должности камеристки, девушка, не покривив душой, поблагодарила бы королеву за честь и доверие, что были оказаны и тотчас попросилась бы в помощницы к вдовствующей баронессе Герейра, что жила при дворе вместе с сыновьями и, не имея должности, заведовала устроением всех выездов и приемов. Именно о такой жизни в будущем мечтала сама Монсеррат.
- Ты часто вспоминаешь то время? Расскажи, что тогда творилось при дворе? Королева София - женщина тонкого ума и многих достоинств, но двор при ней, мне кажется, похож на луг с цикадами. Треск и стрекот. И ничего больше…
Конечно, инфант Филипп слишком юн, а королева вынуждена блюсти безупречную репутацию в глазах придворных, а потому не может писать герцогу де ла Серда с требованиями прислать ко двору красавца Риккардо, дабы тот защищал её жизнь и честь, а ее саму – от ночных кошмаров.
Или может? Просто внимание её направлено на кого-то другого?
- И как долго ты служил при…инфанте?
Дон Диего давно уже не удивлялся вопросам Монсеррат, какими бы странными они ни были. Ей было девять или десять, когда он начал чувствовать себя рядом с ней дурачком — но виду, конечно, не подавал, оберегая свой родительский авторитет даже несмотря на то, что ответы на его вопросы у него давно закончились. Вот и сейчас герцог не удивился интересу Монсеррат к его прошлому. Пожалуй, это было даже ожидаемо при их занятии, да и ответы на эти вопросы у него, слава богу, имелись, пусть он и не мог рассказать дочери всё.
— Первое время я был чашником Фердинанда, — спокойно отозвался Диего. — А потом… сложно сказать, мы с ним почти не расставались. И я был всем, кем он хотел меня видеть. Вместе пили, вместе охотились, я помогал одеваться… — и раздеваться.
Многолетняя дружба покойного короля Фердинанда с доном Диего не была тайной ни для кого, как и тот факт, что сблизились они достаточно быстро. Секретом была лишь причина, по которой в едва стукнувшие восемнадцать Диего вдруг на долгих восемь лет покинул двор — покинул стремительно, одним днём, с чёрным от горя лицом. Сам Фердинанд отрицал опалу и утверждал, что Диего был и остаётся желанным гостем, что и подтвердилось годами спустя, когда Диего вернулся в Альтамиру с женой и детьми: Фердинанд радушно принял его, а через несколько месяцев, короновавшись и войдя в курс дел, объявил своим валидо.
— Двор инфанта называли “весёлым” и не без причины, — дон Диего рассмеялся, и негромкий смех его был раскатистым, бархатистым. — Там не творилось ничего из того, о чём следовало бы знать или хотя бы догадываться юной донне вроде тебя. Мы были молоды и горячи, в головах у нас был ветер и придурь. Почти все боролись за расположение будущего короля в поисках выгоды для себя, своих семей и земель. Самыми разными способами. Полагаю, эта часть придворной жизни тебе хорошо знакома? До государственных дел едва ли кого-то пускали. На то был старый король и его двор.
Герцог окинул взглядом головой письмо и снова посмотрел на Монсеррат. Он мнил, что хорошо знает своих детей, а потому был уверен, что за расположение королевы Софии его дочь едва ли борется — ей это попросту не интересно, как и ему в своё время не были интересны политические дрязги; поначалу он пытался выжить при весёлом дворе инфанта Фердинанда, а потом, обнаружив в своём сердце чувство новое, ранее неизведанное, стремился к тогда ещё инфанту телом и душой — к нему самому, а не его высокому статусу и власти.
У Монсеррат же не было нужды включаться в гонку за непременное расположении инфанты Лауры или королевы Софии. Она и без того была дочерью человека, в чьих руках была реальная власть. После смерти короля Фердинанда управлял Кастилией именно Диего.
— Я был при нём все четыре года, — убедившись, что чернила высохли, дон Диего скрутил письмо в трубочку. Надо будет передать его во дворец, остальным пусть сами занимаются. У него и без того дел невпроворот — накопились за все те девятнадцать лет, в течение которых он с почти мальчишеской удалью избегал соприкосновения с прошлым, предпочитая жить настоящим и думать о будущем. — И потом, когда вернулся в Альтамиру, как валидо служил ему до самой смерти, — он снова улыбнулся Монсеррат. — Почему ты спрашиваешь?
Ни один из талантов, коими Монсеррат была одарена, не сделал её ни счастливой, ни довольной собой – возникновению таковых чувств препятствовал критичный и беспокойный ум, который Господь в странной своей щедрости добросил ей сверх всего, что дал от рождения. Ум, который надобно было смирять больше, чем находить ему пищу для размышлений. Поскольку таковой всегда было с избытком в любой беседе с любым человеком о нем самом. Вот и теперь, при упоминании доном Диего «веселого двора» покойного короля, губы Монсеррат едва заметно дрогнули, а легчайшее усилие воли определило им кроткую вежливую улыбку вместо брезгливой усмешки. Как всякая добродетельность, лишённая гордыни, чистота Монсеррат не доставляла ей удовольствия даже в том, чтобы ощущать себя примером для всех тех женщин и девушек, каковые не блюли себя в строгости. Она полагала это лишь частью образа достойной женщины и обязанностью герцогской дочери вести себя безупречно и тихо завидовала тем, кто таковых обязанностей был лишен.
- Чашником… - интонация ее голоса была непередаваемой, - больше, чем слугой, ближе, чем другом…
Сказанное вовсе не было суждением самой Монсеррат. Она далека была от чувственной стороны придворной жизни и защищена от всяких посягательств на свою честь именем отца. Но именно это определение будущей роли Диего Медина при дворе и при инфанте давал король.
- Мне, благодаря твоему положению, отец, не пришлось бороться ни за место в королевской спальне, ни за внимание Её Величества.
А вот двусмысленность, с которой прозвучали эти слова, допущена была намеренно, хотя и звучала предельно иронично. Она взглянула в глаза отца.
Поколебалась, прежде, чем, оставив в руке одно письмо, то самое, которое неосторожно прочла, передать герцогу стопку писем. Щеки ее горели от смущения. Позволь Монсеррат решать себе участь этой переписки, бумаги отправились бы в огонь. Но все эти изящно выписанные строки не принадлежали ей и её не касались.
- Пожалуй, я схожу на кухню, - как только письма оказались в руке герцога, она встала, - узнаю, как там дела. Паола обещала пирог с грушами и изюмом. Летом он обычно хорош, но мне любопытно, что получится из сушеных фруктов…
Интерес к поварским талантам или, к примеру, судьбе чистых простыней, коими ведала экономка, просыпался у Монсеррат только в тех случаях, когда ей необходим был деликатный предлог покинуть чье-то общество. В том, что кухарка Паола не подаст к господскому столу ничего, что бы ее язык не признал достойным столь высокой чести, Монсеррат не сомневалась. А уж какими чарами и приправами вяленые груши сделаются нежны и вкусны, ей и подавно не было интересно.
Любопытство же её желало знать, кто таков Эстебан Линарес и чем не угодил покойному королю в близости своей с веселым и охочим до развлечений инфантом, но спросить об этом она, конечно же не посмеет. Разве что после, когда вернется во дворец, сможет разузнать об этом человеке у придворных дам.
Вы здесь » Magic: the Renaissance » 1562 г. и другие вехи » [1562] Письма не краснеют
