Коридоры академии были подобны сосудам огромного живого организма — бесконечные, извилистые, холодные. Своды, вытянутые вверх, как мольбы, несли в себе вечное эхо. Вечером здесь особенно пусто: свет уходил последним, оставляя позади стены, напитанные чем-то старым, глухим, почти живым. Пахло сгоревшим маслом ламп, меловой пылью, ветхими пергаментами. И в этом полумраке любой звук расползался, обретая форму — шаги, шелест ткани, дрожащий вдох. Все казалось громче, чем должно.

Невена шла не спеша. Плечо ныло от тяжести мешка с инструментами — весь день она потратила, чтобы в собственный выходной попробовать еще раз артефакт, последний, к сожалению, взорвался к древним, но она не жаловалась. Ее ладони пахли железом и древесиной, ногти в щепках, под кожей — теплая пульсация усталости. Все в ней напоминало о ремесле и тому, что она хочет сделать для других. И в то же время все — от движений до взгляда — выдавало человека, который слишком часто держал боль за зубами. И этот вечер не хотел отпускать ее так легко на отдых.

Рыжая заметила ее не сразу. Сперва только странная тишина за спиной, будто воздух уплотнился. Потом тень на стене. И только когда послышался хруст тонкого каблука по плитке, Невена поняла, что не одна.

— Стоять, — голос — тонкий, высокий, с той особой интонацией, которую дают слишком ранние привилегии. — Не поворачивайся.

Невена застыла. Никакого страха, только странная, гулкая пустота в груди. Тишина внутри себя. Руки чуть дрогнули, но она не опустила мешок. Медленно, очень медленно, она обернулась, нарушая приказ, и встретилась глазами с юной госпожой Лианой Марсель д’Артуа. Эта дева была воплощением дворцового совершенства: темно-золотистые волосы уложены волнами, губы прикушены до нежного румянца, на шее красовалась тонкая цепочка с изумрудом. На ней была форма академии, а так же брошь в виде змеи, обвивающей кинжал. Символ ее рода. Символ холодной, изящной жестокости.

— Я видела, как ты на него смотришь, — сказала она тихо, почти ласково. — Как ты стоишь, когда он проходит мимо. Как ты задерживаешь дыхание, если он говорит рядом.

Невена нахмурилась. Она действительно не понимала о ком сейчас идет речь.

— Я… не знала, что нарушила что-то, госпожа.

Лиана рассмеялась. Тихо, мерзко. Пальцы ее скользнули по подолу мантии, словно собирая в себе презрение.

— Нарушила? Ты просто дотронулась своим взглядом до того, кто тебе не принадлежит. Даже дышать в его сторону тебе не позволено… и ты заплатишь. Прямо сейчас.

Из темноты справа вышла вторая девушка. Она держала в руке тонкие, гибкие прутья. Розги. Прекрасно отструганные, свежие. Невена узнала их. Многих неудобных слуг наказывали именно ими. Она не успела отшатнуться, когда ее плечи сильно толкнули, разворачивая лицом к стене. Плитка под ногами холодная. Камень у лица и открытой части груди — ледяной.

— Не смей сопротивляться, — выдохнула Лиана, приблизившись почти вплотную. Ее дыхание коснулось алеющей от злости щеки. Дева пахла мятой и чем-то удушающе сладким. — Иначе будет хуже.

Первый удар был не громким. Не криком, а щелчком, как разрыв тонкой ветви. И почти сразу Невену настигла волна. Жгучая, хлесткая, нестерпимо точная боль распласталась по боку. Второй удар пришел прежде, чем Невена успела выдохнуть. Ткань рубашки треснула, как бумага. Кожа между лопаток пылала, в ушах звенело. Она не закричала. Лишь тихий стон вырвался, скорее от шока, чем от боли. В горле пересохло, в груди застрял остов паники. И все же — она стояла. Ноги подкашивались, но она не позволяла себе осесть.

— Тебе идет тишина, — шептала Лиана, словно любовно. — Молчаливые девки, вроде тебя, всегда хороши, когда плачут без звука.

Третий удар пришелся на поясницу и тогда по коже пошел пот. Липкий, холодный. Слезы подступили к глазам, но Невена дернула голову в сторону, ударившись виском о стену, — лишь бы удержать их внутри. Каждая волна боли была похожа на раскаленное лезвие. Она чувствовала, как кожа рвется, как тепло уходит из конечностей. Мир становился узким — только стены, камень, железный привкус крови во рту.

— Жалкая, — проговорила Лиана. — Думаешь, он когда-нибудь посмотрел бы на такую, как ты? Ты всего лишь грязь под ногтями его рода. А ты решила — что достойна его взгляда?

Она подошла ближе и резко вцепилась в подбородок Невены, поднимая лицо к свету. Глаза в глаза.

— Запомни, девчонка, Медина МОЙ.

И — ушла.

Прутья оставили после себя не просто боль — память. Полосы горели даже в воздухе, сердце колотилось в груди глухо, как забитый барабан. Невена опустилась на колени, обняв себя руками, будто могла собрать в них разбитое достоинство. Невена не плакала. Но глаза были мокрыми. От слабости. От ярости. От того, что не смогла ударить в ответ. И все же она встала. С болью, с медленным стоном, с ощущением, будто каждое движение отрывает кусок тела.

Девушка выпрямилась. Одна. Шла по коридору, как призрак, оставляя за собой капли крови. И шептала клятву, вырезанную молчанием: Я запомню. Я верну. Я поднимусь выше. Даже если идти придется сквозь камень, — до того момента, как не рухнула на колени, ослепленная болью.

Отредактировано Nevena (2025-05-04 20:59:32)

Невена вздрогнула от звука голоса, словно не ожидала, что кто-то осмелится нарушить ее одиночество. Особенно здесь, в глухом углу Академии, куда добирался разве что сквозняк. До того момента девушка пребывала в каком-то оцепенении, не способном ни мысли сложить, ни боль толком осознать. Озабоченный голос, пусть и произнесенный приглушенным бархатным тоном, стал толчком, от которого девушка резко дернулась, обернулась всем телом, и, встретившись взглядом с незнакомцем, отпрянула назад — слишком резко, слишком панически, будто ее застали за преступлением.

Плечи дернулись, ладони почти судорожно сжались в кулаки, а на лице на миг отразился испуг. Первобытный, глубинный, сродни тому, который возникает в сердце животного, оказавшегося в западне. Она прижалась к стене, будто в этом камне могла найти спасение, и, только встретившись глазами с тем, кто прервал ее затворничество, замерла — дыхание вырвалось из груди коротким, болезненным толчком.

Макдара Медина. Проклятие… Нельзя смотреть, Невена. Нельзя!

Имя всплыло не сразу, и вовсе не по знакомству. Девушка знала его так же, как знала полдюжины других выдающихся студентов, чьи имена всплывали в разговорах наставников и шепоте в аудиториях, а также как “один из последних на своем курсе”. Она видела его в коридорах во внеурочное время — сияющего, живого, с лукавой усмешкой на губах. Видела мельком в библиотеке, постоянно с книгой в руках и каким-то невыносимо сосредоточенным выражением лица. Но это всегда были кадры из чужой жизни. Мир, в который ей не было прохода. А сейчас он стоял перед ней — живой, ощутимый, слишком близко, с глазами, полными сочувствия и вниманием, которого она вовсе не просила.

Невена судорожно втянула воздух, стараясь отступить еще дальше, но каменная кладка уже упиралась ей в лопатки. Откуда-то из глубины боли, страха и усталости пророс протест — липкий, внутренний, рвущийся наружу, как сдерживаемый крик. Нева не хотела, чтобы ее видели такой. Не хотела, чтобы кто-то — особенно кто-то вроде него — замечал ее слезы, кровь на одежде, как что-то постыдное, как невыносимое бессилие.

— Прошу, господин, вам не стоит прикасаться… к такой как я, — выдохнула она почти беззвучно, но с такой остротой в голосе, что Макдара инстинктивно убрал руку от ее подбородка. Кажется, юноша не обиделся, нет — лишь моргнул, чуть отстранился, и, будто прочитав между строк этот отчаянный отпор, больше не приблизился.

Невена молчала, сжав губы в тонкую линию, упрямо не поднимая на него взгляд. Упрямство — единственное, что осталось от нее прежней, как затерянная искра в золе. И все же ее дыхание было сбито, глаза блестели влагой, а ладони дрожали в складках ткани, как в агонии.

Молчание, повисшее между ними, стало живым. Оно пульсировало тревогой, дыханием, болью и чем-то почти неощутимым — тем зыбким ощущением, которое возникает, когда чужое присутствие неожиданно оказывается… не враждебным.

Невена, сама того не осознавая, чуть расслабила плечи. Все еще напряженная, как натянутая струна, но в ней уже не было той первобытной паники. Только тоскливая, вязкая усталость, словно она прошла десять миль босиком по камням, и теперь наконец села — не потому что дошла, а потому что больше не могла.

— Неважно, — процедила она хрипло, почти сквозь зубы. — Это ничего. Просто… трудный день.

Голос сорвался, и она сжала кулак так, что костяшки побелели. «Просто» не было. Все было не просто. Все было тяжело, невыносимо, уродливо и постыдно.

Отредактировано Nevena (2025-05-04 23:42:13)

Девушка и вправду шарахнулась, как от юноши как от бешеного пса, сорвавшегося с цепи, — инстинктивно, до тошноты глупо, до боли знакомо.  Невена смотрела на него, и будто в тумане различала — не выражение лица, не движение губ, а ту непрошеную, выжженную насквозь жалость, которой он ее только что окутал. Жалость, от которой так же хочется спрятаться, как от крика, разрывающего барабанные перепонки.

Слова, как меч режут остро, но коряво. Рассекает плоть, но убивает не насмерть. Слово, как рубеж, выжженный в отчаянии: “не прикасайся, я не твоя проблема”. Она ожидала чего угодно: раздражения, высокомерной усмешки, поворота спины, ухода. Но не этого. Не того, как он… одернул руку, как будто обжегся, как будто устыдился, как будто… все понял.

Невена не знала, от чего именно защемило под ребрами: от его неожиданной деликатности или от собственной беззащитности, которую — будь он хоть наполовину грубее — можно было бы оправдать, спрятать за обидой, но он не дал ей повода. Он был вежлив, по-своему кроток, сдержан. И это было хуже всего, ведь господам вроде него стоит обходить служанок за километр. Она слышала каждое его слово и в них словно отзывался упрек, хоть и не произнесенный вслух. Но еще больше в этих словах было… человеческого. Того самого, чего она избегала изо всех сил. А потом он сказал “миледи” и что-то внутри сжалось, опрокинулось. Девушка подняла глаза. В них не было благодарности. Ни капли признательности. Только выцветшая, хрупкая злоба, насквозь пропитанная горечью.

Миледи.

Что он вообще знает о ней, чтобы так ее называть? Миледи с тремя слоями ткани на ранах, чтобы кровь не проступала. Миледи, которую вызывали на дуэль, чтобы “учить покорности”. Миледи, у которой еще неделю назад не было соли к каше. Смешно.

Невена склонила голову, будто кивнула, но не в знак согласия, а в знак отступления. Пусть будет так. Пусть думает, что она миледи. Пусть верит, что его мягкий тон и книги под мышкой — достаточно, чтобы стереть границу между ними. А она… она просто уйдёт.

Так было бы правильно. Так было бы безопасно.

Она уже кое-как встала и шагнула было вбок — в тень, в холод, в одиночество, где по крайней мере никто не смотрит на нее, как на раненого зверя, но не смогла. Не потому, что передумала, а потому, что боль — та самая, под ребром, — вдруг пересеклась с чужим взглядом. Не хищным. Не жалостливым. Таким… мучительно терпеливым, каким, наверное, смотрят лекари на больного, который упорно не желает признавать жар.

— Вы говорите, что в этих стенах нет господ, — тихо произнесла она. Голос все еще был сорван. — Но стены все помнят. И кровь, и страх, и то, кто за что платит. И кто может не платить вовсе.

Слова были не упреком — скорее, исповедью, которой она не хотела делиться. Но воздух вокруг был слишком неподвижен, и его молчание — слишком громким. И раны на спине болели так, будто сами выговаривались за неё.

— Я… не знаю, что вы подумали, но я не прошу помощи. Я не могу ее принять. Если вы хоть что-то знаете об этих стенах — вы поймете, почему.

Нева постаралась  выпрямиться — неуклюже, сдерживая дрожь. Стоять было трудно, но отступать — труднее. Медина молчал. Юноша все еще держал книгу, словно щит, и смотрел так, будто видел сквозь ее слова не только страх, но и что-то еще. То, чего Невена сама не могла бы назвать. Не злость, не отвращение и даже не смущение. Как будто… он тоже знал, каково это — жить среди стен, которые все помнят.

Девушка набрала в грудь воздуха побольше и вздохнула. Не мягко, не прощающе, а будто выдохнула огонь.

— Спасибо за вежливость и ваше внимание, господин… — бросила она, наконец. — …но мне правда лучше одной.

Развернулась. Медленно, будто каждый шаг мог выдать слабость. Плечи сгорбились — не от стыда, а чтобы скрыть, как натянулась ткань на раненой спине. Шаг за шагом — неуклюже, но упрямо — она пошла прочь, прочь от стены, от юноши, от его книги и мягкой речи. Но где-то за спиной — все еще слышалось дыхание. И взгляд, совершенно не хищный и не жалостливый, а до боли человеческий. И это ее пугало сильнее всего.

Невена даже не подумала, что он заметит. В ее представлении он был одним из тех, кто проплывает сквозь чужие беды, не замочив подола мантии. Не со зла — просто из природы своей, из той породы людей, что вырастают в комнатах, где с порога не пахнет ни потом, ни страхом. Они учатся говорить, прежде чем слышать, учатся требовать, прежде чем понимать, и вглядываются в лица с легкой скукой, с тем усталым превосходством, что присуще только тем, кому никогда не приходилось умолять.

Но Макдара  Медина остановился. Увидел все, что не должен был и произнес это “постойте” с такой нотой в голосе, от которой по спине поползли мурашки. Словно в этом слове было не приказание, а… трещина. Невена оцепенела, как замерла бы раненая лань, завидев охотника, что неожиданно отбросил лук. Она не двинулась ни вперед, ни назад — только вслушивалась. В кровь, что стучала в висках. В свою немую ярость, которой он, сам того не зная, коснулся, и теперь все в ней стягивалось, сжималось, словно юноша посмел заглянуть туда, куда никто не смеет.

Ей не нужно было спасения. По крайней мере, не от него и уж точно не сейчас. Но кровь выдавала Неви с потрохами. Рубашка больше не удерживала влажной темноты. Девушка чувствовала, как под тканью тонкой нитью ползет тепло — предательское и живое. Боль не уходила, но и не становилась центром мироздания… скорее, являлась напоминанием: ты жива, ты на ногах, ты все еще способна идти.

И все же Невена послушалась странного приказа. Не могла, не смела, развернуться и уйти. Это было бы бегством. Слабостью. А слабость — это то, чего у нее не имелось права быть в присутствии чужих людей.

Юноша видел в ней простолюдинку, трусливую и запуганную, и как же хотелось быть ею до конца, сыграть эту роль до совершенства, чтобы не пришлось отвечать за огонь, горящий внутри. Чтобы не пришлось поднимать глаза. Чтобы не пришлось ненавидеть его за сострадание.

— Вам стоит показаться целителю. Немедленно, — слова, от которых будто врезались в затылок. Его голос больше не звучал как извинение за участие в ее дне. В нем появилась власть. Невена мгновенно узнала ее — ту самую, что впечатывают в подкорку с ранних лет. Ту, перед которой сгибаются спины, понижаются голоса. И в этом голосе он не просил, а приказывал.

Невена выпрямилась еще больше. Не из уважения или из страха, а из упрямства — того самого, что мешало ей сесть, когда кровь капала на пол, и вставать, когда тело уже не слушалось. Она подняла глаза. Встретила его взгляд. И едва не оступилась.

В нем не было злорадства. Ни удовлетворения, ни самодовольства, ни даже желания. Только та самая, проклятая, невозможная доброта. Искренняя, глупая и потому — опасная. Добрый человек может протянуть руку, не догадываясь, что в чужом мире за каждую протянутую ладонь нужно платить — и чем-то неизмеримо большим, чем монеты.

Курсант Медина заставил девушку последовать за собой. Однако, Невена не двинулась сразу. Плечи оставались напряженными, а сердце стучало так, словно за этими словами скрывалась ловушка. Он не имел права заботиться. Никто не имел. Забота — это крючок, на который легко поймать душу. А ее уже хватали — не раз, не два — и каждый раз, когда она тянулась, в ней что-то ломалось…

Но юноша  не ждал. Повернулся и пошел, как будто знал, что девушка обязательно пойдет за ним следом. И это было самым страшным. Не потому, что он оказался прав. А потому, что Невена и правда пошла. Словно в этом странном, невозможном дне ей больше не оставалось ничего, кроме чужой воли.

Рыжая шла за ним молча. Ткань на спине липла к коже, боль пульсировала в ритм шагов. Она чувствовала, как усталость проникает в кости, как ноги становятся ватными, но не позволяла себе споткнуться. Не позволяла замедлиться. Он не оборачивался и в этом была милость. Если бы он посмотрел — девушке пришлось бы соврать… или заплакать на худой конец. А она не хотела ни того, ни другого.

Невена шла молча, следом за ним, будто бы действительно решила повиноваться, но на самом деле каждое ее движение — от сдержанного шага до того, как она поправляла мешок на плече, — отзывалось внутри раздражающей и неукротимой болью. Хотелось бы ей сказать, что она не нуждается в провожатых, или что вполне справилась бы сама, или что если бы хотела компании, выбрала бы кого-нибудь из женщин, так как общение с мужчинами… весьма чревато последствиями, как оказалось. Но язык, как назло, молчал, а спина саднила все сильнее, стоило ткани рубахи сдвинуться хотя бы на волосок.

И, как это часто бывало, раздражение смешивалось с чем-то другим. Более вязким, противным. С ощущением вины, будто она действительно была неблагодарной. Будто должна была кивать, кланяться, говорить «спасибо, господин Медина, не бросил меня истекающую кровью посреди коридора, как приличный человек». Да вот только он, кажется, сам не понимал, зачем это сделал.

Девушка слышала, как он идет впереди. Слышала шаги, иногда легкое покашливание или вздох. И злилась все сильнее. На себя за слабость. На него за то, что рядом. На этот чертов мешок за то, что давит на плечо. На боль за то, что напоминает о себе каждым неровным шагом.

Когда они вошли в кабинет, резкий, сладковато-гнилостный запах дохнул в лицо так, что даже злоба на миг отступила. Девушка моргнула, поморщилась, но не сказала ни слова. Что толку жаловаться? Он ведь и сам тут был не впервые. Ему — привычно, а она — вытерпит.

Его голос прозвучал откуда-то со стороны аптечного шкафа. Невена повернула голову, бросив взгляд на его спину. Сухое «Целитель скоро придет» вызвало у нее усмешку, но ответить она не успела — он уже скрылся за дверью, под конец не забыв добавить с тем самым нахальным прищуром в голосе:
— Не всю, конечно. Только рубашку.
Вот же!
Дверь закрылась и она, оставшись в одиночестве.

Девушка по его тону догадалась, что он никого не позовет. По правде говоря, понимала этого с самого начала… и все же пошла за ним. Наверное, только потому, что уже не было сил тащиться куда-то в одиночку. Или потому, что он… не делал глупых попыток пожалеть. Не кидался успокаивать. Был просто рядом. И этого почему-то оказалось достаточно.

Села на край скамьи, осторожно — чтобы ткань не натянулась снова, не врезалась в кожу. Склонила голову, сцепив пальцы. Дышала поверхностно, чтобы не вбирать в себя лишнего — ни запахов, ни мыслей, ни воспоминаний.

Юноша вернулся, как и обещал — с ковшом, от которого поднимался пар, и с тряпками, пахнущими горячей водой, мылом и чем-то горьким, аптечным. И, конечно же, Невена ее смогла промолчать.

— Ну конечно. В Академии, оказывается, целителей больше нет. Один остался. С книгами и чувством юмора похуже, чем у покойника.

Потом глубоко вдохнула. Еще раз. И, наконец, заговорила уже куда более спокойно, понимая, что деваться некуда:

— Поможете?.. — голос ее прозвучал тише, чем хотелось. — Рубаха прилипла так, будто решила стать частью моей кожи. Я, конечно, могла бы снять ее сама, но боюсь, с мясом потянется. А мне еще эта спина пригодится.

Девушка попыталась вновь пошутить, но голос все же дрогнул — где-то на грани между неловкостью и усталостью.

Рубаха и правда прилипла. В нескольких местах проступили пятна крови, и были уже подсохшей коркой, но не до конца. Где-то ткань размокла от пота и жара, стоило потянуть — и боль отзывалась сразу под кожей, будто иголками.

Когда он подошел, Невена встала со скамьи, чтобы ему было удобнее, не обернулась,  вперив взгляд в темное пятно на полу.

— Только не рвите, — пробормотала она. — Или рвите, но потом сами и зашьете.

Молчание между ними повисло плотным, но не давящим. Она ощущала его дыхание где-то рядом, слышала, как он разложил тряпки, как ковш звякнул о край стола. Потом — осторожные, почти невесомые касания пальцев. Он пытался отмочить ткань, не причиняя ей боли. Невена склонила голову ниже, стиснув зубы.

Девушка стояла почти неподвижно, будто от того, насколько не будет двигаться, станет менее заметной. Обнаженные плечи, влажная кожа, налипшие на спину пряди потемневших влажных рыжих волос — все казалось ей слишком явным, слишком неуместным в присутствии его. Не чужого, не совсем своего. Макдара вовсе не пялился, не подавал и намека на бестактность, но именно этим — своей деликатной невозмутимостью — делал ситуацию только хуже. Напоминал, что все видит. Все замечает, но не говорит.

Невена отвела взгляд, словно сама себе запрещая поднимать его выше, заглядывая в лицо своего целителя. Слишком много воздуха стало между ними, слишком много взгляда — даже если он не смотрит. Даже если просто стоит в шаге, с тряпкой в руке и этим странным, почти заботливым молчанием, которым легче всего было бы ранить. Она не привыкла быть такой… открытой. Не только телом: кожей, ребрами, родинками на спине, —  но и этой уязвимостью, что скапливалась в груди, как горячая вода в ковше. Терпимая снаружи, обжигающая изнутри.

И все-таки не сказала, чтобы отвернулся. Не попросила прикрыться. Просто молчала, сжимая пальцы на ткани своих старых брюк, и старалась дышать как можно тише.

Отредактировано Nevena (2025-05-07 08:13:59)

Пока он искал свечу, Невена успела мысленно перебрать десяток способов, как бы ей сбежать. Не всерьез, конечно. Так — по привычке. Она всегда искала путь к отступлению, даже когда не собиралась отступать.

Когда зажегся огонь, он тронул ее лицо мягкими отблесками, будто плеснул теплого вина на кожу. Зрачки Невены сузились, привыкая к новому свету. Она сидела неподвижно, как зверь, настороженно следящий за каждым движением приближающегося. Пахло воском, разогретой водой, слабым запахом мыла и им — Макдарой. В этом тепле было что-то беспокойное. Как ловушка с мягкими стенками.

Девушка не ответила на его шутку — только прищурилась, в который раз не решаясь сказать вслух то, что кипело где-то под ребрами. Этот человек говорил слишком спокойно. Слишком легко касался. Слишком близко находился, будто знал, что имеет на это право.  Когда он мягко надавил на ее плечо, усаживая обратно, кожа под его ладонью дрогнула. Не от боли. Не от страха. А от чего-то, чему она не могла дать имени. Невена послушалась не потому что привыкла повиноваться, а потому что не знала, как иначе поступить в этот момент, чтобы не выдать себя. Села, словно по команде. Выдохнула.

Пальцы его были теплыми и уверенными. Рыжая чувствовала, как они касаются обнаженной кожи, едва ощутимо скользят по плечам, не оставляя следов, но будто втаптывая в нее невидимые метки. Внутри нее все сжалось. Сердце забилось чаще, кровь словно разлилась горячей волной от лопаток к шее, и она вдруг подумала, что если он не отдернет руку — ей придется. Потому что этот жар не имел ничего общего с застарелой болью.

Пусть бы это был просто целитель. Просто человек, делающий свою работу. Она бы вытерпела. Терпела ведь и не такое, но он будто бы смотрел даже как-то иначе. Словно читал ее по коже, по мускулам, по тонкой дрожи, которая предательски пронзила позвоночник, когда его пальцы на секунду задержались у основания шеи. Он будто знал, где она чувствует больше, чем хочет, и где именно уязвима.

Смущение подкатило резко. Не раскраснело щеки, нет. Оно свило гнездо где-то под сердцем, глубоко, тяжело. Невена упрямо смотрела в сторону, на темную стену, на какой-то крючок, на пыль в углу. Лишь бы не смотреть на него. Лишь бы он не увидел, как ей не по себе от его прикосновений.

А потом пришла боль. Не резкая, а тянущая. Перекинутая с одного места на другое, чужая, но совершенно точно знакомая. Невена стиснула зубы, не проронив ни звука, и все же не смогла удержать короткого вдоха, будто вздрогнула внутри. Он забрал у нее одну боль и подарил другую — как искусный вор, что умеет менять вещи, не спрашивая.

Когда юноша взял ее ладонь — спокойно, уверенно, по-деловому — она позволила, не сопротивляясь. И все же сердце ее дрогнуло, как металл, попавший в воду. Он тронул внутреннюю сторону запястья, а она вдруг вспомнила, как его губы двигались, когда он произносил слова. Его голос был в ней. Его руки были на ней. А сама она — сидела, затаившись, будто ждала чего-то, что не осмеливалась назвать.

А он… Он продолжал говорить. Спокойно. С легкой насмешкой. Его слова проскальзывали сквозь нее, не задевая, но обрисовывая суть. Девушка была почти голой. В лохмотьях, покрытых кровью и пылью… и самое стыдное, что он это видел. И все равно не смотрел на нее так, как смотрят мужчины на женщину. Он смотрел, как будто знал ее лучше, чем она хотела бы.

Когда он смочил ткань и коснулся запекшейся ткани, Нева ждала боли, но ее не было. Только ласковое тепло, как от прикосновения горячего дыхания. Рубашка словно сама отползала с ее спины, уступая коже свет, дыхание и внимание. А она сидела, как в капкане. Не от страха, а от непонимания: что он с ней делает? Парень тронул ее плечо — мягко, без нажима, словно хотел не удержать, а позвать, мол, повернись и посмотри. Дай увидеть ему что? Ее страх? Ее смущение? Или ту самую Невену, которую она сама давно не встречала?

Слова его задели. Замечание про одежду казалось совсем неважным, но то, как он смотрел на нее, как будто спрашивал не про рубашку, а про всю ее жизнь. Неужели у тебя нет ничего другого? Ни другого лица. Ни другого ответа. Ни другой возможности быть кем-то еще. Невена отвернулась, резко, будто ветер ударил в лицо.

— Мне очень жаль, если вас расстраивает мой внешний вид, — сказала она тихо, но твердо, не глядя на него.

Смущение не отступало. Оно все еще жило в ней — как шрам, который не кровоточит, но ноет. Но теперь в нем было что-то новое. Что-то, что пугало больше самой боли. Доверие. Черт подери, за какое-то короткое участие в ее судьбе?  Именно оно делало ее слабой. Именно оно заставляло сердце колотиться, когда он касался ее. Именно оно было тем крючком, на который она могла попасться, не заметив. И это пугало. Потому что доверять — куда страшнее, чем терпеть боль.

Невена вздрогнула, когда очередная волна тёплого воздуха скользнула по её спине, будто чей-то выдох осторожно прошёлся по коже, почти ласково, почти не касаясь и все же отзываясь в каждой клетке. Она так и осталась сидеть, не поворачиваясь, напряжённая и застылой, будто была не девушкой, а частью каменной кладки, выбравшейся из кузни. Только пряди волос — густые, тяжёлые, цвета медного пламени — вздрогнули, словно листья, тронутые порывом ветра. На мгновение ей показалось, что юноша рассердился. Или обиделся. Или… она и сама не знала, что теперь должно было последовать. Слишком долго она жила среди ударов, криков и приказов, чтобы легко распознавать такую вещь, как забота. Но его голос прозвучал мягко. Почти… тепло. Даже несмотря на суховатую иронию. И это сбило её с толку куда сильнее, чем любое раздражение.

— Разве я об этом говорил? Милая, вы прекрасны даже в этом рваном и окровавленном тряпье.

Слово милая ударило того кнута, что оставил на ее спине кровавые рвы. Оно было неуместным, лишним, а потому особенно хрупким. Словно один-единственный непрошенный цветок посреди обугленного поля. Невена почувствовала, как по телу пробегает тонкий жар, и, казалось, этот жар расползается под кожей, подобно вину, от которого кружится голова. Щёки вспыхнули — едва заметно, под тонкой пылью, под тенью распущенных волос, но всё же ощутимо. Она не подняла глаз, не подалась назад, а только тихо ответила:

— Благодарю вас, господин.

Медина продолжал. Его голос был почти нежен, и тем сильнее это било по упрямому сердцу девушки, привыкшему защищаться, отбиваться, зарываться в броню с первого слова. Он двигался медленно, тщательно, и каждый его шаг, каждое движение рук, каждое прикосновение ткани, будто стирало тонкие грани между телесным и… тем, что глубже.

Забота? Нет. Не может быть. Он просто делает своё дело.

Но всё в его голосе, в его манере, в мягкой уверенности, с которой он убирал остатки разодранной рубашки с её плеч, противоречило этому доводу. Тонкая ткань соскользнула вниз, и прохлада коснулась уже не только спины, но и боков, чуть ниже лопаток. Невена вздрогнула, от стыда, от чувства уязвимости, от осознания того, как мало она сейчас может спрятать. Перед ним. Перед собой.

— Мне стыдно в этом признаться, но я совсем не помню вашего имени.

Слова, прозвучавшие с лёгкой, почти домашней интонацией, повергли её в ещё больший ступор. Она даже голову повернула, будто не сразу поверив в услышанное. Столько странных вещей в одном предложении: стыдно, признаться, не помню, вашего…

— Невена, — выдохнула она почти неслышно. Не потому, что хотела ответить, а потому, что её имя вдруг оказалось слишком острым на кончике языка, слишком необходимым.

Юноша продолжил движение — уже ниже, чуть ближе к линии талии. Его ладонь легла ей на плечо — не как удержание, а как защита. Он не приказывал не двигаться. Он предлагал покой. Так, будто она могла в нём укрыться.

И вдруг всё это стало болезненно. Не из-за порезов — они жгли, да, но её к этому было не привыкать. А из-за того, как он был рядом. Из-за того, как не требовал, не обвинял, не обнажал её боль словами, а просто был. И это, неожиданно, стало невыносимо, потому что Невена вдруг поняла, что ей нравится это его спокойствие и участие. Нравится то, как он говорит. Как шутит. Как прикладывает к ране ткань — мягко, но твёрдо, не позволяя ей вжаться в себя. Как тепло его ладоней не только не пугает, а заставляет дыхание перехватывать.

Девушка зажмурилась. Глубоко, с силой. Пыталась стереть всё это из себя.

— У вас… — начала она, но голос предательски дрогнул, и потому она замолчала.

У вас очень тёплые руки.

Но нет, она не могла сказать это. Не имела права. Не сейчас. Не в таком виде. Макдара приблизился, почти невесомо, и всё же мир сдвинулся. Его дыхание коснулось её шеи, и она впервые за всё это время почувствовала настоящую дурманющую дрожь. Нежную, как от весеннего ветра. И по спине побежали мурашки, лёгкие, как следы пера.

Юноша ничего не говорил. И в этой тишине — спокойной, мягкой, настоящей — вдруг возникло нечто похожее на доверие. Хрупкое. Как тонкое стекло в руках. Она не знала, что с ним делать. Только чувствовала — если с ним быть дальше, можно, наверное, немного оттаять. Только он не должен этого видеть.

Невена вздохнула — медленно, опуская голову. Пряди волос скользнули вперёд, закрыв щёки. Сердце билось быстро, непривычно, и почему-то не хотелось это прекращать. Она всё ещё боялась повернуться. Всё ещё не знала, как вести себя. Но её плечи стали чуть мягче, дыхание — глубже, а голос — тише.

— Простите, — едва слышно. — Я не привыкла, чтобы… ко мне были так добры. — Невена замялась, покусывая губы. — А еще, вы должны знать, что я просто выполняла приказ… не разговаривать с вами….

Она сидела, позволив ему закончить, не протестуя, не отстраняясь. В первый раз за долгое время не сопротивляясь доброте, не отталкивая. И, может быть, это было началом исцеления. Не телесного. Гораздо более трудного. Гораздо более нужного.

Невена замерла, словно по щелчку — все ее тело напряглось, будто невидимые нити, управлявшие движением, резко натянулись. Макдара, как всегда, говорил так просто, так живо, будто бы и не происходило ничего особенного… но каждое его слово попадало куда-то вглубь, туда, где боль уже давно перешла в глухое молчание. И теперь, от одного лишь этого искреннего: «Невена», — словно кто-то потянул за забытую струну. Она звякнула, едва слышно, но внутри, среди тугих складок недоверия и стиснутых зубов, этот звук отозвался до мурашек.

Девушка невольно чуть опустила плечи. Не от боли или усталости, а от того, что голос юноши сбил привычный ритм. Невена, привыкшая быть резкой, сдержанной, закрытой, вдруг ощутила, как тяжело дается то, что у других выходит само собой: просто быть. Просто слушать. Просто отвечать без опаски, что каждое слово будут использовать против тебя.

И когда он вдруг продолжил ее непроизнесенную вслух мысль — «Очень теплые руки» — с таким пониманием и одобрением, что сердце на мгновение дрогнуло, она не выдержала и чуть повернула голову. Не до конца, не глядя ему в лицо, но достаточно, чтобы тонкие пряди медного цвета скользнули по щеке. Щеке, где уже медленно и верно проступал румянец.

Смутилась. Честно, по-девичьи, по-настоящему. И не только потому, что юноша говорил о ней с такой… легкостью, будто между ними не было ни крови, ни страха, ни приказов молчать. А потому, что его слова звучали без всякой двусмысленности, без грубости, но с тихой, невидимой заботой. Они грели куда сильнее, чем его магия. И от этого тепла хотелось сделать что-то ужасно странное — наклониться ближе, остаться под этим взглядом еще хоть немного. И это пугало.

Невена молчала, пока он объяснял суть заклинания, но каждое слово оседало в голове. Тепло, приносящее покой. Calidae Requies. Словно заклинание было произнесено и для ее души, а не только для ран. И почему-то, вместо обычного холодного упрямства, она вдруг улыбнулась. Совсем чуть, краешком губ и незаметно для него. 

— Ваши слова вовсе не занудны. Вас явно отличает старательность и любопытство, а этого многого стоит. — Вдруг пролепетела Невена, сама поразившись своей дерзости. Но не успела девушка начать сокрушаться из-за своего длинного языка, как вдруг возглас Макдары прозвучал как нож по стеклу.

— Приказ?! Не разговаривать со мной? — Девушка вздрогнула от звука, что столь неожиданно слетел с его губ. От колокочащего внутри юношу неприкрытого гнева. От собственной вины, такой глупой и упрямой, что становилось стыдно за себя. И тут же, как по привычке, отдернула плечи.

Нева ведь знала, что это глупо. Что нелепо… молчать, избегать, смотреть исподлобья. Но и не знала, как по-другому. И когда Медина заговорил с таким искренним возмущением, за нее стало по-настоящему стыдно. Не за шрамы. Не за страх. За то, что послушалась. За то, что позволила кому-то еще решать, как ей себя вести.

— Я… — голос предательски сорвался, и она поспешно прикрыла рот ладонью. Уязвимость обрушилась, как стена из старого кирпича: быстро, с грохотом. Все, что она так долго сдерживала, теперь смотрело ему в глаза, и он, кажется, не отворачивался. Не пугался. Не осуждал.

— Все так, господин, — наконец выдохнула она, почти шепотом, будто боялась спугнуть даже собственные слова. — Одна юная госпожа, давно и беззаветно любит вас. Наверное, потому и пошла на столь ужасный шаг, чтобы проучить ту, к кому приревновала… Но клянусь, моей вины в том нет, я…

Тишина, повисшая в комнате, была не пугающей. Не давящей. Просто… честной. Первой за долгое время. И впервые за все это время Невена не торопилась ее прервать.

Она тихо вздохнула и села ровнее. Не отстраняясь, не прячась. Почти забыв о том, как на ней сидит порванная рубашка, как пахнет кровь, как горят раны. Все это будто отошло на второй план. Остались только он и она, впервые не пытающаяся сбежать. Раньше она всегда готовила ответы заранее. Колола, язвила, отшучивалась,  лишь бы не пустить никого ближе, чем на вытянутую руку. А теперь сидела, сжав пальцы на коленях, и смотрела перед собой, будто боялась, что если посмотрит на него — потеряет последнее равновесие.

— А потому, я не хотела давать ей повода… мстить мне еще раз.

— А вы хотите, чтобы мне всекли еще какие-то девушки? Мило. — шутливым тоном переспросила Невена и замолчала. Не потому, что не знала, что сказать — напротив, в голове роились десятки реплик, возражений, вопросов и нелепых благодарностей, но все они застревали на полпути к губам, слипались от стыда и боли, оттого как этот вечер оказался не просто неожиданным — он разверзся перед ней, будто чужое, ярко освещенное нутро, и Невена, привыкшая к тени и гари, никак не могла привыкнуть к свету, в котором оказалось видно все. Даже то, чего видеть не следовало. Даже то, что она пыталась скрыть за грубостью, усмешками, неловкой болтовней, а порой — и за чужими ранами, вытащенными на поверхность для неуместных шуток.

Макдара Медина был так близко, что от дыхания у нее дрожала кожа. Так легко, так просто касался ее, как будто все это происходило не с ней, а с какой-то другой девушкой, более хрупкой, более доверчивой, возможно — более достойной его слов и его прикосновений. Она не отвела взгляда, хотя все в ней кричало: отойди, уйди, не трогай меня, не смотри, я не могу дышать, когда ты так рядом. Но даже это молчаливое “не могу” было не про него — про нее. Потому что он касался не тела — он словно читал по коже, по ранам, как по древним страницам, и от этого хотелось то ли выть, то ли закрыться с головой, чтобы не видеть отражения себя в его мягком голосе.

«Абсурдных, нелепых…» — эхом отозвались его слова внутри, и Невена вдруг поняла, насколько глубоко они ранили. Потому что абсурдной была вся она. Ее попытка жить — абсурд. Ее место в Академии — нелепость. Ее мнимое равнодушие — фальшь. А боль… боль была настоящей, единственно честной, и потому она заслуживала быть выстраданной, а не исцеленной за пару движений ладони.

— Ей хватило лишь заметить пару моих взглядов, чтобы трактовать все так, как вздумается.

В этот момент блондин снова был рядом. Дышал близко. Руки его были в ее ладонях… и почему-то ей не захотелось их отнимать. Не сейчас. Не после всего. Нева замолчала, опустив взгляд на его руки — длинные пальцы, теплая кожа, такие живые линии ладоней. Сильные не только в магии, но и в этом в умении быть рядом, не нарушая. Удерживать, не сжимая. Девушка улыбнулась — устало, почти виновато. И посмотрела ему в глаза, впервые за все время, по-настоящему. Без преграды. Без шутки. Без страха. И тут же отвернулась, чтобы он не увидел, как предательски дрогнули губы. Как щемит в груди, будто ее разрывают изнутри. Потому что когда с тобой обращаются как с человеком — это невыносимо. Слишком больно. И слишком нужно.

Девушка вздрогнула, когда ткань плаща коснулась кожи, с удивлением поняв, что боль действительно ушла. Оставив лишь зуд, как почти интимное напоминание о том, что все это было на самом деле, что он не приснился, не растворился, не исчез после того, как сделал свою работу. И вот теперь он говорил что-то о мази, об утре, о шрамах, которых не будет, — и она кивала, как ученица, не смея вставить ни слова.

Но когда он потянулся к ее рубашке — не для того, чтобы вернуть стыдливую защиту, а чтобы окончательно избавиться от нее — она не сразу поняла, что происходит. И только когда изодранная ткань с шорохом скользнула вниз, и воздух коснулся ее кожи, вдруг осознала, что без какого-либо сопротивления, позволяет этому юноше буквально невообразимые волности. Позволяет видеть, трогать, быть рядом — ближе, чем кто бы то ни было после отъезда из деревни. Даже ближе, чем тот, кто однажды клялся защитить ее от всего мира.

Девушка подняла руки, подчиняясь молча, и в этот момент поняла: страх отступил. Или спрятался, затаился — неважно. Главное, что он не диктовал больше ее поступков. Юноша отбросил одежду, как что-то недостойное, не дожидаясь ее мнения. И она не возразила. Потому что знала… будь у нее выбор, она бы надела ее снова. Снова влезла бы в лохмотья, лишь бы спрятать тело, мысли, чувства. А он этот выбор отнял, будто знал, что она не сделает правильный шаг сама.

Невена повернула голову и буквально лицезрела, как белоснежная рубаха показалась из-под мантии и юноша начал распускать завязки. Словно в каком-то затянувшемся сне, где все происходит одновременно слишком быстро и мучительно медленно. Невена не сразу поняла, что именно ее так пронзило. Может, не сама мысль, что он отдает ей рубашку, а то, как Макдара это делает — уверенно, спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Как будто… как будто она действительно вправе на это рассчитывать. Как будто ему не страшно остаться перед ней беззащитным, точно он и не человек вовсе, а что-то другое, родом из тех странных, путаных снов, в которых ей случалось бывать.

Нева была не готова. Совсем.

Реальность качнулась, как хрупкий мосток под ногами, и прежде чем разум успел сообразить, что происходит, тело уже решило за нее. Руки сами вырвались вперед — инстинктивно, резко, с напором, каким девушка обычно вкладывала силу в удар по раскаленному металлу. Пальцы сомкнулись на его запястьях, перехватывая движение.

— Нет! — вырвалось у нее с неожиданной резкостью. Голос ее дрогнул, но был слишком громким для тишины комнаты. И только тогда, уже запоздало, она поняла, что сделала.

Рывок обернулся поворотом всего тела. Спина, еще ноющая от ожогов и мазей, выгнулась, плечи развернулись, и весь верх ее обнаженной груди вдруг остался на открытом воздухе. Она забыла. Забыла напрочь — и о мантии, сброшенной на стол, и о собственном стыде, и даже о своих длинных, мокрых от пота и сырости волосах, что теперь рассыпались по плечам и чуть ниже, только частично прикрывая грудь. Воздух в комнате казался ледяным, а все внутри — обожженным. И все равно — не отпустила.

Пальцы, крепко сжавшие его руки, все еще дрожали от напряжения, от боли и от смущения, наконец, но отпустить — значит, согласиться. Принять. Подчиниться жесту, которого она не могла осмыслить. Она смотрела на него снизу вверх — с упрямством, стыдом, уязвимостью и еще чем-то… странным, неясным, готовым расплавиться прямо между ребер.

— Ты… Вы с ума сошли? — прошептала она, и голос вдруг сорвался. Не гнев. Не обида. Скорее, потрясение, — Вы не можете… так нельзя.

Ее волосы касались груди, но она не замечала. Пылающий жар стыда вскипел внутри, расползаясь до ушей, до шеи, до самых кончиков пальцев, что все еще держали его крепко, будто хватка могла защитить ее саму от чего-то гораздо большего, чем чужая рубашка.

Девушка чувствовала его кожу. Такую живую, теплую, под своими ладонями. Чувствовала, как бьется его пульс. Чувствовала, как смотрит он и не могла понять, что именно в этом взгляде: уважение, тревога или все-таки… нечто другое.

— Не надо, — выдохнула она наконец, опуская взгляд, и голос ее теперь стал тише, почти ребенком, — Не стоит. У меня есть… что-нибудь найдется. Я не могу… взять.

Пальцы ослабели, и с этим прикосновение потеряло напряжение. Но она все еще не убрала рук. Ее гордость, остро заточенная, как нож кузнеца, царапала изнутри, будто он предлагал не одежду, а милостыню. А ей нельзя. Ей никогда нельзя было брать то, что дается так просто. Без условий. Пусть даже это всего лишь рубашка.

Сердце предательски пропустило удар под давлением упрямого взгляда целителя и Невена вдруг поняла, что вляпалась.