Коридоры академии были подобны сосудам огромного живого организма — бесконечные, извилистые, холодные. Своды, вытянутые вверх, как мольбы, несли в себе вечное эхо. Вечером здесь особенно пусто: свет уходил последним, оставляя позади стены, напитанные чем-то старым, глухим, почти живым. Пахло сгоревшим маслом ламп, меловой пылью, ветхими пергаментами. И в этом полумраке любой звук расползался, обретая форму — шаги, шелест ткани, дрожащий вдох. Все казалось громче, чем должно.

Невена шла не спеша. Плечо ныло от тяжести мешка с инструментами — весь день она потратила, чтобы в собственный выходной попробовать еще раз артефакт, последний, к сожалению, взорвался к древним, но она не жаловалась. Ее ладони пахли железом и древесиной, ногти в щепках, под кожей — теплая пульсация усталости. Все в ней напоминало о ремесле и тому, что она хочет сделать для других. И в то же время все — от движений до взгляда — выдавало человека, который слишком часто держал боль за зубами. И этот вечер не хотел отпускать ее так легко на отдых.

Рыжая заметила ее не сразу. Сперва только странная тишина за спиной, будто воздух уплотнился. Потом тень на стене. И только когда послышался хруст тонкого каблука по плитке, Невена поняла, что не одна.

— Стоять, — голос — тонкий, высокий, с той особой интонацией, которую дают слишком ранние привилегии. — Не поворачивайся.

Невена застыла. Никакого страха, только странная, гулкая пустота в груди. Тишина внутри себя. Руки чуть дрогнули, но она не опустила мешок. Медленно, очень медленно, она обернулась, нарушая приказ, и встретилась глазами с юной госпожой Лианой Марсель д’Артуа. Эта дева была воплощением дворцового совершенства: темно-золотистые волосы уложены волнами, губы прикушены до нежного румянца, на шее красовалась тонкая цепочка с изумрудом. На ней была форма академии, а так же брошь в виде змеи, обвивающей кинжал. Символ ее рода. Символ холодной, изящной жестокости.

— Я видела, как ты на него смотришь, — сказала она тихо, почти ласково. — Как ты стоишь, когда он проходит мимо. Как ты задерживаешь дыхание, если он говорит рядом.

Невена нахмурилась. Она действительно не понимала о ком сейчас идет речь.

— Я… не знала, что нарушила что-то, госпожа.

Лиана рассмеялась. Тихо, мерзко. Пальцы ее скользнули по подолу мантии, словно собирая в себе презрение.

— Нарушила? Ты просто дотронулась своим взглядом до того, кто тебе не принадлежит. Даже дышать в его сторону тебе не позволено… и ты заплатишь. Прямо сейчас.

Из темноты справа вышла вторая девушка. Она держала в руке тонкие, гибкие прутья. Розги. Прекрасно отструганные, свежие. Невена узнала их. Многих неудобных слуг наказывали именно ими. Она не успела отшатнуться, когда ее плечи сильно толкнули, разворачивая лицом к стене. Плитка под ногами холодная. Камень у лица и открытой части груди — ледяной.

— Не смей сопротивляться, — выдохнула Лиана, приблизившись почти вплотную. Ее дыхание коснулось алеющей от злости щеки. Дева пахла мятой и чем-то удушающе сладким. — Иначе будет хуже.

Первый удар был не громким. Не криком, а щелчком, как разрыв тонкой ветви. И почти сразу Невену настигла волна. Жгучая, хлесткая, нестерпимо точная боль распласталась по боку. Второй удар пришел прежде, чем Невена успела выдохнуть. Ткань рубашки треснула, как бумага. Кожа между лопаток пылала, в ушах звенело. Она не закричала. Лишь тихий стон вырвался, скорее от шока, чем от боли. В горле пересохло, в груди застрял остов паники. И все же — она стояла. Ноги подкашивались, но она не позволяла себе осесть.

— Тебе идет тишина, — шептала Лиана, словно любовно. — Молчаливые девки, вроде тебя, всегда хороши, когда плачут без звука.

Третий удар пришелся на поясницу и тогда по коже пошел пот. Липкий, холодный. Слезы подступили к глазам, но Невена дернула голову в сторону, ударившись виском о стену, — лишь бы удержать их внутри. Каждая волна боли была похожа на раскаленное лезвие. Она чувствовала, как кожа рвется, как тепло уходит из конечностей. Мир становился узким — только стены, камень, железный привкус крови во рту.

— Жалкая, — проговорила Лиана. — Думаешь, он когда-нибудь посмотрел бы на такую, как ты? Ты всего лишь грязь под ногтями его рода. А ты решила — что достойна его взгляда?

Она подошла ближе и резко вцепилась в подбородок Невены, поднимая лицо к свету. Глаза в глаза.

— Запомни, девчонка, Медина МОЙ.

И — ушла.

Прутья оставили после себя не просто боль — память. Полосы горели даже в воздухе, сердце колотилось в груди глухо, как забитый барабан. Невена опустилась на колени, обняв себя руками, будто могла собрать в них разбитое достоинство. Невена не плакала. Но глаза были мокрыми. От слабости. От ярости. От того, что не смогла ударить в ответ. И все же она встала. С болью, с медленным стоном, с ощущением, будто каждое движение отрывает кусок тела.

Девушка выпрямилась. Одна. Шла по коридору, как призрак, оставляя за собой капли крови. И шептала клятву, вырезанную молчанием: Я запомню. Я верну. Я поднимусь выше. Даже если идти придется сквозь камень, — до того момента, как не рухнула на колени, ослепленная болью.

Отредактировано Nevena (2025-05-04 20:59:32)

Невена вздрогнула от звука голоса, словно не ожидала, что кто-то осмелится нарушить ее одиночество. Особенно здесь, в глухом углу Академии, куда добирался разве что сквозняк. До того момента девушка пребывала в каком-то оцепенении, не способном ни мысли сложить, ни боль толком осознать. Озабоченный голос, пусть и произнесенный приглушенным бархатным тоном, стал толчком, от которого девушка резко дернулась, обернулась всем телом, и, встретившись взглядом с незнакомцем, отпрянула назад — слишком резко, слишком панически, будто ее застали за преступлением.

Плечи дернулись, ладони почти судорожно сжались в кулаки, а на лице на миг отразился испуг. Первобытный, глубинный, сродни тому, который возникает в сердце животного, оказавшегося в западне. Она прижалась к стене, будто в этом камне могла найти спасение, и, только встретившись глазами с тем, кто прервал ее затворничество, замерла — дыхание вырвалось из груди коротким, болезненным толчком.

Макдара Медина. Проклятие… Нельзя смотреть, Невена. Нельзя!

Имя всплыло не сразу, и вовсе не по знакомству. Девушка знала его так же, как знала полдюжины других выдающихся студентов, чьи имена всплывали в разговорах наставников и шепоте в аудиториях, а также как “один из последних на своем курсе”. Она видела его в коридорах во внеурочное время — сияющего, живого, с лукавой усмешкой на губах. Видела мельком в библиотеке, постоянно с книгой в руках и каким-то невыносимо сосредоточенным выражением лица. Но это всегда были кадры из чужой жизни. Мир, в который ей не было прохода. А сейчас он стоял перед ней — живой, ощутимый, слишком близко, с глазами, полными сочувствия и вниманием, которого она вовсе не просила.

Невена судорожно втянула воздух, стараясь отступить еще дальше, но каменная кладка уже упиралась ей в лопатки. Откуда-то из глубины боли, страха и усталости пророс протест — липкий, внутренний, рвущийся наружу, как сдерживаемый крик. Нева не хотела, чтобы ее видели такой. Не хотела, чтобы кто-то — особенно кто-то вроде него — замечал ее слезы, кровь на одежде, как что-то постыдное, как невыносимое бессилие.

— Прошу, господин, вам не стоит прикасаться… к такой как я, — выдохнула она почти беззвучно, но с такой остротой в голосе, что Макдара инстинктивно убрал руку от ее подбородка. Кажется, юноша не обиделся, нет — лишь моргнул, чуть отстранился, и, будто прочитав между строк этот отчаянный отпор, больше не приблизился.

Невена молчала, сжав губы в тонкую линию, упрямо не поднимая на него взгляд. Упрямство — единственное, что осталось от нее прежней, как затерянная искра в золе. И все же ее дыхание было сбито, глаза блестели влагой, а ладони дрожали в складках ткани, как в агонии.

Молчание, повисшее между ними, стало живым. Оно пульсировало тревогой, дыханием, болью и чем-то почти неощутимым — тем зыбким ощущением, которое возникает, когда чужое присутствие неожиданно оказывается… не враждебным.

Невена, сама того не осознавая, чуть расслабила плечи. Все еще напряженная, как натянутая струна, но в ней уже не было той первобытной паники. Только тоскливая, вязкая усталость, словно она прошла десять миль босиком по камням, и теперь наконец села — не потому что дошла, а потому что больше не могла.

— Неважно, — процедила она хрипло, почти сквозь зубы. — Это ничего. Просто… трудный день.

Голос сорвался, и она сжала кулак так, что костяшки побелели. «Просто» не было. Все было не просто. Все было тяжело, невыносимо, уродливо и постыдно.

Отредактировано Nevena (2025-05-04 23:42:13)

Девушка и вправду шарахнулась, как от юноши как от бешеного пса, сорвавшегося с цепи, — инстинктивно, до тошноты глупо, до боли знакомо.  Невена смотрела на него, и будто в тумане различала — не выражение лица, не движение губ, а ту непрошеную, выжженную насквозь жалость, которой он ее только что окутал. Жалость, от которой так же хочется спрятаться, как от крика, разрывающего барабанные перепонки.

Слова, как меч режут остро, но коряво. Рассекает плоть, но убивает не насмерть. Слово, как рубеж, выжженный в отчаянии: “не прикасайся, я не твоя проблема”. Она ожидала чего угодно: раздражения, высокомерной усмешки, поворота спины, ухода. Но не этого. Не того, как он… одернул руку, как будто обжегся, как будто устыдился, как будто… все понял.

Невена не знала, от чего именно защемило под ребрами: от его неожиданной деликатности или от собственной беззащитности, которую — будь он хоть наполовину грубее — можно было бы оправдать, спрятать за обидой, но он не дал ей повода. Он был вежлив, по-своему кроток, сдержан. И это было хуже всего, ведь господам вроде него стоит обходить служанок за километр. Она слышала каждое его слово и в них словно отзывался упрек, хоть и не произнесенный вслух. Но еще больше в этих словах было… человеческого. Того самого, чего она избегала изо всех сил. А потом он сказал “миледи” и что-то внутри сжалось, опрокинулось. Девушка подняла глаза. В них не было благодарности. Ни капли признательности. Только выцветшая, хрупкая злоба, насквозь пропитанная горечью.

Миледи.

Что он вообще знает о ней, чтобы так ее называть? Миледи с тремя слоями ткани на ранах, чтобы кровь не проступала. Миледи, которую вызывали на дуэль, чтобы “учить покорности”. Миледи, у которой еще неделю назад не было соли к каше. Смешно.

Невена склонила голову, будто кивнула, но не в знак согласия, а в знак отступления. Пусть будет так. Пусть думает, что она миледи. Пусть верит, что его мягкий тон и книги под мышкой — достаточно, чтобы стереть границу между ними. А она… она просто уйдёт.

Так было бы правильно. Так было бы безопасно.

Она уже кое-как встала и шагнула было вбок — в тень, в холод, в одиночество, где по крайней мере никто не смотрит на нее, как на раненого зверя, но не смогла. Не потому, что передумала, а потому, что боль — та самая, под ребром, — вдруг пересеклась с чужим взглядом. Не хищным. Не жалостливым. Таким… мучительно терпеливым, каким, наверное, смотрят лекари на больного, который упорно не желает признавать жар.

— Вы говорите, что в этих стенах нет господ, — тихо произнесла она. Голос все еще был сорван. — Но стены все помнят. И кровь, и страх, и то, кто за что платит. И кто может не платить вовсе.

Слова были не упреком — скорее, исповедью, которой она не хотела делиться. Но воздух вокруг был слишком неподвижен, и его молчание — слишком громким. И раны на спине болели так, будто сами выговаривались за неё.

— Я… не знаю, что вы подумали, но я не прошу помощи. Я не могу ее принять. Если вы хоть что-то знаете об этих стенах — вы поймете, почему.

Нева постаралась  выпрямиться — неуклюже, сдерживая дрожь. Стоять было трудно, но отступать — труднее. Медина молчал. Юноша все еще держал книгу, словно щит, и смотрел так, будто видел сквозь ее слова не только страх, но и что-то еще. То, чего Невена сама не могла бы назвать. Не злость, не отвращение и даже не смущение. Как будто… он тоже знал, каково это — жить среди стен, которые все помнят.

Девушка набрала в грудь воздуха побольше и вздохнула. Не мягко, не прощающе, а будто выдохнула огонь.

— Спасибо за вежливость и ваше внимание, господин… — бросила она, наконец. — …но мне правда лучше одной.

Развернулась. Медленно, будто каждый шаг мог выдать слабость. Плечи сгорбились — не от стыда, а чтобы скрыть, как натянулась ткань на раненой спине. Шаг за шагом — неуклюже, но упрямо — она пошла прочь, прочь от стены, от юноши, от его книги и мягкой речи. Но где-то за спиной — все еще слышалось дыхание. И взгляд, совершенно не хищный и не жалостливый, а до боли человеческий. И это ее пугало сильнее всего.

Невена даже не подумала, что он заметит. В ее представлении он был одним из тех, кто проплывает сквозь чужие беды, не замочив подола мантии. Не со зла — просто из природы своей, из той породы людей, что вырастают в комнатах, где с порога не пахнет ни потом, ни страхом. Они учатся говорить, прежде чем слышать, учатся требовать, прежде чем понимать, и вглядываются в лица с легкой скукой, с тем усталым превосходством, что присуще только тем, кому никогда не приходилось умолять.

Но Макдара  Медина остановился. Увидел все, что не должен был и произнес это “постойте” с такой нотой в голосе, от которой по спине поползли мурашки. Словно в этом слове было не приказание, а… трещина. Невена оцепенела, как замерла бы раненая лань, завидев охотника, что неожиданно отбросил лук. Она не двинулась ни вперед, ни назад — только вслушивалась. В кровь, что стучала в висках. В свою немую ярость, которой он, сам того не зная, коснулся, и теперь все в ней стягивалось, сжималось, словно юноша посмел заглянуть туда, куда никто не смеет.

Ей не нужно было спасения. По крайней мере, не от него и уж точно не сейчас. Но кровь выдавала Неви с потрохами. Рубашка больше не удерживала влажной темноты. Девушка чувствовала, как под тканью тонкой нитью ползет тепло — предательское и живое. Боль не уходила, но и не становилась центром мироздания… скорее, являлась напоминанием: ты жива, ты на ногах, ты все еще способна идти.

И все же Невена послушалась странного приказа. Не могла, не смела, развернуться и уйти. Это было бы бегством. Слабостью. А слабость — это то, чего у нее не имелось права быть в присутствии чужих людей.

Юноша видел в ней простолюдинку, трусливую и запуганную, и как же хотелось быть ею до конца, сыграть эту роль до совершенства, чтобы не пришлось отвечать за огонь, горящий внутри. Чтобы не пришлось поднимать глаза. Чтобы не пришлось ненавидеть его за сострадание.

— Вам стоит показаться целителю. Немедленно, — слова, от которых будто врезались в затылок. Его голос больше не звучал как извинение за участие в ее дне. В нем появилась власть. Невена мгновенно узнала ее — ту самую, что впечатывают в подкорку с ранних лет. Ту, перед которой сгибаются спины, понижаются голоса. И в этом голосе он не просил, а приказывал.

Невена выпрямилась еще больше. Не из уважения или из страха, а из упрямства — того самого, что мешало ей сесть, когда кровь капала на пол, и вставать, когда тело уже не слушалось. Она подняла глаза. Встретила его взгляд. И едва не оступилась.

В нем не было злорадства. Ни удовлетворения, ни самодовольства, ни даже желания. Только та самая, проклятая, невозможная доброта. Искренняя, глупая и потому — опасная. Добрый человек может протянуть руку, не догадываясь, что в чужом мире за каждую протянутую ладонь нужно платить — и чем-то неизмеримо большим, чем монеты.

Курсант Медина заставил девушку последовать за собой. Однако, Невена не двинулась сразу. Плечи оставались напряженными, а сердце стучало так, словно за этими словами скрывалась ловушка. Он не имел права заботиться. Никто не имел. Забота — это крючок, на который легко поймать душу. А ее уже хватали — не раз, не два — и каждый раз, когда она тянулась, в ней что-то ломалось…

Но юноша  не ждал. Повернулся и пошел, как будто знал, что девушка обязательно пойдет за ним следом. И это было самым страшным. Не потому, что он оказался прав. А потому, что Невена и правда пошла. Словно в этом странном, невозможном дне ей больше не оставалось ничего, кроме чужой воли.

Рыжая шла за ним молча. Ткань на спине липла к коже, боль пульсировала в ритм шагов. Она чувствовала, как усталость проникает в кости, как ноги становятся ватными, но не позволяла себе споткнуться. Не позволяла замедлиться. Он не оборачивался и в этом была милость. Если бы он посмотрел — девушке пришлось бы соврать… или заплакать на худой конец. А она не хотела ни того, ни другого.

Невена шла молча, следом за ним, будто бы действительно решила повиноваться, но на самом деле каждое ее движение — от сдержанного шага до того, как она поправляла мешок на плече, — отзывалось внутри раздражающей и неукротимой болью. Хотелось бы ей сказать, что она не нуждается в провожатых, или что вполне справилась бы сама, или что если бы хотела компании, выбрала бы кого-нибудь из женщин, так как общение с мужчинами… весьма чревато последствиями, как оказалось. Но язык, как назло, молчал, а спина саднила все сильнее, стоило ткани рубахи сдвинуться хотя бы на волосок.

И, как это часто бывало, раздражение смешивалось с чем-то другим. Более вязким, противным. С ощущением вины, будто она действительно была неблагодарной. Будто должна была кивать, кланяться, говорить «спасибо, господин Медина, не бросил меня истекающую кровью посреди коридора, как приличный человек». Да вот только он, кажется, сам не понимал, зачем это сделал.

Девушка слышала, как он идет впереди. Слышала шаги, иногда легкое покашливание или вздох. И злилась все сильнее. На себя за слабость. На него за то, что рядом. На этот чертов мешок за то, что давит на плечо. На боль за то, что напоминает о себе каждым неровным шагом.

Когда они вошли в кабинет, резкий, сладковато-гнилостный запах дохнул в лицо так, что даже злоба на миг отступила. Девушка моргнула, поморщилась, но не сказала ни слова. Что толку жаловаться? Он ведь и сам тут был не впервые. Ему — привычно, а она — вытерпит.

Его голос прозвучал откуда-то со стороны аптечного шкафа. Невена повернула голову, бросив взгляд на его спину. Сухое «Целитель скоро придет» вызвало у нее усмешку, но ответить она не успела — он уже скрылся за дверью, под конец не забыв добавить с тем самым нахальным прищуром в голосе:
— Не всю, конечно. Только рубашку.
Вот же!
Дверь закрылась и она, оставшись в одиночестве.

Девушка по его тону догадалась, что он никого не позовет. По правде говоря, понимала этого с самого начала… и все же пошла за ним. Наверное, только потому, что уже не было сил тащиться куда-то в одиночку. Или потому, что он… не делал глупых попыток пожалеть. Не кидался успокаивать. Был просто рядом. И этого почему-то оказалось достаточно.

Села на край скамьи, осторожно — чтобы ткань не натянулась снова, не врезалась в кожу. Склонила голову, сцепив пальцы. Дышала поверхностно, чтобы не вбирать в себя лишнего — ни запахов, ни мыслей, ни воспоминаний.

Юноша вернулся, как и обещал — с ковшом, от которого поднимался пар, и с тряпками, пахнущими горячей водой, мылом и чем-то горьким, аптечным. И, конечно же, Невена ее смогла промолчать.

— Ну конечно. В Академии, оказывается, целителей больше нет. Один остался. С книгами и чувством юмора похуже, чем у покойника.

Потом глубоко вдохнула. Еще раз. И, наконец, заговорила уже куда более спокойно, понимая, что деваться некуда:

— Поможете?.. — голос ее прозвучал тише, чем хотелось. — Рубаха прилипла так, будто решила стать частью моей кожи. Я, конечно, могла бы снять ее сама, но боюсь, с мясом потянется. А мне еще эта спина пригодится.

Девушка попыталась вновь пошутить, но голос все же дрогнул — где-то на грани между неловкостью и усталостью.

Рубаха и правда прилипла. В нескольких местах проступили пятна крови, и были уже подсохшей коркой, но не до конца. Где-то ткань размокла от пота и жара, стоило потянуть — и боль отзывалась сразу под кожей, будто иголками.

Когда он подошел, Невена встала со скамьи, чтобы ему было удобнее, не обернулась,  вперив взгляд в темное пятно на полу.

— Только не рвите, — пробормотала она. — Или рвите, но потом сами и зашьете.

Молчание между ними повисло плотным, но не давящим. Она ощущала его дыхание где-то рядом, слышала, как он разложил тряпки, как ковш звякнул о край стола. Потом — осторожные, почти невесомые касания пальцев. Он пытался отмочить ткань, не причиняя ей боли. Невена склонила голову ниже, стиснув зубы.

Девушка стояла почти неподвижно, будто от того, насколько не будет двигаться, станет менее заметной. Обнаженные плечи, влажная кожа, налипшие на спину пряди потемневших влажных рыжих волос — все казалось ей слишком явным, слишком неуместным в присутствии его. Не чужого, не совсем своего. Макдара вовсе не пялился, не подавал и намека на бестактность, но именно этим — своей деликатной невозмутимостью — делал ситуацию только хуже. Напоминал, что все видит. Все замечает, но не говорит.

Невена отвела взгляд, словно сама себе запрещая поднимать его выше, заглядывая в лицо своего целителя. Слишком много воздуха стало между ними, слишком много взгляда — даже если он не смотрит. Даже если просто стоит в шаге, с тряпкой в руке и этим странным, почти заботливым молчанием, которым легче всего было бы ранить. Она не привыкла быть такой… открытой. Не только телом: кожей, ребрами, родинками на спине, —  но и этой уязвимостью, что скапливалась в груди, как горячая вода в ковше. Терпимая снаружи, обжигающая изнутри.

И все-таки не сказала, чтобы отвернулся. Не попросила прикрыться. Просто молчала, сжимая пальцы на ткани своих старых брюк, и старалась дышать как можно тише.

Отредактировано Nevena (Сегодня 08:13:59)