Людовик не чувствовал усталости, не помнил, когда лёг. Решение, принятое накануне, витало в воздухе комнаты серебристой дымкой, незримым туманом — он согласился на допуск некромантии под контролем короны. Лунный свет, просачиваясь сквозь высокие окна, вышивал причудливые узоры на каменном полу, нашёптывал тайны, призывал тени — словно предвестник тех древних сил, которым его семья лишь вчера отворила врата в сердце империи.

Перед ним расстилалась новая дорога, извилистая, неизведанная: если он принимает бремя ответственности за эту тёмную силу, он должен познать её суть, её дыхание, её шёпот. Он — не маг, никогда не ощутит трепет силы, струящейся меж пальцев подобно живой ртути. Но готовность командовать, судить, направлять — это венец короны, который нельзя сложить, нельзя отринуть, нельзя забыть.

Сдержанное напряжение струилось по его венам холодным вином, горьким мёдом, древним ядом. Он не отступил, но чувствовал зыбкость своего решения — словно замок из песка перед лицом приливной волны.

— Правитель, не понимающий силы, которую пытается обуздать, обречён стать её игрушкой, — наблюдая, как первые рассветные лучи целуют линию горизонта, пробуждая мир ото сна, навязчивая мысль вертелась в его голове.

Он не искал многотомных трактатов, не жаждал долгих лет в прохладе академий. То, что ему требовалось, невозможно было постичь в пыльных библиотеках, среди шороха страниц. Ему нужны были живые знания — как чуять приближение мёртвых по сгустившемуся воздуху, как распознавать знаки опасности в дрожании свечного пламени, как сражаться рядом с магом и не превратиться в беспомощную тень. В грядущие дни эти вопросы станут не философским спором за круглым столом советников, а песней выживания самой короны.

Утренний туман стелился по саду призрачным покрывалом, когда Людовик шёл к покоям брата. Шёл сам — не отправлял слуг с вызовом, не назначал официальных встреч. Приходил как равный к равному, как человек, признающий мудрость другого в ремесле войны. Лоран был не просто магом, вызубрившим заклинания из ветхих фолиантов — он был воином, чьи руки знали вес меча так же хорошо, как силу чародейства. Именно этот опыт, выкованный в горниле настоящих битв, влёк Людовика, манил его, звал его.

Дверь в покои Лорана была приоткрыта, словно ждала. Внутри витал аромат полыни, масла для клинков, горьких трав — запахи, неизменно сопровождавшие его брата. В полумраке комнаты Людовик различил силуэт, склонённый над снаряжением. Что-то в осанке Лорана всегда выдавало человека, познавшего истинную тяжесть сражений — не парадных выездов, не праздничных турниров, а тех, где каждый вдох мог оказаться последним глотком жизни. Людовик ощущал странную смесь почтения, зависти, трепета. Брат, как и он сам, был лишён свободы выбора, но дорога, начертанная ещё до его рождения, пришлась Лорану по сердцу.

Людовик медлил на пороге, впитывал плавные, скупые движения брата. Знал: Лоран, с его звериным чутьём, давно заметил его присутствие, но не выдавал себя, не прерывал своих ритуалов.

— Брат, — тихо произнёс Людовик, не дожидаясь пока тот поднимет глаза — мы отворили врата перед силой, что перевернёт всё понимание о военном искусстве, сотрёт грани между жизнью и смертью.

Тени в комнате зашевелились, заволновались, заслушались его словами. Пыль, танцующая в солнечных лучах, застыла в ожидании, зависла между мирами.

— Мне нужно знать, на что способен тот, кто вырвется из-под контроля. И на что способен я, если судьба столкнёт нас лицом к лицу. Сможешь организовать для меня серию занятий — разборы схваток, демонстрации силы, моделирование боя?

Он не ждал скорого ответа, не требовал немедленного решения. Он уважал брата как воина, понимал: на такие просьбы отвечают не словами, а действием. Поэтому просто добавил:

— Найди для этого время. Я подстроюсь. Ты знаешь, я не возьмусь за оружие без смысла. Но ситуация не оставляет выбора.

Он посмотрел на Лорана прямо, спокойно, открыто. Этот разговор не касался власти, не затрагивал интриги двора.

Людовик не сразу ответил. Он не ожидал что брат встретит его так — без тяжелых доспехов предубеждений, без колючей проволоки напряжения, без невидимых капканов проверки. В голосе Лорана не жило осуждение — только знакомая с детства теплота, подобная огню в камине отцовского кабинета, и тот редкий тон, с которым взрослые мужчины позволяют себе роскошь быть просто братьями. Без придворного протокола, без оджиданий, без давления, душного как летний полдень.

Он почувствовал, как с плеч сходит часть тяжести — невидимой, но осязаемой, словно снимают королевскую мантию после долгой церемонии. Не потому что стало легче — просто потому, что Лоран не пытался её прибавить, не бросал горсти соли на свежую рану сомнений.

В глазах Лорана плескалась та особая, лишь им двоим понятная смесь заботы и вызова. Искусство старшего брата таилось в умении облекать тяжелейшие истины в форму почти шутливого урока, оставляя горечь принимаемых решений на дне, подобно осадку в чаше терпкого лекарства — заметному, но не портящему вкус исцеления. Лоран, оглядев стенд с оружием, где дремали клинки, хмыкнул и добавил с ноткой иронии:

— Если это был способ сказать "добро пожаловать" — он работает. Только не делай вид, будто не мечтал снова ткнуть меня в бок.

Шпага легла в ладонь с той удивительной уверенностью, с какой старый друг касается плеча после многих лет разлуки. Ощущение было знакомым до боли, первозданным, как вечные законы природы. Прохладная рукоять, обтянутая тончайшей кожей, чуть шероховатая на сгибах пальцев, шепнула беззвучное приветствие ладони. Воспоминания всплыли сами — легкие, как утренний туман над рекой — дни, когда учитель фехтования поправлял его хватку часами, пока пальцы не становились упругими, как молодые ветви ивы, пока тело не запоминало то, что разум мог забыть.

Встав в стойку, кронпринц бросил взгляд на брата, и время замерло, превратившись в янтарную смолу. В Лоране проснулось нечто первобытное, древнее как шепот лесов на рассвете мира — хищная грация, не ускользнувшая от внимательных глаз. Она проявлялась во всём: в плавных, экономных движениях, подобных течению горной реки, огибающей камни; в мерцании глаз, напоминающем лунный свет на острие кинжала; в изгибе улыбки, превратившейся в подобие волчьего оскала. Людовик почувствовал, как эта звериная повадка брата пробуждает в нём давно забытое чувство игры, веселого азарта, которое придворные интриги и бесконечные советы почти задушили паутиной обязательств.

— А вот и ты, настоящий, — промурлыкал Людовик, и улыбка тронула уголки губ подобно первым лучам солнца, касающимся горных вершин. Ощущая, как напряжение последних недель тает подобно утреннему туману, встречающему солнце. — Ну что, гроза севера, покажешь мне, почему инструктора у тебя не задерживаются дольше месяца? Ан гард!

Он сделал первый пробный выпад — неглубокий, почти игривый, как приглашение к танцу на балу масок, где каждый жест имеет скрытый смысл. Не проверка силы — проверка настроения, оценка состояния души брата. Сталь встретилась со сталью, издав чистый звук, похожий на горный ручей, звенящий в долине после долгой зимы, когда лед наконец отпускает воду на свободу.

И вдруг — мир вокруг замерцал опасным блеском, словно тысячи невидимых осколков стекла закружились в воздухе. Клинок Лорана ожил собственной жизнью — непредсказуемый, как молния в летнюю грозу. Финт справа обернулся атакой слева с такой стремительностью, что Людовик едва успел отбить удар, почувствовав, как воздух рассекли невидимые крылья смерти. Брат двигался подобно дикой огненной стихии, заключенной в человеческое тело. В его арсенале теперь жили призраки настоящих битв — непредвиденные развороты, похожие на внезапные порывы штормового ветра; обманные движения, неуловимые как лесные тени; почти незаметные смещения веса.

Каждое движение Лорана было не просто точным — оно несло в себе угрозу настоящей войны, хотя и обузданную сейчас милосердным самоконтролем, как река в половодье, удерживаемая плотиной. В нём не было показной грации, присущей придворным фехтовальщикам, порхающим как бабочки без жала. Ни капли академического пафоса, застывшего в учебниках подобно засушенным цветам. Только чистый, беспощадный опыт, отчеканенный на теле и душе. Отголоски сотен битв, где каждый удар был вопросом жизни и смерти, вписанным на коже заметными ранами. И за всем этим — странное, почти ласковое снисхождение к старшему брату, от которого внутренности холодели, подобно воде, коснувшейся внезапного мороза.

Уголки зала хранили тени прошлого, безмолвно наблюдая за братьями. Пыль, танцующая в лучах солнца, пробивающихся сквозь высокие окна, замирала в воздухе, словно время застыло между двумя ударами сердца. Дыхание становилось ритмичным, глубоким, сливаясь с музыкой боя — звоном металла, шелестом одежды, скрипом паркета под быстрыми шагами.

Людовик пытался не отставать, двигаясь всё свободнее с каждым обменом ударами, как замерзшая река постепенно оттаивает под весенним солнцем. Не выиграть — просто не опозориться перед братом. Но когда удавалось блокировать выпад, когда тело вспоминало то, что разум давно отпустил в туманные области забвения, он позволял себе лёгкие дразнящие реплики, звенящие в воздухе подобно бубенцам:

— Ты всегда так танцуешь, когда хочешь произвести впечатление? Или это особая честь для наследника престола?

Может быть, это и есть ответ на вопрос брата. Вместо длительных томных раздумий, принимать маленькие победы и радоваться моменту. Мышцы начали петь от напряжения — радостного ощущения полноты жизни, расцветающего подобно весеннему саду. Улыбка сама появилась на лице, а из груди вырвался смех при особенно изящном уклонении брата от его атаки — смех чистый, незамутненный государственными заботами. Он не помнил, когда в последний раз смеялся так свободно, без оглядки на чужие оценивающие взгляды. Солнечные блики играли на клинках, превращая сталь в живое серебро, в котором мелькали отражения двух братьев — таких разных и таких похожих одновременно.

Вот они — два лица одной короны. Два крыла одной птицы. Две стороны одной монеты, отчеканенной судьбой. Одному — меч, пропитанный кровью и славой битв. Другому — щит, принимающий на себя удары политических бурь. Одному — бескрайнее поле боя с его честной ясностью. Другому — лабиринты дворцов, утопающие в болезнях, бунтах, страхе и клятвах верности, хрупких как стекло. Не было лёгкой части в этом наследстве. Были только разные пути к одной судьбе. И если Лоран принял свою без ропота, словно волк, принимающий голодную зиму, значит, и ему не стоит сомневаться в своей, данной по праву рождения.

Воздух между ними звенел от напряжения и близости — тем особым звоном, который возникает только между людьми, связанными кровью и общей судьбой. Их тени на стенах сливались и расходились в причудливом танце, рассказывая историю двух ветвей одного древа.

— Честно, — выдохнул он на одном из кругов, наслаждаясь мгновением между двумя ударами сердца, двумя вдохами, двумя мыслями, — я иногда скучаю по этому месту. Здесь всё просто и честно: видишь цель — бьёшь. А у меня теперь всё проходит через три совета, два протокола и одну бессонную ночь.

Капли пота собирались на висках, скатывались по шее, впитывались в тонкую ткань рубашки, рисуя на ней влажные узоры. Дыхание становилось тяжелее, но в глазах Людовика горел огонь, который не могли погасить ни годы разлуки, ни тяжесть возложенных обязанностей.

Через несколько минут Людовик потерял равновесие, словно земля под ногами внезапно превратилась в речной поток, сделал резкий шаг назад и, едва удержав шпагу в руке, поднял ладонь, признавая поражение, как признают превосходство стихии над человеком — без стыда, лишь с уважением к силе.

— Если ты ещё не решил, где будет следующий урок, — сказал он, переводя дыхание, но не теряя улыбки, играющей на лице подобно солнечному зайчику, — я слышал, в южной галерее особенно скользкий пол. Отличное место для тех, кто не любит падать лицом вниз. Особенно под каменным взглядом нашего деда.

Он усмехнулся, подошёл ближе, сокращая расстояние между ними до той точки, где братья могли почувствовать дыхание друг друга, и легонько стукнул своим клинком по шпаге Лорана — древний жест признания и благодарности, старый как первая битва и первое примирение. Стук металла о металл разнесся по залу хрустальной нотой.

В воздухе повисло невысказанное, но понятное Людовику обещание, которое он не видел смысла обретать в слова — быть рядом, несмотря на разные пути, быть опорой друг другу в мире, где так легко потерять себя в лабиринтах власти.

Капли пота еще сбегали по вискам невидимыми ручейками, словно слезы дождя по оконному стеклу, но разум его оставался прозрачным и холодным, как лесное озеро в зимнем безмолвии. В кабинете брата плавал полумрак, напитанный запахом пергамента и свежих чернил. Людовик заметил, что вещи здесь жили своей тайной жизнью — от визита к визиту они меняли свои места, будто в доме обитал невидимый хранитель, перемещающий предметы по одному ему ведомому замыслу. Свитки перекочевывали с полки на полку, чернильница из темного металла перемещалась по столу, как шахматная фигура, передвигаемая незримым противником в игре, правила которой Людовик никак не мог постичь.

— Совершенно никакой системы, — слова упали в тишину кабинета, как камень в затянутый ряской пруд. Губы его сжались в тонкую нить.. Вечная привычка искать изъяны в чужом порядке вещей выдавала в нем неутолимую жажду разгадать правила, которыми движим этот мир.

Взор его упал на старую карту северного побережья, некогда хранившуюся в отцовской библиотеке — она лежала на боковом столике как неразгаданная тайна, придавленная по углам серебряными монетами разных эпох, словно узниками времени. Тень раздражения легла на лицо Людовика — семейное наследие ускользнуло из его рук, оказавшись во владении Лорана, еще одно доказательство его неспособности удержать то, что считал своим по праву.

Людовик слушал рассказ брата, храня безмолвие, внимательно, будто охотник, выслеживающий добычу в густом подлеске. Наблюдал за Лораном, отмечая перемены — Академия высушила в нем что-то живое, от мальчишки с солнечной улыбкой и вечно ободранными коленями не осталось и следа, память о нем таяла, как утренний туман над рекой. И всё же это был его брат, связанный с ним нитями, что не видны глазу, но крепче стальных цепей.

Тишина после рассказа стала густой, как мед, и Людовик наконец нарушил её словами:

— Ты уверен, что это был не ментальный конструкт? Не иллюзия?

Пальцы его дважды сжались и разжались — как крылья птицы, что никак не решается взлететь в небо, полное неизвестности. Его тело выдавало внутреннюю бурю, которую разум тщетно пытался успокоить. Дождавшись кивка брата, он медленно выдохнул — не облегчение, а принятие новой тревоги, нового зверя, поселившегося в темном лесу его мыслей.

— Мне нужно время чтобы... — начал он, слова рассыпались на половине пути, как карточный домик от случайного вздоха. На его лице отразилась тень внутренней схватки, жажда действия и страх ошибки. Он поднялся с кресла резким движением загнанного зверя, метнулся к окну, где серое небо давило на землю, вернулся к карте, как моряк к спасительному компасу, бросился к двери и застыл истуканом на середине пути. Его тело металось в клетке сомнений, разум пытался укротить хаос неизвестности. Он жаждал овладеть ситуацией, как укротитель диким конем, но чувствовал, как поводья выскальзывают из вспотевших ладоней.

— Эти слухи ходят уже несколько месяцев, — наконец заговорил он, голос его напоминал скрип несмазанных петель старой двери, открывающейся в темноту. Каждый звук отмерен и ровен, как шаги часового на крепостной стене. — От рыбацких поселений, из монастырей, от сектантов. Кто-то видел женщину, идущую по воде. Кто-то — зверей с человеческими голосами.

Он посмотрел на брата сверху вниз, задержав взгляд, словно учитель, ожидающий ответа на незаданный вопрос.

— Мы думали — совпадения. Или следы магии. Возможно Кастильские выходки. Но теперь все встало на свои места.

Людовик подошел к карте, рассматривая её с видом человека, который ищет путь домой в незнакомом лесу. Пальцы его коснулись пожелтевшего пергамента с небрежной властностью хозяина, привыкшего считать своими все предметы в поле зрения. Северные острова были обозначены призрачными силуэтами, размытыми линиями, будто картограф сомневался в их существовании или точном местоположении. Большинство островов не имело названий — лишь туманные очертания, выступающие из морской синевы. Людовик коснулся самого дальнего, чьи очертания напоминали распростертое крыло.

— Это абсолютно никуда не годится, — сказал он резко, бережно разглаживая складку на карте. — Такая неточность недопустима. Нужно немедленно послать картографов... нет, сначала нужно расспросить монахов... — он осекся, заметив, что проговаривает вслух поток своих мыслей.

Тишина давила на плечи. Он сделал несколько шагов по комнате, спина напряжена до предела, осанка безупречна, несмотря на внутреннюю бурю. Его главное сокровище — ощущение власти над обстоятельствами — ускользало между пальцев, как вода сквозь растрескавшуюся глиняную чашу. Сначала некроманты с их магическим даром, теперь драконы, существа из легенд, ступившие в мир людей. События разворачивались сами по себе, оставляя его лишь свидетелем, а не творцом, и эта мысль жгла его изнутри, как скрытое пламя.

Взгляд Людовика упал на стопку рукописей на столе брата. За плотной кожей переплетов наверняка таились знания, до которых он не мог дотянуться — тайны Академии, записи с полей сражений. Какими еще секретами владеет его собственный брат? Узнал бы он обо всём этом если не случайный доклад? Он почувствовал укол обиды, который тут же превратился в глухое раздражение. Всё, что касалось семьи, всегда вызывало в нем странное смятение — область, где его острый разум затуманивался, а логика уступала место чувствам.

— Рейхенбахи тоже знают, — продолжил он, отводя взор от манящих рукописей, устремляя его в оконную даль. Разговор перетекал в русло политического анализа — безопасную гавань его компетенции. — Последний корабль, отправленный в те воды, не вернулся. Официально записали его потерю на счет рифов, но обломков так и не нашли. Будто растворился в морской пучине, не оставив после себя ни щепки, ни следа.

Его голос стал чуть громче и чётче — подобно воде, что пробивает себе путь меж камней, находя силу в собственном течении. Так и слова рождались, обретая плотность и вес, преображаясь в нечто большее, чем просто звуки. Его тон тоже менялся, незаметно переходя от доверительного шёпота к размеренной речи человека, привыкшего, что его слушают все — словно беседовал не с родным братом в тишине кабинета, а выступал перед Советом, где каждое слово взвешивают на невидимых весах.

— Один из их людей пытался организовать полноценную экспедицию на восток, но я её заблокировал, — в этом признании сквозило неприкрытое самодовольство человека, успешно помешавшего чужим планам. — Ты первый, кто подтверждает, что "девушка" — не байка. Ты видел её.

Короткая пауза. Тишина, натянутая как струна между двумя братьями. Людовик обернулся к Лорану, и во взгляде его затаилась вся тяжесть непрожитых зим, все льды северных морей — холодный, почти обвиняющий взор человека, привыкшего видеть в загадках не чудо, а угрозу.

— Но это не значит, что она безопасна, — он приподнял бровь, словно укоряя Лорана за наивность, словно говоря с ребёнком, увлечённым блеском опасной игрушки. — Или что мы можем с ней говорить как с человеком.

Отвернувшись к окну, он добавил тише, и в голосе его прозвучали нотки самобичевания, раскаяния без вины:

— Я не отказываюсь. Но ты просишь меня приручить ураган.

Мысль о чём-то неподвластном ему, о силе, свободной от цепей короны и его воли, отзывалась в теле физическим дискомфортом — холодная капля пота, медленно скатывающаяся по позвоночнику. Людовик резко развернулся, шагнул к карте, затем остановился на полушаге, будто невидимая стена преградила ему путь. Его пальцы забарабанили по столу — не просто нервный жест, но способ мышления, выстукивание невидимых шахматных ходов на доске будущего. Он открыл рот, чтобы отдать приказ, но замер, сжал губы в тонкую линию. Снова приковал взгляд к карте, словно надеясь, что линии берегов и горных хребтов подскажут решение, отступил к окну, ища ответы в небесной сини.

— Нужно собрать больше информации, — пробормотал он, и слова рассыпались в воздухе, недосказанные, неуверенные. — Поднять архивы...

Мысль оборвалась, как нить размышлений, и он решительно хлопнул ладонью по деревянной раме, вложив в этот жест всю свою скрытую тревогу:

— Если Рейхенбахи опередят нас... — Людовик замолчал и, словно устыдившись собственной вспышки, обнажившей на миг его истинные страхи, вернулся к окну, поправил идеально лежащий рукав — восстанавливая не столько порядок в одежде, сколько порядок в собственной душе. — Впрочем, опрометчивость тоже может стоить нам слишком дорого.

Подошел к столику, налил себе ещё отвара — движение точное, выверенное, как все его жесты на людях. Выпил залпом, словно лекарство, а не наслаждение, и тут же скривился, будто вкус был недостаточно хорош — или недостаточно горек, чтобы соответствовать его внутреннему состоянию. Поставил чашу на стол с чуть большим стуком, чем требовалось. В глазах мелькнуло решение, подобное первой звезде, прорезающей сумерки. Людовик заговорил — уже не с братом, а будто обращаясь к невидимой аудитории, к тем, кто когда-нибудь напишет хроники его правления:

— Я выделю три торговых судна из флота, — начал он тоном, не допускающим возражений, словно вся мощь короны уже была в его руках. — Перекрасим и переименуем их. Официально они будут направлены к берегам Кастилии с дипломатической миссией, а на деле повернут к островам. Так мы избежим ненужных слухов.

Заметив неубранную перчатку на кресле, он аккуратно переложил её на край стола — словно этим простым жестом восстанавливал пошатнувшийся порядок мира. В этом движении была вся его суть — стремление контролировать не только великое, но и малое, создавая островки уверенности в море хаоса. Бросил быстрый взгляд на Лорана, пытаясь в глазах брата прочесть свое отражение — одобрение, сомнение, презрение? Этот взгляд длился лишь миг, но в нем была бездна неуверенности человека, чье решение зависит от признания других, пусть он никогда не признается в этом даже себе.

Затем нахмурился, недовольный этой мимолетной слабостью, этой трещиной в броне самоуверенности, и посмотрел прямо в глаза брату — взглядом острым, как клинок:

— Я организую экспедицию, но должен предупредить — чтобы не вызвать подозрений, мне придется отвлечь внимание двора на себя. Готовься услышать новости о моей скорой помолвке, — он на мгновение запнулся, и лицо его на долю секунды исказила гримаса, словно сама мысль о личном счастье причиняла физическую боль, словно судьба наконец потребовала расплаты за все его планы и амбиции. Уголок его губ дрогнул в подобии улыбки — бледный призрак веселья, мимолетное видение человека, которым он мог бы стать в другой жизни. — Можешь уже задуматься над подарком.

Он не произнес этого вслух, но внутри разрасталось понимание, тяжелое и неизбежное, как грозовая туча. Лоран прав. Айзен нуждался в новом оружии против надвигающейся угрозы. Иногда в тишине бессонных ночей легенды о братьях Эйнаре и Каспаре возвращались к нему, о тех, кто рискнул всем, что имел...

Но в глубине души, там, где серебрятся отголоски материнского шепота, его терзал вопрос, подобный тихой молитве в пустом храме — сумеет ли он пройти по краю пропасти, не став похожим на отца? Образ матери и жены, увядающих словно полевые цветы под тяжелым взглядом королевской короны, часто являлся ему в предрассветные часы. В отличие от легендарных братьев, он не искал славы самопожертвования. Его путь был иным — спасти всех, не принося никого в жертву, даже самого себя. Он обернулся к окну, пытаясь скрыть от брата мелкую дрожь, пробежавшую по рукам — не от страха, но от тяжести осознания собственной ответственности перед каждой душой в королевстве. Пальцы невольно потянулись к распятию, скрытому под слоями дорогой ткани — тонкая серебряная нить, связующая его с матерью больше, чем с высшими силами. Но он одернул себя на полпути, не желая обнажать эту последнюю уязвимость. Сейчас был не момент для молитв.

— Что касается служанок и матросов из прибрежных деревень, — добавил он с легким налетом пренебрежения, словно говорил о неразумных детях, неспособных понять истинное значение увиденного, — я отдам приказ солдатам прекратить их расспрашивать. Их свидетельства все равно слишком примитивны и полны суеверий, чтобы быть полезными.

Он не замечал, как его избирательная эмпатия и интеллектуальное высокомерие возводили стены вокруг потенциально ценного источника информации — подобно человеку, выливающему воду в пустыне, не осознавая ее ценности.

Он замолчал, и глаза его затуманились, взгляд устремился куда-то сквозь стены комнаты, словно он увидел нечто далекое и пугающее — может быть, свое собственное будущее или судьбу королевства, висящую на тонкой нити решений. Жест, которым он коснулся медальона на шее, был почти незаметным — легкое прикосновение к талисману, к памяти, к последней связи с матерью, которая, возможно, смотрела на него сейчас с небес, оценивая его выбор. Когда он заговорил вновь, голос его звучал тише, словно признание в некой слабости, словно клятва, данная не только брату, но и себе:

— Пока ты будешь на Гьелле, я гарантирую, что Совет не примет ни одного решения против твоих интересов.

Отредактировано Ludovic von Gessen (2025-05-21 21:26:33)

Людовик наблюдал за падающим снегом. Каждая снежинка за стеклом словно повторяла его мысли — медленные, тяжелые, неизбежные. Тишина затянулась — он обдумывал слова брата, взвешивал варианты, ощущая, как знакомая тяжесть решений опускается на плечи.

В голове выстраивались цифры, расчеты, вероятности. Двести человек. Дюжина магов. Арифметика войны оказывалась проще арифметики совести.

— Дополнительные маги на границе продержатся неделю, может две, — произнес он наконец. Голос звучал ровно, будто он обсуждал поставки зерна, а не человеческие жизни. — После чего начнут высасывать жизнь из собственных солдат. Правильно?

Он развернулся к Лорану, и его лицо было спокойным, почти безразличным. Где-то в глубине души что-то болезненно сжималось при мысли о тех, кого он пошлет в неизвестность, но этот голос был слишком тих, чтобы перекричать грохот приближающейся вехи войны.

— Тогда вопрос решен.

Решен. Как будто решения принимались сами собой, а не рождались в мучительном противоборстве долга и сострадания. Людовик прошел к креслу и сел, выпрямив спину — жест, ставший второй натурой, броней против сомнений. Он любил людей, верил в Бога и мучился каждым трудным выбором. Но как только решение принималось, становился беспощадно практичным. Сомнения — роскошь, которую не мог позволить себе правитель.

— Я найду твоих двести человек.

Слова повисли в воздухе, тяжелые как свинец. Двести судеб, которые он направит в неопределенность. Двести имен, которые, возможно, никогда не вернутся домой. В груди что-то холодно сжалось, но он продолжал говорить, методично выстраивая план.

— Магов понадобится дюжина, не больше. Остальные — женщины и ремесленники. Женщины лучше подходят для первых контактов — они кажутся менее угрожающими, чем вооруженные мужчины. Ремесленники смогу заинтересовать драконов нашей культурой и товарами.

Он говорил методично, словно диктовал секретарю, превращая людей в ресурсы, жизни — в стратегические единицы. Так было проще. Так можно было не думать о том, что у каждой из этих женщин есть семья, надежды, страхи.

— Корабль зафрахтуем под кастильский флаг. Официально — торговая экспедиция с товарами и переселенцами.

Кастилия. Невольно в памяти всплыло лицо инфанты — изящные черты, темные глаза, полные достоинства и ума. Будущая супруга, которая должна была стать его опорой и союзницей. Но теперь, отправляя людей под кастильскими знаменами навстречу неизвестности, он не мог отделаться от мысли: Лоран абсолютно прав. Что если та, которая должна была разделить с ним трон, окажется заперта в осажденном замке, прячась с их будущими детьми от надвигающейся тьмы?

Людовик встал и подошел к брату. Каждый шаг отдавался болью в висках — головные боли усиливались всякий раз, когда ему приходилось принимать решения, граничащие с предательством собственных принципов.

— Ответственность за их жизни беру на себя. Полностью.

Слова прозвучали как клятва. В его религиозном сознании каждая потерянная жизнь станет грузом, который он понесет перед Всевышним. Но альтернатива — позволить врагу победить — была еще страшнее.

Он положил руку на плечо Лорана — жест был кратким, но искренним. На мгновение братская близость прорвалась сквозь стену недоверия и политических расчетов.

— Ты мой брат, и я всегда буду любить тебя. Я доверяю твоему суждению в военных вопросах больше, чем кому-либо еще.

Доверие. Такое редкое в его мире чувство. С Лораном все было сложно — слишком много между ними недосказанного, слишком много старых обид и подозрений. Но сейчас, перед лицом общей угрозы, прошлое его не утруждало.

Отойдя к столу, Людовик взял чистый лист пергамента и макнул перо в чернила. Привычное движение успокаивало — планирование всегда помогало ему совладать с тревогой.

— Начну с ветеранов дальних гарнизонов. Одинокие, без семей, привычные к тяжелой службе.

Перо скрипело по бумаге, выводя имена, списки, расчеты. За каждой строчкой — человеческая судьба, но сейчас он мог позволить себе видеть только цифры.

— Обещаю им земельные наделы в новых владениях. Для таких людей это достойная мотивация.

Мотивация. Земля, которой может и не быть. Обещания, которые, возможно, некому будет выполнять. Но надежда — единственное, что у него есть, чтобы склонить людей к этому безумному предприятию.

— Женщин отберем из образованных семей. Дочери мелких дворян, образованные купчихи, возможно, несколько монахинь.

Он делал пометки, не поднимая головы, стараясь не думать о том, что обрекает на неизвестную участь тех, кто меньше всего заслуживает такой судьбы. Женщины, что должны воспитывать детей и быть отдушиной для своих мужей, отправятся навстречу опасности ради королевства, которое даже не расскажет об их жертве.

— Люди, способные к переговорам и дипломатии. Им предложим покровительство их семьям и освобождение от долгов.

Людовик отложил перо и посмотрел на брата. В его глазах мелькнуло что-то, что можно было принять за раскаяние, но тут же исчезло, растворившись в привычной решимости.

— О плане будем знать только мы двое и несколько моих доверенных людей. Если у тебя есть кто-то на уме, скажи сейчас.

Секретность была привычным инструментом власти, отточенным годами правления. Он не чувствовал угрызений по этому поводу — государственные тайны составляли основу любого успешного правления. Если у Лорана есть свои кандидаты среди магов корпуса, время сейчас самое подходящее их предложить.

— Если корабль потеряется — скажем, что торговая экспедиция попала в шторм. Такое случается регулярно, особенно зимой.

Его голос звучал ровно, без эмоций, но внутри все сжалось от отвращения к собственным словам. Ложь уже готова, алиби продумано. Он превращался в того, кем клялся никогда не быть — в политика, для которого люди становятся расходным материалом.

— Родственникам выплатим компенсации как семьям погибших на службе короны.

Деньги за жизни. Серебро за кровь. Справедливая цена за несправедливое решение. Людовик чувствовал, как что-то внутри него навсегда меняется, как невинность окончательно покидает его душу.

Он снова взялся за перо, пытаясь найти спасение в деталях, в мелочах планирования.

— Начнем вербовку через неделю.

План был готов. Тяжелый, рискованный, но единственно возможный в их обстоятельствах. Людовик понимал — в политике редко бывают решения без жертв, и его задача найти баланс между необходимостью и моралью. Эти двести человек получат шанс на новую жизнь, а королевство — возможность выжить. Снег за окном продолжал падать, укрывая мир белым саваном, под которым скрывались все грехи и все надежды.