Завтракать и обедать в присутствии  только дочери и падчерицы в Малой Столовой было странно — последние недели с тех пор, как Бернард умер и был похоронен, каждая трапеза в замке Лагард напоминала пир стервятников. Не только оттого, что все дражайшие родственники слетелись, как коршуны на падаль, чтобы под видом дани уважения ему, его овдовевшей жене и дочерям, присмотреться к разорëнному гнезду, но и оттого, что собирались они по настоянию донны Антонии обязательно в Большой Столовой. Той самой, где он и подавился. Несмотря на все протесты Деборы, которая не хотела раз за разом мысленно прокручивать, как на повторе, сцену смерти мужа, которую и так видела собственными глазами, потому что, по словам донны Антонии, это была любимая столовая Бернарда и они непременно должны были чтить его там, и неважно, что их не так много... Дебора была убеждена, что эпитет "любимый" был последний, которым покойный супруг мог бы отзываться о столовой или о чём-либо в принципе, однако перечить матриарху обезглавленного семейства и его матушке по совместительству было так же бессмысленно, как уповать на определённость, пребывая между Форсе и Магари.

Но вот, наконец, пир кончился, возвращая в быт Деборы нечто обыденное, уж насколько это было возможно в её новом непривычном положении, и гости поспешили вернуться в свои имения. Первым отбыл падре Адриан, доложив, что оставлять паству без его напутствий и проповедей на долгий срок не богоугодно — и корпоралом его светейшей фигуре дорога — следом баронесса Пентьевр с детьми и воспитанниками. Донна Антония, напротив, оставалась, явно не имея намерения покидать Лагард вообще когда-либо, особенно теперь, когда не было никого, кто мог бы сослать её обратно во вдовье поместье пылиться среди другой антикварной роскоши, и она могла вдоволь занимать собою всё пространство. Она бы и компанию другим особам за трапезами составила, но отъезд её любимой единственной дочери Лидии до того её расстроил, что она не желала показываться всю первую половину дня, но угрожала доставить удовольствие своим присутствием всем за ужином. Был ещё Бастиан, которого сейчас не было, и о котором ничего не было слышно вот уже целый год... Но думать о нём, отсутствующем, бесконечно далëком, возможно, мëртвом или без вести пропавшем, было больно, куда, к своему стыду, больнее, чем о собственном супруге, и потому Дебора предпочитала не думать о нём совсем, спрятав мысли о нём глубоко — высохшим цветком среди книжных страниц.

И потому всё это было странно. Вид на безмятежный сад там, где недели подряд беспощадно маячило изображение давящегося Бернарда и последовавшие за этим толки, что, мол, он не просто подавился... Молчание Вивьен там, где прежде звучали непрерывные разговоры донны Антонии. Улыбка Валери и её похожая на звонкую птичью трель речь, вместо пронзительных взглядов и многозначительных комментариев Лидии, которыми та сопровождала свой визит, будто бы Дебора была слепой и глухой и не знала, что стоит за напускным сочувствием золовки. И ещё её приторные духи, которыми пропахли все уголки и закутки Лагарда, словно та уже пометила их своими — сладкий маслянистый аромат выветрился после того как вдовствующая графиня распорядилась проверить все комнаты, что были в доступе Лидии, а всё равно у Деборы осталось ощущение, что она задыхается в собственном доме.

Это было странно. Это казалось каким-то затишьем перед надвигающейся бурей, хотя день был ясный, урожайно знойный и душистый, не предвещавший даже ветра, и всё это никак не помогало насладиться долгожданной передышкой. Вечером, когда донна Антония выполнит своё общение и явит свою достопочтенность, она пожалеет, что не воспользовалась возможностью отвлечься. Стены отчего-то давили и угнетали ещё больше, не столько трауром, сколько перспективой, что будет после (если будет какое-то после), поэтому как только приём пищи был окончен, Вивьен удалилась в свои покои, а гувернантка забрала Валери, чтобы уложить на дневной сон, Дебора решила отправиться в прохладную сень часовни, где не будет всех этих мыслей, воспоминаний и шума. Оповестив мажордома о своём желании побыть наедине со своим горем и где при необходимости её искать, вдова уединилась в храме господнем.

После яркого солнца полумрак, едва разбавленный мерцанием свечей, и каменные своды принесли лишь короткое облегчение. Запах ладана смыл призрачный отголосок парфюма Лидии, что преследовал Дебору неотступно, но тревога никуда не делась и даже по прошествии часа никакое умиротворение так и не снизошло на её душу, терзаемую неугомонным "а что после..."

А затем раздались шаги, и ввергли её в ещё большее смятение. Потому что на мгновение ей показалось, что она узнала эти шаги — его шаги. Не шаги малышки Валери, быстрые, нетерпеливые, ещё не загнанные в социальные условности и сопровождающиеся громким "мама, мамочка!" и топотом бегущей за ней гувернантки. Не шаги Вивьен, наоборот, медленные, изящные и выверенные вплоть до дюйма для соответствия стандартам общества. Не шаги управляющего, тяжёлые, но расторопные и буквально источающие срочность по любому делу. Не шаги донны Антонии, её размеренную, степенную и властную поступь, от которой веяло неизбежностью светской беседы. Но эти шаги были просто другие — и Дебора могла бы поклясться, что узнала их. Узнала, потому что когда-то училась отличать приближение Бастиана от других, чтобы ненароком себя не выдать и не вызвать подозрений. Но мог ли это в самом деле быть он, или её утомлённое и измученное сознание разыгрывало её, выдавая желаемое за действительное? Ведь Дебору, конечно, не задевали бы так планы и амбиции баронессы Пентьевр, будь рядом граф Лагард.

Она замерла, ожидая, готовясь, одновременно боясь и того, что это будет Бастиан, и того, что это будет кто-то другой. Реальность с его искренним беспокойством во взгляде, его мягким голосом оказалась разоблачительнее некуда — надо же, год спустя она всё ещё безошибочно могла разобрать его шаги — как удар под дых, вышибающий из груди весь воздух. Снова глядеть на него воочию, живого и вроде бы невредимого, слышать, впитывать, на столь незначительном расстоянии, что можно дотронуться. Не будь в глазах народа они скорбящими братом и сестрой всё это граничило бы с непристойностью. Будь в руках Деборы книга, она бы наверняка её уронила и та с грохотом бы упала на пол, просыпав между ними все цветы, секреты и воспоминания, которые их связывали. Но руки Деборы пусты, внезапно холодные и чуть дрожащие, и она сложила их вместе, чтобы удержать от падения себя и не допустить никакой неуместности. Бастиан бы простил ей это, Дебора знала — он и так наблюдал за её падением и неуместностью, проживая это вместе с ней несколько раз — но вдовствующая графиня не могла позволить, чтобы у этой сцены были лишние свидетели, а в храме господнем глаз, ушей и языков было ничуть не меньше, чем снаружи. А покарать они могли даже больше. И выдала не то, что хотела, но то, что полагалось, удерживая лишние чувства и эмоции взаперти:

— Светлейший дон, — вместо того, чтобы позвать его по имени, — большое облегчение, что вы вернулись, — вместо того, чтобы предаться ещё большей радости, что Бастиан просто жив. — Жаль, что вас привел к нам, — ко мне, — такой ужасный повод...

И жаль, что вы разминулись с Лидией — баронесса была бы и в половину не так невыносима в своих собственнических намёках при живом-то вас.

— Я не знаю, что вам известно, дон Бастиан, но дон Бернард подавился за обедом... — Вдова разрешила себе крошечную уступку с совестью, протянула и на мгновение заключила руки Бастиана в свои в мимолётном жесте взаимного участия и общего горя. На деле лишь, чтобы удостовериться, что он не плод её воображения. — Трагичная случайность... — В уме Дебора считала эту случайность нелепой. Негоже было так думать, священники учили, что смерть есть часть жизни и великое таинство и просто не может быть нелепой. Но смерть её мужа действительно была нелепой. Подавиться пирогом с перепёлками. Неудивительно, что Лагард полнился слухами, которые никак не удавалось пресечь — прислуга всё равно шепталась и обсуждала смерть хозяина, когда хозяйка не слышала. А ещё то, кто встанет во главе дома после.

И это, возможно, единственное, что её волновало и что Дебора рискнула узнать откровенно, как есть:

— Вы надолго... к нам?

Ко мне? — застыло между ними невысказанное, но предательски очевидное.

Отредактировано Deborah Costigny (2025-11-22 06:06:53)

Подпись автора

To blossom in the deepest of black
And thus we die to flower again

Лепестки прошлого могли улечься, не оставив им в настоящем ничего, кроме тлена, но невысказанным между ними повисло на самом деле всё ещё очень многое. Все те вопросы без ответа, что весь минувший год Дебора могла задавать лишь себе — как ты? где же ты был? что с тобой произошло? — не имея возможности спросить никого другого, чтобы не давать повода задумываться о причинах её интереса к блудному сыну и брату семейства Лагард. Вынужденная довольствоваться только тем, что удавалось выведать из невольно подслушанных скупых на детали разговоров Бернарда и Лидии, которые не любили вспоминать Бастиана, словно он был предан анафеме. Нельзя было проявлять чрезмерное любопытство. Покойный граф Лагард не был особо мнительным и ревнивым и давал своей жене довольно много свободы, в противном случае, ей вряд ли бы довелось впутаться в адюльтер с его же собственным братом и не быть пойманной с поличным; другое дело баронесса Пентьевр — как женщина, она могла обратить внимание на то, что не заметил бы мужчина, и потому была опасна, заставляя Дебору быть бдительной даже тогда, когда Бастиана не было рядом, чтобы её эмоционально компрометировать. Но вот он рядом, и обрывки воспоминаний, хочешь не хочешь, всплывали в памяти.

Дебору не занимала политика, полагая, что её первостепенный удел это дела дома, а не государства, но даже она, далёкая до сути монарших хлопот, кое-что знала про Бунт цветочников. Про то, что участие в нём под знаком розы было всё равно что измена и смертный приговор. Про то, что Бастиана не просто так не видели целый год ни в одном из мест, где он мог бы показаться. И про то, что Бернард и Лидия не просто так не называли его имени в своих осторожных беседах, зато упоминали другие — тех, кого поймали, тех, кого подозревали, тех, кого казнили — но каким-то образом Бастиан всё равно фигурировал где-то среди них, многозначительной паузой или взглядом. Лакуной, что не нуждалась в заполнении, потому что была очевидной для всех.

Графиня Лагард может и не была чересчур умной, но всё-таки была достаточно неглупой и проницательной, чтобы связать это воедино — они считали его одним из мятежников и окольными путями искали тому подтверждение, чтобы обезопасить дом, если это окажется правдой. А при виде Бастиана во плоти в Деборе даже колыхнулось что-то похожее на принятие этого факта, словно он сам по себе был вполне наглядным доказательством, с которым можно смириться.

Он отрастил волосы и отпустил бороду, чего за ним прежде никогда не водилось. Она знала его лицо наизусть, знала, какие на ощупь его чёрные и густые, как чернила, короткие волосы или подбородок и скулы, идеально гладкие или с едва прорезавшейся щетиной — она узнавала его и теперь, но сейчас это лицо в чём-то было ей незнакомо. Не до неузнаваемости, отнюдь, улыбка была вся та же, щемила сердце, напоминая о том ярком и смелом молодом человеке, которого она однажды узнала поближе в садах Лагарда. Его манера держаться и поступь не поменялись — стало быть, от некоторых бед Создатель его уберёг — и опыт не накладывался на лицо шрамами, но чуть заострившиеся от настороженности его черты и осунутость словно рассказывали ей историю, которую Бастиан не мог поведать иначе. Что бы он ни делал и где бы он ни был, в тех условиях он явно не мог заботиться о себе и вести себя так же, как обычно.

Наверное, как верноподданную и законопослушную кастилианку её должно было трогать, что Бернард и Лидия, возможно, были правы в своих предположениях, но отчего-то возможное предательство Бастиана волновало её в последнюю очередь, будучи чем-то далёким и абстрактным. Задевало Дебору другое — её жгла обида, иррациональная, но от того не менее сильная, из-за того, что он так долго молчал и скрывался от неё. Это было неправильно. Он не принадлежал ей, а значит и потерять его она не могла, но она всё равно чувствовала несправедливость оттого, что не оказалась достаточно важной, чтобы получить сообщение о том, что он жив. Она не просила клятв, обетов или преданности, ей не требовались даже слова, пока у них был шифр — отправь он цветок, любой, из всех людей она бы точно поняла, что это значит, и вместо этой неопределённости у неё было бы хотя бы такое крошечное утешение. Очередной секрет, который спрячется среди книжных страниц. Но Бастиан это не сделал. И несмотря на все те радость и облегчение, которые принесло его появление, Дебора пока не могла его простить за то, что он не доверился ей, хотя она доверила ему самое ценное, что у неё было: и жизнь, и честь, и всю свою суть.

Но она могла сделать вид, что её не беспокоит эта пропасть. Если и было что-то, что любая порядочная образцовая донна могла делать лучше всего — это безупречно владеть лицом. И переносить всё с непроницаемым выражением или лёгкой улыбкой, когда больно и досадно. В том числе и оттого, что раньше ей бы в голову не пришло надевать маску с Бастианом. Но раньше Бастиан и не претендовал на статус графа Лагарда и не заявлял, что останется навсегда после очередных скитаний. И не был тем, чью голову, возможно, жаждала снять Корона. Она знала того Бастиана, который был до — своенравного, свободного, живущего здесь и сейчас без корней и привязанностей — но того, что стоял перед не сейчас и рассматривал её так, будто бы это она был тем, кто изменился, Деборе только предстояло узнать. Если бы только были какие-то правила, как заново знакомиться с тем, кого ты знал когда-то настолько близко... Но в их отношениях прежде никогда не было правил — а если какие и были, то они все их бессовестно нарушили.

Дебора опустилась на скамью, Бастиан следом — на соседнюю, через проход, и расстояние между ними было всего на взмах руки, но ощущалось как всё та же пропасть, которой прежде не существовало и с которой Дебора понятия не имела что делать. Она вдруг с пронзительной ясностью осознала, что задавала себе не те вопросы, и единственный, который её должен был занимать теперь — это "кто ты? кто тот человек, что вернулся?" И могла ли она вести себя с ним так же, как когда-то? В одном, по крайней мере, Дебора была убеждена:

— Пока помочь вам будет в моей власти, вы всегда можете на меня рассчитывать, дорогой брат, — ответила она.

Тут следовало бы добавить, что власти у Деборы в Лагарде после прибытия донны Антонии осталось немного — давно овдовевший и скучающий матриархат семейства Костиньи прибрал на правах старшинства все бразды правления замком в свои руки будто бы под видом заботы в период скорби, но на деле, видимо, чтобы заранее напомнить молодой вдове без наследника о том, что её статус хозяйки лишь вопрос времени, пока не пройдёт положенный траур и она не воротится обратно в отчий дом. Будь на то воля донны Антонии, та бы уже, наверное, выслала невестку на попечение родителей, но после смерти мужа у Деборы всё ещё имелось какое-никакое наследство. К тому же, её отец пару месяцев назад, наконец-то, обрёл долгожданного наследника и явно не намеревался отвлекаться на благоустройство овдовевшей дочери, пока та по закону могла быть под обеспечением покойного графа Лагарда, а не быть снова на выданье. О чём Дебора и рассказала, опустив подробности излишнего самоуправства донны Антонии — кому как не сыну известно, сколь деятельна и предприимчива может быть порой его мать.

О том, как относиться к гипотетической женитьбе самого Бастиана Дебора пока не знала — он никогда не выглядел тем, кто когда-либо остепенится и осядет, тем более, в Лагарде, и она не задумывалась, а что будет, если у него внезапно появится законная жена. Теперь же это тоже казалось вопросом времени — уж донна Антония вне сомнения постарается. Эта перспектива как-то странно удручала — судьба не иначе пыталась лишить её разом всего — и только вопрос Бастиана о дочери — их дочери — вывел её из оцепенения. Спросить в первую очередь о ней было довольно дерзко, хотя Бастиан и не был трусом, которого бы заботило общественное мнении.

"Она похожа на тебя", — ответила бы Дебора, будь она уверена, что они совершенно одни.

— Валери большая непоседа и очень крепка здоровьем, благодарю вас. Совершенно не умеет сидеть на месте, ей постоянно хочется бежать и исследовать, — с нежной улыбкой отозвалась она. — Знаете это выражение, дон Бастиан, кровь говорит? В ней говорит кровь Костиньи. Донна Антония видит в ней себя и Вивьен, когда та была возраста Валери. Говорит, у Костиньи сильная кровь, и, должно быть, она тоже пошла в бабушку и отца... — сказала Дебора.

И не сказала: пусть отцы у них на самом деле и разные. За семь лет брака Дебора не настолько сблизилась с мужем, чтобы без проблем читать его характер, и уж конечно она не знала его так, как его мать, но если донна Антония что-то там видела от Бернарда и себя, то так даже лучше.

Потому как сама Дебора видела в дочери только Бастиана.

— Донна Вивьен тоже в добром здравии. И справляется гораздо лучше, чем можно было бы ожидать, учитывая обстоятельства. Дон Бернард почти устроил ей помолвку, она бы состоялась в этом месяце, если бы не несчастье... И предвосхищая ваш вопрос, ваша матушка тоже здравствует, хотя и очень огорчена отъездом баронессы Пентьевр. Вы разминулись с ней всего на день. Но, полагаю, всех остальных вы встретите сегодня за ужином.

Теперь донне Антонии уж точно никакая тоска по дочери не помешает выполнить обещанную угрозу — вернулся не просто сын, а наследник — и ужин рисковал приобрести с подачи одной вдовствующей графини немалый масштаб, если другая вдовствующая графиня ей не помешает.

Слово "ужин" повисло в воздухе, вдруг запоздало напоминая Деборе о её обязанностях.

— Прошу прощения, дон Бастиан, где же мои манеры, — она поднялась и оправила вдовье платье. — Вы должно быть проделали долгий путь и устали, а я утомляю вас своими рассказами. Возможно, вы хотите немного отдохнуть с дороги, освежиться и подкрепиться? Мне распорядиться, чтобы подготовили ваши покои и... ванную? — Её взор снова прошёлся по его непривычно длинным бороде и волосам, прежде чем найти его глаза. — После обеда должно было остаться немного ягнёнка, сыра и вина.

Отредактировано Deborah Costigny (2025-11-22 06:06:25)

Подпись автора

To blossom in the deepest of black
And thus we die to flower again

Последующий отказ Бастиана ожидаем — со всеми обстоятельствами, накладывающимися на его появление, рассчитывать, что он воспользуется своим хозяйским правом до того, как разберётся со всеми условностями, было самонадеянной роскошью. Предложение Деборы продиктовано приличиями и правилами хорошего тона, но беспокойство о его состоянии вполне искреннее. Если Бастиан действительно скрывался даже часть того времени, что пробыл вдали от Лагарда, и отсутствовал именно по тем причинам, о которых она с подачи покойного мужа и золовки думала, один только Создатель свидетель тому, через что ему пришлось пройти и каким путём добираться до дома. И оттого Деборе хотелось сделать для него хоть что-то — не отпускать его сразу, хотя Бастиан держал её за руку и так больше необходимого. Не отпускать его одного. Не отпускать его без предупреждения и с пустыми руками. Не отпускать его вообще. Порядочность и законопослушание, наверное, призывали её промолчать, потому что он мог быть изменником и ей не следовало ему помогать, но всё в ней восставало против. Потому что однажды он помог ей — и измена была в том числе и про неё. Потому что какая-то её часть всегда будет привязана к Бастиану так, как не будет ни к одному другому мужчине, даже если у их отношений нет никакого будущего — только прошлое. Потому что у них была дочь, и ради неё она должна была дать ему возможность отвести от себя подозрения, если это правда, чтобы Валери никогда не пришлось считать его предателем и винить за какие-либо беды. А если всё это ложь и заблуждение — это всего лишь очередное падение неоднократно падшей женщины. 

— Подождите, — вырвалось у неё шёпотом прежде, чем она бы себя отговорила, когда Бастиан развернулся к ней на ступенях часовни. Глядя на него, она так явственно видела дочь, что она не заставила себя отступить в приступе малодушия. — Вы должны кое-что знать, — она нацепила на себя сдержанную улыбку, не вяжущуюся с речью, но довольно убедительную для любого, кто посмотрит со стороны на расстоянии — того же коменданта замка, что уже двигался к ним, и маячил за спиной Бастиана, вынуждая поторопиться — наверняка она благодарит его за возвращение и добрые слова и подтверждает, что они встретятся позже. На деле же Дебора сказала совсем другое: — Дон Бернард не одобрял моего хобби, но перед смертью он охотно им увлёкся. И не он один. Из-за этого вы можете найти Лагард не тем, что оставили, дон Бастиан. Дайте знать, если я смогу помочь вам получше узнать его заново. — Она тщательно выбирала выражения и контролировала громкость голоса, чтобы у невольного слушателя всё равно не осталось никакого понимания о предмете. В конце концов, у образованной донны в арсенале множество занятий — вышивка, рисование, чтение, музицирование, пение — но которое из них смог бы разделить её муж? Но Бастиан, которому предназначалось это послание и с которым они познакомились в саду, точно бы понял, что речь о цветах — и в то же время совсем не о них. —Увидимся за уж ином. — Дебора присела в реверансе. Книксена было бы более чем достаточно, но ей требовалось время. И Бастиану тоже, чтобы всё понять, прежде чем поклониться и отправиться в неизвестность.

---

На прибытие дона Бастиана в замке, когда Дебора вернулась внутрь, ничто не намекало, однако что о нём уже доложили всем, сомнений тоже не возникало. Благие вести разносились столь же стремительно, как дурные сплетни и слухи. Никакая бурная, впрочем, деятельность не развернулась перед ней с масштабом ойкуменского столпотворения, подразумевая не то что важного гостя, но самого хозяина — в присутствии господ и на их половинах слуги не суетились и не сновали туда-сюда, будучи невидимыми, но эффективными в исполнении своих обязанностей. Даже внезапный приезд блудного Бастиана Костиньи не нарушил отлаженный механизм работы замка и его персонала. Дебора могла не видеть всех приготовлений и мероприятий, но знала, что они ведутся и ничто не посрамит Лагард — покои Бастиана будут готовы вовремя в самом безукоризненном виде и он сможет с удобством там разместиться. Тем не менее, чтобы удостовериться, что ничто не омрачит столь приятное событие, она отыскала мажордома.

— Есть ли надежда, что Её Сиятельство ещё не в курсе радостной новости?
— О если бы я знал, донна Дебора, — мажордом выглядел по-настоящему виноватым, что сие могло ускользнуть от его внимания. — Я распорядился, чтобы никто не докладывал Её Сиятельству и она обо всём узнала от самого дона Бастиана, но, как вам известно, подход к замку очень хорошо просматривается из западного крыла... И её горничная могла всё-таки проговориться. Донна Антония может быть весьма убедительной и требовательной.
— Тогда уповаем на то, что дон Бастиан успеет добраться до донны Антонии раньше всех прочих. Всё ли готово к его размещению?
— В этом можете быть уверены, донна Дебора.
— А что насчёт ужина?
— Дон Бастиан приехал один, и менять почти ничего не нужно. Добавить в меню ещё одно блюдо?
— Нет необходимости, траур чтит умеренность.
— Как вам будет угодно, светлейшая донна. Нерешённым остаётся лишь вопрос столовой... — возникла пауза, неловко напоминающая постоянный конфликт двух вдовствующих графинь. Пока Дебора настаивала на Малой столовой, вполне отвечающей нуждам их небольшого коллектива даже со всеми гостящими родственниками, особенно уютной благодаря выходу в сад и цветочному дизайну, донна Антония отдавала предпочтение Большой парадной, которую раньше охотно выбирал покойный Бернард Костиньи из-за охотничьих сюжетов на гобеленах и фресках. Она, в отличие от этих цветочков, как он выражался, подогревала его аппетит. Дебора приучила себя мириться с этим, игнорируя сцены охоты, но после нелепой смерти мужа, где он подавился пирогом, всё это сделалось страшно тошнотворным. Она с терпением шла на уступки первые недели траура, когда использование большой комнаты можно было бы объяснить большим числом гостей, чтобы договориться с собственной совестью, но гости разъехались, а перспектива продолжать в том же духе стала чересчур невыносимой. Тем более, теперь, когда появление Бастиана полностью меняло расстановку за столом — теперь по правилам во главе стола должен был сидеть именно он, на том же месте, где умер её муж, и Дебору дрожь охватывала от мысли, что эти вещи в её сознании друг на друга наложатся. Да и что-то ей подсказывало, что Бастиан будет последним, кто упрекнёт её в том, что она лишила его аппетита, отняв возможность лицезреть за трапезой убийство перепёлок.
— Траур чтит умеренность, — повторила вдова, звуча почти так же напутственно, как падре Адриан. — Накройте нам в Малой столовой в обычное время. Дон Бастиан приехал один, и с ним нас будет всего девять. Нас это не потеснит. С Её Сиятельством я договорюсь.
— Как пожелаете, донна Дебора, — поклонился он.
— Если меня спросят, я буду в детской или у себя будуаре.

---

Прибытие Костиньи не обошло стороной и женскую половину замка. Оказалось, в окнах его ещё на подступах к Лагарду увидала великовозрастная экономка донна Алоизия, безошибочно признала, потому как помнила Бастиана ещё ребёнком, и обмолвилась об этом находящимся тогда рядом кузинам Деборы, Бьянке и Людовике, старым девам и племянницам Марии Монтанари, которых после смерти её брата не удалось пристроить и Дебора забрала их себе дабы придать будням чуть большей светскости. Поэтому разговоры за дневным чаем, который подали в будуар вдовствующей графини, только и были что о Бастиане Костиньи.

— Мне казалось, баронесса Пентьевр гостила слишком долго, а теперь кажется, что она отбыла чересчур рано. Я бы отдала всё своё приданное, чтобы посмотреть, как бы вытянулось её лицо при виде дона Бастиана, — заявила Бьянка.
— У тебя нет приданного, — напомнила Людовика. Обе кузины были как две капли воды похожи друг на друга, хотя Людовика была на два года старше и порядочно выше Бьянки. Даже прыснули они одинаково изящно и синхронно, пряча улыбки за чашками с чаем. — А что скажешь ты, Дебора? — поинтересовались они.
Та немного помолчала с недонесённым до рта засахаренным каштаном.
— Думаю, мы ещё сможем насладиться этим зрелищем, когда донна Лидия посетит нас, чтобы поздравить брата и засвидетельствовать своё почтение новому графу Лагарда, — заметила Дебора, и лишь чуть приподнятые уголки её губ выдавали, сколь в действительности приятна эта идея.
— Значит, дело решённое? Он вступит в права?
— Падре Адриан не изъявлял желание отречься от сана, так что полагаю да, — кивнула Дебора.
— Какая жалость! Мне так нравилось, как он читал нам по вечерам свой молитвослов, — сокрушённо произнесла Людовика.
— Падре Адриан не стал бы читать тебе молитвы, если бы стал графом, Луиза, — напомнила Бьянка.
— Знаю. Но такая жалость, — печально воскликнула Людовика, разглядывая на блюде щедро политые глазурью каштаны. — В благостыне от его речей можно было бы утонуть, как в патоке.
— Может, тогда тебе стоит податься в монахини при его святейшестве, — предложила Бьянка c совершенно траурным лицом.
— Может и стоит, — одухотворённо согласилась Людовика.
— Ну теперь всё точно изменится.
— Я ещё ничего не решила.
— Да причём тут ты, Луиза? Я про дона Бастиана.
— А с ним-то что?
— Как что? Он довольно не молод, ему должно быть почти столько же, сколько было дону Бернарду, когда он взял Дебору, и у них много лет не получалось завести детей. Ему надо успеть жениться и дать наследника. Не сомневаюсь, что донна Антония сразу возьмёт его в оборот, и рано или поздно нам очевидно придётся покинуть Лагард, — констатировала Бьянка, отпивая из чашки. — Ты странно молчалива, дорогая кузина.
— Я... — протянула Дебора, понимая, что кузина права и утешиться при таком раскладе особо молодой вдове нечем, но испытывая потребность как-то опровергнуть реальность, в которой оказалась. Её руки всё ещё хранили прикосновения Бастиана, тайком вынесенные из часовни, и его обещание всё уладить. Это ведь не было глупостью — так отчаянно надеяться на него и память о их секрете теперь? — Думаю, нам не стоит переживать об этом до тех пор, пока донна Антония прямо не скажет, что пора волноваться и собираться. Мы вполне можем рассчитывать на предельную откровенность Её Сиятельства хотя бы в этом вопросе, — ответила Дебора и отставила опустевшую чашку.

Вскоре после этого кузины оставили её, чтобы заблаговременно подготовиться к ужину, однако осадок от разговора никуда не делся, терзая сознание Деборы нескончаемой тревогой о пресловутом после. Чтобы вернуть себе хотя бы подобие умиротворения, прежде чем обратно погружаться в дела, она направилась в детскую увидеть дочь. Валери уже проснулась и занималась с гувернанткой Джулией, устроившись за столом. Чтобы не отвлекать её от занятия, которое в любом случае должно было скоро закончиться, тем более в столь неподобающем смятении, она предпочла лишь осторожно приоткрыть дверь и понаблюдать за дочерью украдкой. Пока мысли и эмоции не придут в порядок и она не сможет войти внутрь, не рискуя огорчить или расстроить Валери тем, что "мамочке снова грустно", потому что даже когда она держала лицо, её маленький цветочек всё равно чувствовал, если что-то не так. Но вот раздались шаги и принесли в душу Деборы ещё больший беспорядок.

Отредактировано Deborah Costigny (2025-12-14 18:02:30)

Подпись автора

To blossom in the deepest of black
And thus we die to flower again

Оборачиваться не было необходимости — шаги Бастиана по-прежнему узнаваемы как инципит "Отче наш", так что не перепутаешь, и по-прежнему вызывают предательский трепет, едва ли сопоставимый с молитвенным — не двигаться в его сторону безопаснее всего, чтобы не бередить неизбежные воспоминания — но Дебора всё равно повернула голову, чтобы на него посмотреть. Потому что, наконец-то, она могла. Потому что какая-то её часть всё ещё нуждалась в очередном подтверждении, что он впрямь сейчас здесь, даже если вместо некогда обычной близости, которая могла бы последовать, теперь она могла наблюдать за ним лишь издалека.

Взгляд Деборы держался на его фигуре дольше положенного — но кто обвинит её в интересе к той причине, с которой Бастиан искал с ней встречи после того, как они виделись совсем недавно? Ведь, конечно, должна была быть причина. Их отношения длились довольно долго, а скрывали они их и того дольше, и без правил было не обойтись. Даже за самыми невинными свиданиями стояло объяснение для случайной встречи, чтобы никто ничего не заподозрил, если бы их застали вместе, и едва ли Бастиан мог забыть это.

Не то чтобы Дебора самонаденно полагала, будто бы за его появлением кроется какая-то греховная двусмысленность, но некая привычка подразумевать такой подтекст всё ещё оставалась. Пусть это и не было разумным — столько времени прошло, и эта пропасть вполне могла превратить даже самых привязанных любовников в посторонних людей — зато помогало сохранять осторожность. Интрижке мог прийти конец, но риск разоблачения никуда не делся, ведь Валери слишком походила на отца, и Дебора помнила это так же, как всё тот же "Отче наш". А потому казалось невероятным, что Бастиан пришёл на женскую половину замка просто из желания увидеться с ней или же посмотреть на дочь, не имея какого-то убедительного прикрытия для своего ностальгического порыва, хотя он особо сентиментальностью и не отличался.

Но тщательно контролируемое любопытство на лице Бастиана и в его словах, с которыми тот внимательно всматривался в детскую, как-то особенно трогало её материнское сердце — она не помнила, чтобы Бернард хоть раз делал нечто подобное — заставив её впервые улыбнуться не выверенной скорбно вдовьей улыбкой, а вполне открыто.

— Для своего возраста Валери очень многое понимает и подмечает. Порой выдаёт вещи, которые я не думала, что она запомнит. Но, говоря о вас, светлейший дон, она может вас не вспомнить, но она наслышана о вас. Она знает, что у неё есть дядя Бастиан... Путешественник. Если вы назовёте ей своё имя, возможно, она удивит вас, рассказав что-то ещё. Меня она удивляет каждый раз.

Они переглянулись — поразительно синхронно, как когда-то давно — и помолчали — каждый о чём-то своём и уже недоступном другому. Впервые Дебора по-настоящему задумалась о том, каково это, быть им — отцом ребёнка, на которого ты не можешь претендовать. Которого ты не может назвать своим. Которого ты, как Создатель — одно из своих творений — обречён лицезреть лишь украдкой издалека. Пусть не наследника, а дочь. Ощущал ли Бастиан себя отцом, осознавал ли, что Валери — его? Он поздравлял Дебору с беременностью и рождением — но чувствовал ли он себя причастным, или, как в случае с её покойным мужем, это не имело для него особого смысла, ведь родился не сын и продолжитель рода. Они никогда не обсуждали это, потому что Бернард был жив, а они оба знали, на что подписываются, и было незачем рассуждать о сослагательном наклонении, ведь никто не должен был знать правду — но Бернард умер, и эта мысль никак не оставляла, хотя у Деборы не было никакого права поднимать её в разговоре — или тем более обременять ею Бастиана. Но она всё равно думала об этом — смакуя её запретность — о том, будь он в праве, был бы он таким же отсутствующим и безучастным, почти чужаком, как Бернард — или он был бы другим? Было бы большим разочарованием обнаружить, что имея двух отцов, её дочь не смогла бы так назвать ни одного из них.

Словно уловив ход её мыслей, как когда-то раньше, хотя и не в полной мере, Бастиан повторил своё предложение, мысли о котором также не оставляли Дебору. Хотелось бы ей верить, что его делал больше Бастиан-отец, а не Бастиан-граф, озабоченный судьбой ребёнка, а не репутацией рода Костиньи, но это уточнять она тоже была не в праве. Хотя это дало Деборе какую-никакую надежду на то, что ситуация относительно Бунта цветочников не так критично с ним и связана или не связана вообще, ведь будь это так, разве стал бы Бастиан рисковать их благополучием, если бы безопаснее было этого не делать? Что, впрочем, не помешало ей быть искренне признательной за саму возможность. Как-никак Дебора понимала, что по истечении траура, когда ей и дочери придётся вернуться под покровительство Бенальо, она не сможет дать своему цветочку и половину тех возможностей, которые та получала в Лагарде. Та же гувернантка Джулия, рекомендованная ей донной Антонией и занимавшаяся с кем-то из родни Медины, едва ли будет ей по средствам.

— Я благодарна вам за беспокойство и поддержку, дон Бастиан... За себя я бы не стала просить. Но я очень ценю то, что вы готовы сделать для Валери, несмотря на все хлопоты, — она перевела взгляд с Костиньи на их девочку в приоткрытую дверь, как раз когда та вышла из-за стола, и Джулия позвала её собираться на ужин. Гувернантка и её маленькая подопечная ужинали раньше и в силу возраста Валери пока отдельно от остальных. Но само приглашение было актуально и для них.

— Я планировала переодеться перед ужином, — ответила Дебора и мельком скользнула по одеянию Бастиана, ничуть не изменившемуся со встречи в часовне. — И посоветовала бы вам сделать то же самое. Ничего не имею против дорожного костюма, но он может создать впечатление, что вы не собираетесь оставаться. И мы должны беречь донну Антонию, — напомнила она Бастиану его же собственные слова, — Иначе, боюсь, она может сделать проповедь длиннее строго необходимого, чтобы вас задержать, — и повоспитывать вообще всех заодно, мол, небольшой голод полезен для непокорных организмов. — Ужин накроют в Малой столовой в течение получаса, я думаю. Но вино и тапас должны быть уже поданы в гостиную. Дон Бернард не приступал к ужину без аперитива, и мы пока не отменяли эту традицию. Возможно, вы найдёте это полезным. Увидимся там.

Только оказавшись за закрытыми дверями своего будуара, Дебора осознала, что так и не поняла, почему именно Бастиан искал её.

---

Стоило ей сменить наряд — дневное чёрное платье, подходящее для встреч гостей и вассалов Лагарда, порой прибывающих с запоздалыми соболезнованиями и почтениями, на вечернее простое — и устроиться перед трюмо поправить причёску, как к ней постучали. В ответ на "войдите" в отражённом в створчатом зеркале дверном проёме показалась Бьянка.

— Проходите, я почти закончила, — отозвалась Дебора, выуживая из тёмных волос покосившиеся шпильки, чтобы закрепить заново, но отвлекаясь от занятия, заметив рядом лишь одну из ожидаемых кузин. — А где Луиза?
— Пытается влезть в платье, которое ей безнадежно мало, — отмахнулась Бьянка, словно это было последнее, что её могло заботить, и, изящно опустившись на соседний стул, стала расправлять складки на чёрном подоле. — Ты уже слышала?
— Что-то, помимо того, что дон Бастиан прибыл? — переспросила Дебора, приступая к возвращению шпилек обратно в причёску.
— О, значит, нет, — рассудила кузина, довольная, что никто её не опередил. — Но будет лучше если ты узнаешь это от меня, а не от прислуги. Это новость довольно деликатного свойства. Я бы даже сказала скандальная и провокационная.
— И что же эта за новость?
— Правда о том, где дон Костиньи был целый год.
Это фраза оказалась до того неожиданной, что Дебора невольно больно укола затылок шпилькой и поморщилась. Бьянка, впрочем, была так сосредоточена на деталях, где Бастиан кувыркался с какой-то девицей в Ажене, что не обратила бы внимание даже, загони себе Дебора эту шпильку прямо в глаз.
— И какой скучающей донне мы обязаны удовольствием за такие вести? — порядочно ошеломлённая, Дебора постаралась придать своему голосу вежливой нейтральности, хотя весть была смехотворна — такой нелепый слух действительно ожидаешь только в сплетнях служанок — и оскорбительна, что в пору бы возмутиться столь вопиющей наглости — графского сына, почти самого графа, уложили невесть с кем. Это было до того абсурдно, что в Деборе даже не проклюнулась ревность от самой перспективы, что Костиньи был с какой-то другой женщиной. Да и где? В Ажене! Это ж рукой подать! Разве Бернард стал бы разводить свою смуту из-за потенциальной связи опального брата с бунтовщиками, если бы допускал, что тот просто кувыркается с какой-то аженкой? Дебора, конечно, не сразу сопоставила Бастиана с исследованием покойного мужа и Лидии Пентьевр, но как только то произошло, его вовлечённость было игнорировать непросто. Всё больно ладно сходилось.
— Донне Антонии, — заговорщически прошептала Бьянка.
А вот тут шпилька натурально выпала у Деборы из рук. Потому как позиция Её Сиятельства в отдельных случаях была едва ли не официальной позицией всего замка.
— Что? Это она тебе сказала?
— Скажешь тоже! Я это от донны Алоизии услышала, а той сообщила донна Батиста, а той Симоника, а той... Не суть. Но вот она уже от донны Антонии узнала. Мол, та заявила это, когда дон Бастиан к ней явился на поклон.
— Так и сказала?
— Продаю за то же, что и купила, дорогая кузина, — кивнула Бьянка.
Нацепив на лицо маску недоумения, Дебора прошлась по волосам гребнем. Не в полной мере осознавая, как относится к такой новости. Ушло немало времени, прежде чем она свыклась с мыслью, что Бастиан мог быть изменником и предателем — множество украдкой, а когда и намеренно подслушанных бесед мужа и его сестры — и вот ей надо было поверить, что он на самом деле не бунтовал, а распутничал? У Создателя воистину скверное чувство юмора, раз в её присутствии Бастиана непременно чернят его же собственные родичи — кто во что горазд — и проверяют на прочность её веру в него, её преданность, её что?
— Но разве это не странно? — размышляла вслух Бьянка. — Он скоро станет графом. Зачем матери порочить его имя, да так чтобы разнесли все?
И правда странно... Если только... — Дебора отложила гребешок в сторону, удовлетворившись результатом — это не было целью самого Бастиана. Вынудить мать на эмоциях сказать такое, чтобы все в это поверили, с уст-то Её Сиятельства, потому что это ведь был он, кто научил Дебору, что им надо иметь легенды для отвода глаз... А может донна Антония была осведомлена и таким образом выгородила сына, претендующего на графский титул? Не то чтобы невероятно, при характере Её Сиятельства. Но ежели так... Мысль о Бастиане с другой женщиной неприятна, но без сомнения она не навредит ни Лагарду, ни Валери так, как участие в Бунте, что способно смешать имя Костиньи с грязью и пылью.
— Да что с тобой сегодня такое, Дебора! — воскликнула кузина, и та, вдрогнув, поняла, что какое-то время молча пялилась на своё отражение. — Ты сама не своя.
— Прошу поощения... Задумалась о последствиях, — она тряхнула головой и встала.
— Вот как, и что?
— Не думаю, что нам стоит беспокоиться. Если бы он кого-то опозорил, мы бы уже это знали. А раз этого не произошло, значит, не было ничего такого, что могло бы уронить дона Бастиана в глазах общественности и помешать ему стать графом.
— Может и так. Но после такого люди всё равно будут говорить, — сказала Бьянка.

Пусть говорят, решила про себя Дебора. Если Бернард был прав насчёт цветочников, пусть говорят. Если бы Бастиан попросил помочь, ради дочери, она бы тоже заговорила.

---

В гостиной возле Малой столовой, когда Дебора переступила её порог, не было никого, кроме Бастиана. Спустилась одна, потому что Бьянка удалилась помочь Людовике определиться, пока ещё было время. Донна Антония со своей свитой ещё не прибыла, поскольку считала своим долгом появляться не раньше не позже, а исключительно вовремя — и сразу к трапезе — а опоздание и заблаговременный приход дурным тоном и неспособностью организовать прислугу сделать всё как полагается без своего вмешательства. Вивьен, возможно, сочла за лучшее последовать её примеру.

Как пока ещё хозяйка, Дебора не могла позволить себе праздность и приходила заранее с проверкой, чтобы ничто не нарушило благостного состояния Её Сиятельства. Впрочем, на снисхождение к дерзости надеяться как-то не приходилось. 

— Должна признаться, я рискую вызвать недовольство вашей матушки своим выбором столовой, поэтому прошу заранее меня простить, если это всё же задержит трапезу, — с виноватой улыбкой оповестила Дебора Бастиана, чуть поклонившись. Сам Костиньи, кажется, счёл за лучшее не испытывать терпение матушки и не пренебрёг её советом, а переоделся. И теперь от его одежды по крайней мере не исходило противное ощущение спешки и срочности, за которой был бы неизбежным страх его исчезновения. — У вас всё ещё есть шанс воспользоваться моим предложением, — она кивнула на сервированный за одним из столиков поднос. — Не хотелось бы обременять вас делами замка перед ужином, но каким вы нашли Лагард после своего отъезда? Всё ли в порядке?

Шаги кузин узнаваемы тоже, хотя и не так, как шаги Бастиана, которому можно было бы молчать, но быть узнанным безошибочно — Людовика и Бьянка, приближаясь, говорили и говорили, совершенно не делая интриги из своего появления. Дебора даже поймала себя на мысли, что занимайся они с Бастианом чем-то предосудительным, у них было бы достаточно времени, чтобы вернуть себе подобающий вид и не попасться с поличным.

— Светлейший дон! — одновременно поприветствовали его сестры Альменар, изящно приседая. — Примите наши соболезнования, — участливо проворковала Бьянка. — Правду говорят, что горе объединяет даже самых разрозненных и возвращает потерянных. Мы ведь не чаяли вас уже увидеть, толки разные бытовали, и вот вы снова с нами. Где же вы были целый год? А правда, что вы останавливались в Ажене? Какое совпадение, не так ли, Луиза?

— Всё так, Бьянка. Видите ли, дон Бастиан, мы же сами оттуда.

Дебора замерла. Не то чтобы она была не в курсе происхождения своих кузин или откуда была родом мать и её давно почивший брат, однако племянницы Марии Монтанари и Альменар в девичестве так давно жили в Бенальо, а затем после свадьбы перехали к Деборе, что это обстоятельство досадным образом ускользнуло...

— Знай, что вы будете в Ажене, передали бы какую-нибудь весточку своим знакомым, — закивала Бьянка. — А может вы даже их встречали и расскажете, как у них дела? Кто вас принимал в Ажене? Наверняка, вам довелось побывать у дона Козимо? Или у донны Виккарды?

Даже боль от шпильки не была столь невыносима, как назревающая неловкость. Дебора осторожно поглядела на Бастиана, пытаясь понять, справится он сам или ей стоит вмешаться.

Подпись автора

To blossom in the deepest of black
And thus we die to flower again