После ночевки в «Веселом Висельнике», где юную донну Монсеррат, ее служанок и охранников, разместили со всем возможным комфортом в пяти комнатах, дуэнья ее, донна Бертина, сделалась особенно мрачна, тиха и молчалива. Старая дева, взятая Монсеррат на службу именно для этой поездки, Бертина и так не отличалась многословностью, пока дело не доходило до обсуждения любимых книг, и обыкновенно перебирала свои сердоликовые четки, но словно бы при этом и не молилась, а просто о чем-то думала. Отговаривать свою юную госпожу от задуманного она не смела, да и кто бы посмел это сделать во всей Кастилии? Разве что отец?
В отцовской люббви и том, что он благословит её счастье, Монсеррат не сомневалась. Как не сомневалась в том, что выбор ее дона Диего ужаснет. Да и не только его, но всякого, кто узнал бы, кого восемнадцатилетняя красавица, вторая из самых завидных невест Кастилии после Инфанты, избрала себе в мужья.
Избраннику ее тоже предстояло ужаснуться своей участи, но пока он проживал последние минуты своей свободы, а Монсеррат с предвкушением и даже каким-то романтическим возбуждением рассматривала высокие стеллажи, заставленные бесчисленными книгами. О встрече в библиотеке она попросила сама. Отчасти желая убедится, что замужество ее не будет скучным, если размеры и богатство оной ее впечатлят, отчасти стремясь понять вкусы дона Нино Сантоса, в народе прозванного Сатаниной.
Не будь этого прозвища, воспетого в куплетах и памфлетах, Монсеррат о графе Арканарском и не узнала бы – в столице дон Сантос бывал только на похоронах одних королей и коронациях новых.
Слухи же, да что там… легенды, рисовали этого почтенных лет господина чуть ли не чудовищем и приписывали ему все возможные пороки и преступления, перечень которых был вовсе не так впечатляющ, как обозреваемая Монсеррат библиотека и сводился к тому, что граф схоронил уже шестерых жен и продал душу Дьяволу, а то и вовсе этим самым Дьяволом являлся, потому что не может человек дожить до ста лет и при этом кутить, охотится и брюхатить служанок.
Последнее тоже было исключительным плюсом к кандидатуре супруга. Наследников зачинать Монсеррат собиралась исключительно на супружеском ложе, тем более, что и сыновей своих дон Сатанина благополучно пережил.

Ожидала она его стоя, одетая в тяжелый алый бархат с тонким золотым шитьем по пышной юбке платья, лиф которого был  расшит чёрными жемчужинами.  Светлый тон ее кожи тоже оттеняло жемчужное ожерелье, сочетавшееся со скромными, каждая в одну грушевидную жемчужину, серьгами. Волосы девушки были собраны в невысокую прическу, украшенную только черненым серебряным гребнем, удерживающим тончайшую, черную, словно вдовью, вуаль, откинутую назад и теперь открывающую лицо.
Мария, горничная, в скромном темном платье держала бумаги и с не меньшим любопытством, чем ее хозяйка осматривалась вокруг. Книги ее не интересовали, а вот золотая, вне всякого сомнения чернильница и изящный стакан для перьев в виде грифона, девице понравились сразу, как и кувшин зеленоватого венецианского стекла и… неслыханная роскошь – зеркала, установленные между стеллажами.
Когда же наконец двери распахнулись, являя гостье высокого, поджарого мужчину совершенно нечитаемого возраста, Монсеррат подумала, что прозвание дону Сатанине удивительно подходит. Светлые его глаза блестели ярко, живо и как-то по-особенному хищно.
- Благодарю, что так скоро приняли меня, дон Сантос, - заговорила Монсеррат, когда хозяин прошел к столу.
Имя ее и титул дона Диего ему, вне всякого сомнения сообщили.
- Мне хотелось бы, отдавая дань вежливости, часа полтора вести беседы о том, какой была дорога до ваших мест и хвалить ваши вина, книги и цвет лица. Предлагаю остановится на том, что дорога была легкой, дурных вин вы не держите, а библиотека…
Она улыбнулась нежно и мечтательно.
- Лучше, чем я могла бы и мечтать. Мария, подай сюда бумаги. – Она не глядя протянула руку, и горничная вложила ей плотно свёрнутые в трубочку листы, перетянутые черным витым шнурком.
Листы эти Монсеррат подала графу.
- Здесь перечень того, что составляет мое приданое, - просто сказала она. – Отец благословит мой выбор. И, поскольку я здесь, вы можете догадаться, каков он. И нет, я не ищу способ скрыть последствия порочной связи, если вы подумали о подобном. Скорее, полагаю, что вы, дон Сантос, тот человек, который способен будет примириться с моими недостатками и не ставить супруге в вину образованность, собственное мнение и желание сделать что-то в этом мире и для него.

Говорила она спокойно, голосом ровным и несколько отстраненным. Но в карих глазах плясали озорные чертенята.

Сообщение графа о том, что им не придется тратить час, а то два на великосветские любезности, Монсеррат воодушевило необычайно. Задуманное ею предприятие, неприлично дерзкое и попирающее все сложившиеся в Кастилии устои и правила, требовало лобовой атаки и самой премерзкой манипуляции, мгновенно поднимающей ставки на грань дозволенного – правды.
И граф спокойно принял негласные правила этой беседы, разве что из учтивости предупредив, что простых вопросов не будет. Монсеррат согласилась, опустив ресницы, но в следующий миг вновь смотрела дону Сантосу в глаза, ожидая этих самых вопросов.
Признаться, ждала она от доан Сантоса чего-то более насмешливого или неприятного. А потому ответила с той легкостью, с которой люди рассказывают о своих предпочтениях в еде ли, или в развлечениях.
- Мне непозволительно что-то знать о столичных мужчинах, дон Сантос, о том, есть ли среди них таковые, кто и в самом деле искал бы моего общества не из-за моего положения при дворе Её Величества или положения герцога де ла Серда, а из интереса, как вы изволили выразится, к неглупой и инициативной даме.

О том, что запрещал этот интерес ей вовсе не герцог Медина, Монсеррат предпочла не рассказывать. Степень своей гордыни она сознавала, но сознавая, допускала, что на деле грех этот куда больше, чем она признает. Ну а все умные мужчины в ее окружении, таковыми были не милостью Бога, щедрого на ум , память и стремление к знаниям, составляющими примечательную личность к восемнадцати годам, а благодаря образованию, опыту и многолетней практике в делах государственных и политических интригах. И были либо недостаточно благородны, либо женаты.
- Жить я буду со своим супругом. И неважно, будет это в Альтамире, Калабре или… в провинции. Свой двор я полагаю устроить таким, чтобы служить при моем муже или получить поручение от него или же меня, стало честью для всякого идальго или человека незаурядных талантов. Как вы могли заметить, доходы с некоторых земель герцогства, составляют часть моего приданого. И половины их вполне хватит для воплощения моих скромных замыслов. Но одних только денег, - она вздохнула, безмятежно рассматривая лицо графа, и раздумывая, сколько же ему на самом деле лет, - без достойного имени, для дамы… недостаточно. Все, что я хочу сделать, я могу делать только именем супруга. В противном случае, любой от нищего барона до студента-пасквилянта сможет осмеивать всякое, даже самое благородное начинание, говоря, что девица Медина в своей гордыне силится превзойти мужчин. Но кто посмеет упрекнуть… дона…
Мысленно она назвала прозвище графа: «Сатанину», и едва сдержала смешливую улыбку, но губы все же дрогнули, а глаза заблестели почти восторженно, когда она произносила то имя, каковое желала вскоре назвать своим:
- Сантоса.

Запоздало поняв, что опять говорила много и сложно, смутилась, жалея, что не подумала даже, что придется говорить с графом о своих надеждах, но по счастью, он, будто бы поняв её замешательство, помог беседе вопросом, на который у Монсеррат был готовый ответ.
- Этому миру я хочу дать знания. Но, прежде чем что-то давать, это нужно получить. Руду добывают из шахт, доходы от банковских процентов – из капиталов. Так и знания будут добыты лучшими военными инженерами, лекарями и металлургами. Не потому, что они будут изыскивать что-то новое ради нового. А потому что будут работать над заказами от моего дома. Но под моим контролем и жестким надзором. Как… мифический Дедал, запертый Миносом. Некоторые знания будут отданы людям и прославят не только изобретателей, но и… имя, покровительствующего им дома. Самые же важные и ценные…
Голос ее сделался ниже и звучал теперь чувственно и вдохновенно.
- Останутся тайной, используемые для целей моего дома, пока будут являться серьезным преимуществом.
- Это… то счастье, которого я ищу в замужестве, дон Сантос. И вы, пожалуй, только вы и можете составить его, поскольку не нуждаетесь ни в деньгах, ни в покровителях. Взамен, я  постараюсь стать для вас достойной супругой, если не сумею сделаться вам другом. Вернее, если вы не пожелаете дать мне шанса заслужить вашу дружбу. Но даже в это случае, я смогу понять такое нежелание. Ну а предстать перед целителем или даже ментальным магом, если вы хотите удостоверится, что мои слова искренни, а прошлое – чисто, я готова. Что же до…

Повторить даже ту деликатную формулировку, которую граф использовал, чтобы осведомиться о ее готовности к исполнению супружеского долга, она не смогла, неожиданно смущенная не столько самим предметом, сколько необходимостью о нем говорить.
- наследников. Труды эти по силам всякой женщине.

Не поворачивая головы, она повела глазами в сторону своей горничной, только этим одним обозначив, что заметила внимание графа к белокурой и белокожей девице.
- Полагаю, что и я справлюсь. И, если подумать…  две, даже три беременности – прекрасное время, чтобы заняться воплощением того, что я хочу. Даже захоти я, в таком положении, вернуться во дворец, было бы невозможно, а трех или пяти лет вполне хватит, чтобы организовать самое важное. Но вы… обещали непростые вопросы, дон Сантос. Или это они и были?

По счастью, граф Арканарский выслушал её и даже не переменился в лице. Монсеррат была готова к тому, что в упрек ей поставят её восемнадцать лет, её самодурство, переходящее грань приличия, коим, несомненно, являлся этот визит с предложением брака, готова была к снисходительной насмешке над своим планом на счастливую жизнь, но граф только предложил ей присесть, чтобы продолжить разговор, очевидно смирившись с тем, что нахальная девица из Альтамиры займет у него сейчас не какие-то пять минут, а несомненно больше. Но решать столь судьбоносный вопрос в личной переписке она не могла. Граф мог счесть само предложение нелепой шуткой, не видя её и ничего о ней не зная. Искать же для себя сваху среди скучающих вдов благородных фамилия означало дать возможность появлению самых мерзких сплетен и вовсе не гарантировало успех затеи.
Расправляя на коленях тяжелый бархат пышной юбки, девушка утешала себя тем, что, будучи человеком многоопытным, граф все это понимает без слов, а потому не станет думать о ней, как об особе невероятно нахальной и склонной к неприличным выходкам.
- Конкретно, - она выделила это слово и печально потупилась, рассматривая свои пальцы без единого кольца. – меня привлекают военная инженерия и архитектура, и, как бы ни был порицаем такой интерес для женщины благородного происхождения… банковское дело. Судостроением в Арканаре заниматься не выйдет. Но… мои знания в этих областях ничтожны. У всякого прославленного мастера, которого я бы хотела видеть своим наставником в отрочестве, заказы на много лет вперед, и служат такие короне или же таким донам, как вы. Никто бы не оставил службу, чтобы обучать своей науке…девочку, тем более не собственную, а герцогскую дочь. И надо ли объяснять почему? Мой духовник сделал это, когда мне было десять. Вы, вне всякого сомнения, найдете те же слова. Или вы ожидаете, что восемнадцатилетняя девица из свиты Её Величества, привезет вам чертежи самоходных машин, защищенных броней из сплава металлов, способных выдержать удар каменного ядра из баллисты или огненную атаку?

Сказала все это не поднимая глаз. Не удержалась от капли горькой, беспомощной дерзости, но голос звучал мягко, даже тихо, а глаза изучали тонкие узоры, вышитые золотом по алому бархату юбки.
- Хотела бы я уже теперь иметь такие знания, чтобы поступить так, - добавила она совсем тихо.
И только потом подняла взгляд на графа, ожидая его слов. Кивнула, принимая условие. И, выслушав, медленно, светло улыбнулась.
- Правильный ответ, дон Сантос, здесь только один. Я удовольствуюсь той частью замка или же вовсе городским домом, что выделит под мои начинания супруг или я приобрету на средства из моего приданого, чтобы устраивать конкурсы среди мастеров, желающих заказов моего дома и давать обеды для здешней знати по случаям вроде праздников, именин и дабы наградить тех, кто своим талантом и трудами угодит вам или особенно поразит мое воображение. Если двор и будет блестящим, то будет блеск ума, но не умствований. Что же до широты взглядов… мои брат и сестра – маги. И, зная их, думаю, пройдет еще лет тридцать, прежде чем появятся маги, сведущие в архитектуре или же виноделии, и много больше времени, прежде чем люди станут создавать золото касанием, как царь Мидас и деньги… в привычном нам виде превратятся во что-то иное. Хорошо бы… в дни и годы жизни, каковые и в самом деле составляют истинное богатство. Возможно, такие люди первыми появятся именно при дворе моего супруга. Но ни палаццо, ни мастера не появятся мгновенно, дон Сантос. Хорошо, если все будет устроено к осени… Здесь, в Арканаре, мне кажется это даже возможным. Едва ли каменщики и плотники осмелятся не уложиться в сроки или же просить дополнительные средства более двадцати процентов сверх оговоренной суммы. И, если вы дадите мне возможность узнать ваши воззрения, помогая в ваших трудах, то избавите меня, быть может, от следования путем занятным, но бесперспективным. Ну а к тому времени, надеюсь, общество моё перестанет вас или развлекать, или раздражать, а живот станет свидетельством успешности ….объединяющих нас дел, и настанет время принимать проекты уже… наших инженеров. Работая на нужды Арканара, и сложными задачами, они неизбежно будут находить новые решения. Работая с магами, такие решения, каковые проложат дорогу к тому будущему, что видится вам.

Уверять графа, что готова с головой окунутся в историю Ойкумены, чтобы только ему угодить, Монсеррат не стала. Скорее, она с удовольствием бы прочла имеющиеся у него книги по этому предмету в те ночи, когда, удовлетворенный её беременностью, он вернется к тем девкам, что греют его постель ныне. Но рассуждать вслух б этом она не собиралась. Как и задавать вопросы о причинах, по которым Джанино Сантос не признавал своих бастардов. Не сейчас.
- Ваш лекарь, дон Сантос… - она покраснела впервые за время их беседы, - он ведь… не маг. И… мужчина? Ваше условие мне понятно, но если нет возможности пощадить мою стыдливость, можно ли не допустить, чтобы человек этот видел моё лицо?

Отредактировано Montserrat Medina (2025-07-25 16:08:43)

Одна из самых завидных невест Кастилии покинула королевский дворец тихо, сердечно простившись с королевой и немногими своими подругами и со всей возможной деликатностью сообщив, что брачная церемония будет скромной, поскольку жених ее чрезвычайно занят. На деле же ей случалось уже четырежды бывать на свадьбах и мнение свое об этих увеселениях она смогла составить вполне. Умные люди составили таковое и до нее, сформулировав точно и емко в выражении «играть свадьбу». И игры такого рода Монсеррат не прельщали даже в том возрасте, когда ей дарили кукол и замки для них, помещавшиеся в комнате. Неведомо откуда выросшая в ее характере практичность заставляла ее прикинуть расходы в деньгах и времени и устать от приготовлений, пустых бесед и парада лицемерных поздравлений после венчания за считанные минуты, пока Мария помогала ей привести себя в порядок после осмотра графским лекарем. Процедуры унизительной и ставшей для нее испытанием на покорность, каковое Монсеррат прошла не потому что умела смирять гордыню, а потому лишь, что не могла позволить себе получить отказ от своего избранника из-за того, лишь, что не позволила бы какому-то лекаришке сообщить графу, что она здорова, и лишена телесных изъянов.

Возвратившись в Альтамиру, она отослала герцогу де ла Серда письмо следующего содержания:

«Дорогой отец, спешу поделиться с вами радостной новостью. Случилось мне встретить человека самых замечательных качеств и в сердце моем зажглась самая настоящая любовь. Посудите сами отец: он необычайно умен и талантлив, настолько, что устроил в подвале старой лачуги, где обретаются прокаженные, тайный монетный двор и чеканит там золотые ни внешне, ни по весу не отличимые от королевских, притом занимается этим вот уже седьмой год и не попался нашему кастильскому правосудию. Да и если бы попался – у него куплены альтамирские судьи и среди знати есть люди, которые к нему благоволят. Помимо ума и предприимчивости, он так же весьма образован и наизусть цитирует и «Евангелие от Сатаны» и Учение о перерождении душ, запрещенное семь веков тому назад, а также многие трактаты о планетах и звездах. Душевная его красота столь велика, что совершенно неважными становятся физические недостатки. Помимо невеликого роста и небольшого горба, он немного хромает и косит левым глазом. Но манеры его столь изысканы, что внешние изъяны скоро перестаешь замечать.
Простите отец, но любовь моя столь велика, что я не могла ждать ни дня после того, как Хуан сделал мне предложение, и мы обвенчались в тот же день. Тем более нам пришлось спешить, что я уже на сносях, просто боялась признаться вам в этом. Теперь же дитя наше родится, как и положено, в честном браке. Жить мы решили в Калабре, в нашем палаццо, так что надеюсь, к нашему приезду там будут готовы покои для нас с супругом и семерых его детей от трех предыдущих браков. По примеру моей покойной матери я решила принять всех детей моего мужа и воспитывать, как собственных, тем более что они, убогие, нуждаются в заботе и любви. Старший страдает падучей, второй его сын заикается, будучи напуган в детстве пожаром. Дочери рахитичны и слабы здоровьем, а младший сыночек родился с хилыми и слабыми ножками и едва-едва может ходить сам. Поэтому я решила всю себя посвятить новой своей семье.
Уверена, вы одобрите мое решение и благословите наш брак.

Таким могло бы быть мое письмо, отец.
На деле же я намерена вступить в брак с графом Арканара, доном Джанино Сантосом, мужчиной преклонных лет, бездетным вдовцом, готовым предоставить мне свободу в моих начинаниях и право распоряжаться доходами от приданого, вами для меня определенного. Чего не сделает ни один из мужчин, охочих до ваших денег и не способный понять моих целей и устремлений. Вы сами оставили мне право выбирать супруга по сердцу и уму, и выбор свой я сделала.
Надеюсь, наш союз вы благословите и почтите своим присутствием скромный обряд венчания в Арканаре
Ваша любящая дочь, Монсеррат»

Свадьба прошла в духе арканарских представлениях о веселье, но никто не мог бы сказать, что невеста грустна или печальна. Монсеррат Медина, в миг, когда сухие, перевитые выпирающими венами руки жениха откинули с ее лица покрывало, выглядела столь радостной, что в счастье её легко было поверить.

Порядки, заведенные графом в замке и городе, пришлись ей по душе, и Монсеррат разве что выказывала любопытство к тому, как все было в Арканаре устроено, не осуждая ничего и ничему не возмущаясь. Но затребовала себе лучших столяров и разослала по окрестным монастырям письма в которых просила отрекомендовать ей для службы женщину в летах, грамотную и тяготеющую к наукам, но верную монашеским обетам настолько, что жизнь среди мирян не смутила бы ее разум и не стала бы для нее искушением, с каковым она не смогла бы справиться.
Набрать в секретари мужчин было бы несравненно проще, но Монсеррат подчеркнуто не желала давать мужу ни малейшего повода для сомнений в ее верности. Да и повода упрекнуть в несоблюдении их договоренности и пренебрежении супружескими обязанностями не давала.

И хотя крови не пришли в положенный срок по прошествии десяти дней после свадьбы, выждала еще месяц, чтобы убедиться, что у нее и в самом деле полагать себя беременной. Радости это ей не принесло, но определённо доставило удовлетворение. Все шло согласно намеченным ею планам, и тело ее, которому надлежало выполнять женские функции – зачинать и рожать детей не подвело.
Можно было бы подождать и еще месяц, прежде чем сообщать об этом мужу, но зная, что лекарь Клементе может и без её ведома, силами своей магии, вызнать её состояние, Монсеррат не собиралась тянуть с этим. Разве что искала удобный повод. Удобный ей.
И поводом этим стал запрет графа беспокоить его этим вечером. Недомогание его всерьез обеспокоило Монсеррат – овдоветь через несколько недель после свадьбы в ее планы никак не входило. Года через три-четыре, имея на руках сына или двух, она и в самом деле готова была расстаться с супругом и надеть черное вдовье платье, но не теперь, когда её желания едва-едва начали претворятся в жизнь, да и то, что делалось нужно было затем лишь, чтобы обеспечить ей удобство в работе с чужими чертежами и проектами.

В спальню супруга Монсеррат заглянула в обычный час, но одета была в домашнее платье, одно из тех, что носила еще в Калабре, светлое, нежно-голубого цвета, со шнуровкой по бокам и на рукавах. Единственным украшением его был расшитый бирюзой и перламутром пояс, стягивающий легкую ткань на талии. Волосы она распустила, как делала обычно, наведываясь в графскую спальню и оттого выглядела особенно уязвимо и нежно.
К купели она спустилась после того, как расспросила перепуганного лакея, где искать графа, когда тому недужится, раз уж болеть в постели старику оказалось не с руки. Еще в первый свой осмотр замка, она отметила, что купальни будто бы сравнительно недавно перестроены и имеют два входа. Притом один из них выходит на запад, но вовсе не похож на скромную дверь черного хода для прислуги. Напротив, проем был отделан барельефом, как и основной. И именно к этому входу Монсеррат было удобно спустится нынче ночью. Тяжелую дверь она отворила, не стучась, и замерла на пороге, не сразу поняв, что же за действо здесь происходит.
Взгляд ее устремился на погруженного в  купель с высокими бортами графа, и в первый миг, она испугалась, что тот мертв, что Людовико, пользуя его от недуга, переусердствовал в кровопусканием и оттого по полу от установленного на невысоком столике перед купелью с каменного предмета, размером с большой ларец,  тянутся кровавые дорожки и чернеют кляксы разбившихся при падении тяжелых капель.
Но вот веки графа дрогнули, и он открыл глаза. Облегченно выдохнув, Монсеррат перевела взгляд на лекаря, как раз в этот момент развернувшегося от стола с ребенком на руках. Маленькие пухлые ручки безвольно свисали вниз и по ним из взрезанных вен струилась кровь.
Её замутило от запаха бойни, и графиня накрыла ладонью собственное горло, словно этим могла унять поднимающуюся из желудка вязкую горечь. Однако же ей хватило самообладания сглотнуть желчь и одними губами прошептать, обращаясь и к графу, и к лекарю: «продолжайте».
Взгляд её, меж тем задержался на телах детей разного возраста, лежащих по левую сторону от купели. Все они, мальчики и девочки, были нагими и перепачканными в собственной крови. При свете свечей, смуглая кожа их казалась темно-серой черными завитками змеились по белому мрамору локоны. И только заметив неподвижный, стеклянный взгляд, обращенный вверх, она поняла, что ребенок, равнодушно смотрящий на лепнину, укрощающую потолок купальни, мертв, равно, как и остальные.
Если что-то и ужаснуло Монсеррат во всем происходящем, то лишь собственное спокойствие. «Ты должна…» - материнский голос, пришедший из памяти чего-то, просил от нее теперь, как в детстве просил быть хорошей и послушной, уметь промолчать или улыбаться там, где этого ожидают. Сейчас же Маргарита Медина из ее памяти не знала, что именно должна делать ее дочь в такой ситуации. И Монсеррат сделала, что хотела – прошла к купели, ступая плавно и мягко и даже не потрудилась подобрать подол платья, когда присела на ее край. На губах её играла легкая улыбка – подобие скупой улыбки графа, каковой он соизволял обозначить свое удовлетворение. Едва ли Монсеррат догадывалась о том, как быстро она переняла от мужа и сдержанную его и мимику, и некоторые жесты точно так, как дети, впечатленные наставником, невольно копируют манеру речи и поведения.
- Пусть жрец ваш посвятит и меня, - попросила она, протягивая графу руку, - чтобы и я могла услужить той древней Богине, которую вы чтите, и вам, не давая сворачиваться крови в купели. Всё прочее, - левую руку она положила на свой живот, обозначая отложенную тему столь явно, что не понять жеста муж, желающий сделаться отцом, просто не мог, - подождет.

Подождут и упреки в ослушании, и осмотр лекаря, которому придется подтвердить её предположения или же их опровергнуть.
«Ты должна…» - шептал, срываясь в слезы голос Матери из воспоминаний. И Монсеррат понимала, что должна бы поступить, как должно нежной и слабой женщине – ужаснуться происходящего, закричать, упасть в обморок. Но если что ее и ужасало, то только собственный интерес к приоткрывшейся ей графской тайне, голодный, алчный, требующий ответов и желающий понимания не только творящегося здесь обряда, но и всего, что ему предшествовало и за ним последует. И в холодном этом интересе не было ни тени сочувствия к мертвым детям и к тем, явно одурманенным, которых Клементе еще предстояло убить, и даже к собственному ребенку, который, как подозревала Монсеррат, мог однажды оказаться среди предназначенных в жертву. Отчего-то же граф в преклонные свои годы оставался бездетен.
Граф…
Пожалуй, впервые, Монсеррат Сантос, смотрела на погруженного в кровавую купель старика, не как на графа Арканарского, но на как на Джанино Сантона, человека не просто в силу хорошего здоровья дожившего до старости и сумевшего сохранить гибкость ума и физическую силу, но знающего нечто такое, что не просто сделало его долгую жизнь возможной, но определяло все заведённые им порядки в Арканаре и окрестных землях. Так юная графиня не смотрела ни на кого прежде. Губы ее приоткрылись, словно она хотела что-то спросить, но желание это сдержала, опустив взгляд не из скромности или страха перед мужниным гневом, но потому лишь, что не выдержала прямого взгляда черных глаз графа.

И лишь когда Клементе, напряженный, с серым от усталости лицом, подошел к купели, держа на руках ребенка, она посмотрела на мраморный алтарь, на вырезанный на нем старушечий лик, обращенный к западу.  Венец с зубцами на ее голове был не так впечатляющ, как должен был, если бы старуха эта являлась частью статуи.
Графине помнились рассказы об обнаруживаемых пастухами пещер со статуями Трехликих мадонн, которым невежественные простолюдины поклонялись на языческий манер, принося на алтари их хлеба и сыр. Они трактовали их просто – Вот Дева Мария, беспорочно зачавшая Христа, Вот Богоматерь, и третья – Матерь уже потерявшая сына, святая не миссией своей, а заступничеством за людей, простых и грешных, перед ним, восседающим на небесном престоле.
Святые отцы, узнав о таких мадоннах снаряжали отряды, приказывая статуи эти разбивать. Или же граф или герцог, на чьей земле случалась такая находка, успевал перевезти идол в свой дворец и присовокупить к коллекции антиков, подарить ценителю или же продать. Дочь маршала Кастилии могла  позволялить себе  писать с любыми вопросами любому кастильскому гранду, епископу или кардиналу.  И вызнать все, и про места, где найдены были такие статуи. Довольно было желания купить подобную статую, если окажется, что у графа нет достойного его кровавых мистерий святилища.
- Есть у вас молитва, дон Клементе, - спросила она, дождавшись его возвращения к алтарю, - каковую надо произносить дословно, или ваша хранительница тайн приемлет всякое слово, идущее от сердца?  И вы ли окропите алтарь моей кровью или мне надлежит самой?

Отредактировано Montserrat Medina (2025-08-03 10:23:57)

За прожитые восемнадцать лет никто не сказал Монсеррат, как должно себя вести, если обнаруживаешь супруга в купели с кровью, а в домашнем лекаре открываешь жреца древней богини. Зато отец немало часов посвятил беседам о том, как благонравной девице следует себя держать с членами семьи и выказывать к нему и матери уважение, а не дерзить, возражая всякому слову. И Монсеррат уяснила, что люди взрослые лучше нее знают, как устроена эта жизнь, потому что всякий старается сделать её лучшей сообразно своим представлениям о хорошем. Герцог де ла Серда всякому ребёнком своей крови находил место в семье. Граф Арканара принимал кровавые ванны и предлагал супруге, заставшей его за этим, войти к нему в купель и разделить с ним таинство знания, стоявшее за этим действом. И Монсеррат не была бы собой, если бы из-за какой-то глупости от знания отказалась.
Смутила её только необходимость заголить ноги, чтобы перебраться через борт купели, в присутствии постороннего мужчины. И смущение это заставило прятать взгляд, подтягивая подол платья, чтобы, скинув домашние туфельки, перекинуть ноги через борт и после, отдавшись требовательной хватке жесткой и полной силы руки, скользнуть в темную, тяжело колыхнувшуюся при погружении в нее, жидкость.
И граф поведал семейную легенду, каковой прежде Монсеррат слышать не приходилось. Слушала она с предельным вниманием, стараясь запомнить имена и последовательность событий, словно внезапно оказалась на уроке истории и этот урок ей надлежало пересказать после. Не графу, но их сыновьям или дочерям, когда те подрастут и настанет их черед причаститься семейной тайны.
- Не ты искал меня, - напомнила она мягко, - но я выбрала тебя и благодарна, что выбор мой ты принял. И я буду только рада, если ты сочтешь, что я достойна не только вынашивать твоих детей, но и знать твои тайны и, раз уж женщины твоего рода, служили Госпоже, послужу и я.
Тепло его тела отзывалось ей привычной в ночные часы истомой.
- Научи меня не верить… но знать. Как знаешь ты.
Она  прижалась лбом к его щеке и расслабленно, привыкнув телом к прохладе черной в свете одних только факелов крови, обняла мужа точно так, как делала это, когда они лежали рядом в его постели в те спокойные минуты, что предшествовали их прощанию до следующего дня.
- Вопросы же я оставлю до того времени, когда ты сам захочешь на них отвечать или это будет уместно. Пока же… я готова и к тайнам, и к действиям.

В неверии Монсеррат не было скептицизма и оно не основывалось на каком-то прежнем ее опыте соприкосновения с божественными началами. Молилась она только перед сном и не по велению души, а просто и буднично следуя привычному с детства ритуалу. Исповеди ее не отличались разнообразием, ибо грехи ее состояли не в делах, а в мыслях, тешащих гордыню, ну а на мессах, она обыкновенно планировала ближайшие свои дни, внемля священнику и хору с не большим вниманием, чем шелесту листвы и пению птиц во время прогулок по аллеям дворцового парка в Альтамире, когда сопровождала королеву.

Войдя женой в замок графа Арканарского, Монсеррат и не подумала менять установленные в нем порядки, а до кардинальной переделки комнат, отведенных для неё, требовалось время куда большее, чем пара месяцев. Краснодеревщики и портные уже трудились над новой мебелью и портьерами, чеканщики мастера по серебру – над вазами, украшенными полурельефами на античные мотивы. Владельцам мраморным карьеров в Эдине отправлены заказы на глыбы хотя творцов, коим надлежало приложить к ним свои таланты Монсеррат еще не нашла.
В действиях своих и решениях мужа она не оповещала, поскольку пользовалась теми средствами, каковые оговорила сразу, как свои собственные, а пока довольствовалась тем, что ей досталось, ни единым словом не обмолвившись о том, что нравится ей или же не отвечает её вкусам и представлениям о красоте. Даже не поинтересовалась у прислуги, а сколько графских жен жили в отведенных ей покоях и беспокоят ли их призраки обитателей дворца ночами. Её не беспокоили.

Куда больше ее тревожила не то глубокая приязнь графа к служившему ему лекарю, не то старческая немощь и в самом деле требовавшая постоянного внимания дона Клементе. Но пока граф еженощно подтверждал для нее свою мужскую полноценность, она не считала нужным обсуждать домашнего лекаря, противного ей потому лишь, что именно ему она дозволила прикоснуться к себе прежде мужа еще в тот день, когда явилась сюда просить руки графа, избрав его не сердцем, а умом. И пока в своем выборе не была разочарована ни мгновения. Ни во время бесед за трапезой, легких для обоих, как занятная игра для умелых игроков, знающих все ее приемы и подачи, но не стремящихся соперничать ни в уме, ни в острословии, ни во время молчаливых пересечений среди библиотечных стеллажей, куда оба с равной аккуратностью возвращали книги. Она, вероятно, гораздо чаще, поскольку пересечения эти все же оказались возможны. И ночами в его спальне, где она не из наивной доверчивости, а в спокойной уверенности в собственном решении, вверила его рукам, губам и опыту свое тело, Монсеррат тоже не была разочарована.
Но в эту ночь, он открывался ей совершенно с другой стороны. Не просто, как мистик, увлеченный забытыми и сочиняемыми заново ритуалами из семейной легенды про женщину, чтившую до появления Христа свою богиню и благословленную ею, но как человек вполне здраво рассуждающий о том, что ритуальную составляющую можно отделить от сути самого действа, оставив легенде не больше места, чем объем купели, где их тела грели друг друга в остывающей детской крови.
От её внимания не ускользнуло ничего из сказанного графом, но и это не вызвало в ней страха. «Раз муж мой предается этому делу безо всякого вреда для себя, - рассудила она, не противясь тому, как он вытянул ее руку и после взрезал кожу на предплечье от запястья до локтя, - то и мне нечего опасаться за себя».

- В твоем роду так поступал каждый? – спросила Монсеррат мужа, слегка нахмурив брови, когда к алым разводам, оставшимся на ее коже после погружения в купель, добавились ручейки ее собственной крови, и запоздалая боль заставила ее задержать дыхание, чтобы не застонать. Пожалуй, не будь в купальне постороннего, она не стала бы так старательно сдерживаться, уже не испытывая перед мужем стыда ни за какие проявления того, что ей вполне была доступна чувственная сторона жизни, пусть, даже не сделавшись чем-то более важным, чем средство для скорейшего зачатия.
- Но даже если в ее крови была магия и она есть в твоей, я лишена всякого дара, а стреги ведь колдовали. Творили волшбу до того, как церковь сняла запрет на магию. Я не хотела бы разочаровать тебя тем, что это купание не даст мне сил для этого.
Она проследила взглядом, как ритуальный нож перешел из одной руки в другую и, словно желая узнать, о чем же недоговорил целитель, взглянула на него пытливо и с живым интересом.
Ход его мыслей проследить было не сложно, но опасения показались Монсеррат забавными даже после того, как из всего сказанного, она сумела сделать вывод, что убиенные дети – сыновья и дочери её супруга. Это объясняло, почему при изрядном количестве брюхатых девок из числа обслуги, трудящейся на заднем дворе, детей в замке не больше, чем можно заметить в любом другом большом хозяйстве. И совершенно нет таких, кого граф решил бы воспитывать, как подобает своему отпрыску, признавая их от себя происхождение. Когда же кровь ее, собравшись из ручейков в единый поток потекла в купель, она позволила мужу погрузить  руку в темную жидкость, к запаху которой уже вполне притерпелась и податливо скользнула ниже, прижимаясь к нему всем своим телом.
- Пусть будет вере, - усмехнулась она, опуская ресницы, - во всяком случае, верить тебе и дону Клементе мне придется, пока я не обрету знания и не выучусь исполнять этот ритуал или хотя бы ту его часть, что будет мне доступна.
Обманывал ли ее граф, упоминая о наследниках так, словно им не надлежало в свой срок умереть в этой комнате, Монсеррат не знала. Но судьба ее детей, даже такая, беспокоила её куда меньше, чем мысль о том, что оговоренными тремя детьми Джанино не удовольствуется, и ей придется ходить с большим животом большую часть недолгой женской молодости. Выяснять это сейчас она сочла преждевременным, полагая, что в ближайшие месяцев восемь вызнает у мужа ответы на все, связанные с наследием Агаты, вопросы.
- Что я должна сделать теперь, когда моя кровь смешалась с тем, что несет в себе её часть? Дать обеты или отнять чью-то жизнь?

Последнюю фразу она произнесла тихо, вовсе не желая, чтобы голос её звучал с явным равнодушием к необходимости убить спящее дитя. Ведь от молодой женщины все ожидают чувствительности к таким темам или даже ужаса. Так что она постаралась, чтобы в голосе ее, звучавшем немногим громче шепота, невозможно было угадать ни решимости, ни снедавшего ее любопытства, разве что смирение перед происходящим, поскольку изображать страх или сомнения было бы теперь неуместно.