Magic: the Renaissance |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Magic: the Renaissance » 1562 г. и другие вехи » [1562] Опыт - сын ошибок трудных
Кастилия, г. Альтамира, дворец, 05.11.1562
Армандо Риарио, Диего Медина
Армандо перестал капризничать и начал есть. Диего считает, что такие перемены нуждаются в позитивном подкреплении.
Отредактировано Diego Medina (2025-07-12 10:54:14)
[indent] Солнце ленивого, неправдоподобно теплого венца сезона плодов висело над Кастилией расплавленным золотом, заливая площадку для тренировок королевского замка, светом мягким и густым, как старый мед. Воздух был напоен запахами увядающих роз из дворцовых садов, прелой листвы, которую сгребали в углу молчаливые слуги, и тем ни с чем не сравнимым запахом холодной стали и пота, что веками впитывался в истертые сапогам и фехтовальными туфлями каменные плиты этого места.
[indent] Дон Диего по плацу двигался с небрежной экономией, граничащей с ленью. В его сорока пяти годах было больше жизни и смертоносной грации, чем во всей кипучей юности его противника. На нем была лишь простая белая рубаха с расстегнутым воротом, темные кюлоты и мягкие кожаные туфли. Никаких доспехов, никакой защиты, кроме сложной корзинки-гарды у шпаги. Седина едва тронула виски, но морщины вокруг глаз, как карта прожитых лет, казались глубже в косых лучах солнца. Его клинок не дрожал, не искал цели, а был словно продолжением лености хозяина – точка спокойствия в мгновенно возникающем вихре.
[indent] Напротив него, задыхаясь больше от напряжения, чем от усталости, стоял Армандо. Лучшая фехтовальная выучка, которую могли дать учителя фехтования в Академии и тренировки с Рафаэлем и отцом на каникулах. Его тренировочный дублет из белой плотной саржи уже промок на спине, а светлые пряди прилипли ко лбу. Армандо был быстр, точен и следовал всем канонам «Искусства смерти» — новомодного стиля фехтования, описанного в одноименной книге Жуана де Проваро и основанного на геометрии и логике. Опытные фехтовальщики кривили носы и лица и считали это глупостью и позёрством, но молодёжь от нового, ни на что не похожего веяния была в восторге. Выпады Армандо были стремительны, парирования — безупречны с точки зрения учебника.
[indent] Но дон Диего не фехтовал по чертежам. Он писал вязь, как риарские мастерицы свои известные на всю Кастилию кружева.
[indent] — Слишком много мыслей, юноша, — голос маршала был спокоен, не сбит ни на такт, пока он легким, почти незаметным движением кисти отводил в сторону очередной молниеносный выпад Армандо.
[indent] — Ты не решаешь задачу по тригонометрии. Ты пытаешься убить меня. Разница в этом принципиальная.
[indent] Армандо стиснул зубы и ринулся в новую атаку — сложный финт, перевод, укол в нижний сектор. Классика. Любой другой противник был бы вынужден отступить, нарушить равновесие. Дон Диего же сделал лишь пол шага в сторону, пропуская жало шпаги в сантиметре от своего бока. Его собственный клинок при этом, словно живой змей, скользнул по клинку Армандо вверх, к гарде. Сухой щелчок стали о сталь прозвучал, как насмешка.
[indent] Они кружили по площадке, Армандо бурей, шквалом рассчитанных атак, серией блестящих, но разрозненных вспышек. Дон Диего был скалой, о которую эта буря разбивалась. Он не атаковал сам. Он лишь отвечал, и каждый его ответ был уроком. Он заставлял Армандо двигаться так, как было нужно ему самому. Он перекрывал линии атаки еще до того, как Армандо успевал их замыслить, ставил его в неудобные позиции, вынуждал раскрываться.
[indent] Армандо чувствовал, как его уверенность в себе, в своих ударах и умении испаряется, как дождь на раскаленной солнцем альтамирской мостовой, под взглядом насмешливым взглядом тёмно-карих глаз. Он был лучшим на своем курсе, он мог выбить шпагу из рук и приставить острие к горлу даже учителю фехтования дону Леону в академии, но здесь, против человека, которого он и так ненавидел, и которому вынужден был покоряться, все его знания казались детским лепетом.
[indent] Дон Диего не просто парировал — он вскрывал саму суть его уязвимости, его предсказуемость.
[indent] Отчаяние, смешанное с уязвленным тщеславием, заставило Армандо пойти на риск. Он решил применить самый сложный прием из своего арсенала — каскад финтов, завершающийся «inquartata», уходом с линии атаки с одновременным контруколом. Он вложил в этот выпад всё - скорость, злость и надежду перехватить инициативу.
[indent] Как будто именно этого дон Диего и ждал. Он видел этот прием сотни раз. Он знал его геометрию, его ритм, и, что важнее всего, — его цену. В тот момент, когда тело Армандо развернулось для уклона, а рука вытянулась для решающего укола, на долю секунды его запястье, незащищенное ни перчаткой, ни рукавом закатанной рубахи, стало идеальной, беззащитной мишенью.
[indent] Движение клинка Диего было практически невидимым — не выпад, но короткий, злой щелчок, словно взмах хлыста. Сталь не встретилась со сталью в парировании. Лезвие маршала чиркнуло по вытянутому запястью Армандо.
[indent] Боль была не столько сильной, сколько обжигающей, острой, как укус гадюки. Нервный импульс, прошедший по руке, был сильнее любой воли. Пальцы Армандо разжались сами собой, отпуская эфес.
[indent] Его шпага, описав в воздухе сверкающую дугу, с громким звоном ударилась о каменные плиты и отскочила на несколько шагов. Звук был оглушительным в наступившей тишине. Унизительным для Армандо, как пощечина.
[indent] — Ты думаешь о стали, — произнес дон Диего, не меняя позы. — А нужно думать о руке, что её держит.
[indent] Армандо замер, инстинктивно прижимая левую руку к правому запястью, и смотря на тонкую алую полосу, которая медленно проступала на коже, а потом развернулся, в который раз за день к дону Диего спиной, и пошел за шпагой.
[indent] Дон Диего что-то говорил, но Армандо не слышал слов. Нужно было вернуться и продолжить тренировку, но к горлу уже подступал тугой, удушливый ком. Не боли — бессилия.
[indent] У него ничего не получалось. Не получалось стать сильным, исполнить месть, перебороть ни только этот мир, маршала и его власть, не получалось сделать то, чего от него ждёт мать, и даже побороть собственную слабость и неумение не вышло. Он бесполезен, как таракан на ниточке. Армандо сжал челюсти так, что заходили желваки, прилагая все силы, чтобы не заплакать, чтобы не дать постыдному, горячему спазму вырваться наружу.
[indent] Получалось плохо.
[indent] Плиты двора вдруг расплылись перед глазами, превращаясь в неясное акварельное пятно. Дышать стало трудно, словно кто-то сжал грудь тисками. Он моргнул, пытаясь прогнать предательскую влагу, и первая слеза, горячая и злая, скатилась по щеке. Армандо торопливо попытался утереть ее рукавом белой куртки, но этот жест лишь прорвал плотину, и он стоял, вцепившись в рукоять шпаги, вздрагивая, спиной к своему мучителю, в самом центре огромного, залитого солнцем замкового двора.
[indent] Отпуская очередное спокойное и чуть колкое замечание дон Диего как никогда ясно понимал, почему Массимо предпочёл оставить Армандо в Риарио во время бунта; мальчишку убили бы раньше, чем бы он закончил выписывать очередное новомодное па со шпагой в руках. Он сражался так, будто был на дуэли, будто за сложность приёмов и изящество движений ему поставят оценку, а потом раздастся колокольный звон с башен Академии, знаменуя окончание занятий и зазывая кадетов на обед.
[indent] Армандо недурно фехтовал для восемнадцатилетнего юнца, однако против Диего, закалённого в десятках кровавых боёв, шансов у него не было; сам дон Диего, впрочем, ожидал подобного разрыва в умениях, а потому не наседал на Армандо, позволяя ему атаковать сколь вздумается и бестолково тратить энергию, выпуская удаль молодецкую, что мешала сердцем принять очевидную истину: сложность приёма не равна его эффективности, а клинок должен быть продолжением руки, а не просто остро заточенной железкой, сжимаемой вспотевшей ладонью.
[indent] Пабло был на четыре года старше Диего. До отъезда последнего ко двору у него не было ни единого шанса на справедливый равный бой со старшим братом и неважно, была ли это тренировка с деревянными мечами или же они в смертной схватке сцепились за последнюю плюшку с клубникой и ванилью. Диего, как и многие мальчики, выросшие в окружении братьев, рано научился чувствовать бой, будь он хоть шуточный, хоть настоящий.
[indent] Армандо же был единственным ребёнком. Учителя прыгали вокруг него на тонких ножках. В Академии их учили сражаться честно, как по учебнику, как для красивой дуэли, как…
[indent] В прозрачном воздухе ясного дня сезона плодов раздался громкий звон шпаги — выпав из руки Армандо, она прокатилась по каменным плитам, хрустальным звоном отзываясь на каждое столкновение. Подняв её, Армандо замер, стоя спиной к дону Диего.
[indent] — Чего замер? — голос герцога звучал всё так же спокойно. Ни намёка на нетерпение. — Забыл, как держать шпагу?
[indent] Ответом дону Диего стало тягостное, долгое молчание, едва уловимая дрожь юношеских плеч и отчего-то по-детски трогательный жест, которым обычно стирают что-то с лица. Стирают… Герцог позволил себе неслышный опечаленный вздох и бесшумно приблизился к Армандо, неторопливо ступая по холодному залитому солнцем камню лёгкими кожаными сапогами, доходящими до колен.
[indent] Диего остановился в одном шаге от Армандо, позволяя прежде всяких вмешательств ощутить своё незримое присутствие; тишина из тягостной стала понимающей — и принимающей.
[indent] — Армандо… — дон Диего мягко коснулся плеча мальчика, разворачивая его к себе. — Ты требуешь от себя слишком многого.
[indent] Ни строгой оценки, ни насмешливой издёвки — ничего из этого не было на лице Диего, вмиг оставившего роль учителя, чтобы войти в иную.
[indent] — Пойдём. Оставь шпагу, хватит на сегодня. Идём.
[indent] В личных покоях Диего слугам было поручено всегда поддерживать видимость того, что герцог отлучился лишь ненадолго и вот-вот вернётся, даже если он на несколько месяцев покидал дворец — покидал ради выполнения воли короля Фердинанда или по зову долга, но возвращался непредсказуемо, порой на недели раньше срока, возвращался без пышных торжеств, если только те не были необходимы народу, и стремился в свои покои, что выглядели так, будто он оставил их едва ли на час: горел камин, дублет небрежно свисал со спинки кресла, лежал на столике начатый томик стихов, заложенный в спешке первым, что попалось под руку…
[indent] Небрежным жестом руки герцог дал Жюлю понять, что в ближайшее время его помощь не потребуется. Стража у порога не изменилась в лице, когда дон Диего вошёл в свои покои вместе с Армандо.
[indent] — Располагайся, — Диего кивнул Армандо в сторону стола и двух кресел.
[indent] В глубоком расписном блюде лежали свежие фрукты. Рядом стояла плошка полупрозрачного мёда. Комната полнилась тихими звуками: треск камина, стук серебряных кубков о столешницу, выскочившая из стеклянного горлышка пробка, золотой плеск хересного бренди, за обманчивой сладостью скрывающего крепость…
[indent] — Пей, — герцог подвинул наполненный кубок к Армандо, и лишь после этого опустился в кресло напротив. — Выдыхай — и пей до дна. 
Дон Диего сидел напротив, казалось, не изменив той же расслабленной позы, что и на тренировочном плацу – леность, сдержанность и собранность. Только в мягком свете камина он выглядел иначе. Та же простая белая рубаха, тот же расстегнутый ворот. Но здесь, вдали от солнца и стали, он не казался ни тираном, ни непобедимым воином. Седина на висках, блестевшая на плацу, сейчас была просто сединой. Морщины вокруг глаз, казавшиеся картой прожитых битв, теперь выдавали обычную, человеческую усталость. Монстр, которого Армандо так долго и яростно ненавидел, образ которого Армандо так долго и тщательно лелеял в своей душе, почему-то не явился в эту комнату. Вместо него здесь сидел просто мужчина, который смотрел на него без злобы и насмешки. Он не казался тем чудовищем, он был… просто человеком. Уставшим. Взрослым. Видевшим очень многое. И от этого становилось еще невыносимее.
Вся ненависть, вся жажда мести, весь праведный гнев, что не давали ему утонуть и заставляли стоять одному против сотен копий, вдруг показались чем-то детским, наивным. Он был мальчишкой, который размахивал шпагой по правилам из книжки, а против него стоял мир, который не читал никаких книг и писал свои правила кровью.
На него возложили слишком много, не спрашивая, по силам ли ему эта ноша. Отец, умирая. Мать, умоляя. Его народ, ожидая. Он сам, требуя от себя невозможного. И сейчас эта ноша придавила его к земле, прямо здесь, в кресле напротив убийцы его отца. Отдавалась тряской в пальцах и голосе, краснотой в глазах. И этот убийца, тот единственный, кто видел его падение, не смеялся. Он дал ему выпить.
Армандо медленно выдохнул. Дрожь в руках понемногу унималась, уступая место тяжелой, свинцовой апатии. Он не будет бороться. Не сегодня. Он устал, он так отчаянно, смертельно устал. Армандо откинулся на спинку кресла, сложив руки, словно ученик, на колени, и глядя опущенным взглядом на тонкую красную полоску на запястье.
След был пустяковый, но ощущался клеймом, напоминанием о том, как легко и буднично его только что обезоружили. Он чувствовал себя нелепо, как первокурсник, проваливший простейший экзамен на глазах у всей академии, и теперь не знающий, как ему быть дальше. Просить дать ещё один шанс? Униженно слушать нотации?
Армандо послушно поднес кубок к губам, ожидая привычной терпкой сладости вина, которое ему иногда подвали за ужином. Сделал неосторожный, большой глоток, желая поскорее со всем покончить.
И тут же об этом пожалел.
Вместо лёгкого сладкого вина горло обожгла огненная, совершенно незнакомая крепость. Она ударила в нёбо и легкие, как сжатый кулак, выбивая воздух. Армандо поперхнулся, закашлявшись. Кашель перехватил дух, заставляя согнуться и отставить кубок. Глаза предательски заслезились от резкого спазма, и он утер их тыльной стороной ладони, чувствуя, как по лицу расползается румянец — уже не от стыда, а от банальной неловкости.
Какая смешная нелепость. Он столько раз представлял себе, как встретит смерть, как бросит вызов тирану, как отомстит за отца. Мысленно взваливал на себя управление герцогством, принимал присяги, вел в бой людей. А в итоге закашлялся от глотка крепкого вина, как мальчишка, которого впервые пустили за взрослый стол.
Стыдно и обидно, и в этом, кажется, была вся его жизнь сейчас. В голове — великие планы, месть, долг и честь. А на деле — тело, которое не готово даже к простому глотку крепкого напитка. Он был готов умереть, но не был готов столкнуться в настоящей, взрослой жизнью. Эта мысль, острая и стыдная, обожгла изнутри сильнее, чем сам напиток, и на мгновение показалась куда унизительнее, чем выбитая из рук шпага.
Когда приступ кашля наконец прошел, он, тяжело дыша, откинулся на спинку кресла. Во рту стоял привкус меда, дыма и чего-то еще, крепкого и терпкого. Странное, незнакомое тепло начало расходиться по телу из самого желудка, согревая изнутри. Оно не принесло забвения, но словно бы смазало острые углы недавнего унижения, притупило их, сделало менее колючими.
Дон Диего всё так же молчал, наблюдая за ним без тени насмешки. Просто ждал, пока юноша придет в себя. Эта выдержка раздражала и почему-то успокаивала одновременно.
Армандо снова взял кубок, на этот раз с осторожностью, и сделал маленький, пробный глоток. Теперь напиток не казался таким агрессивным. Он был просто… сильным. Совершенно не похожим ни на что, что он пробовал раньше.
Он медленно выдохнул, чувствуя, как напряжение в плечах немного отпускает. План матери, покорность, которую он должен был показать, смирение, это казалось таким сложным, таким невозможным там, на плацу. А здесь, в тишине, с этим странным теплом внутри, это уже не выглядело как капитуляция. Скорее, как смена тактики. Его тактика, очевидно, не сработала, значит, нужно пробовать другую.
Армандо, сглотнув, поднял глаза на дона Диего. Во взгляде больше не было ни ненависти, ни юношеского вызова. Лишь усталость и зародившееся, смутное любопытство.
— Я… — голос прозвучал немного сипло после кашля. Армандо откашлялся еще раз.
— Я никогда такого не пил.
Реакция Армандо красноречиво дала понять, что прежде с крепким пойлом он не сталкивался. Пил ли он раньше что-то крепче вина? Диего этого не знал, но надеялся, что у мальчика в жизни не было причин пить что-то крепче вина, понимая при этом, что одну подходящую причину он создал сам, своими руками, убив Массимо на опалённых кастильским жаром улицах Альтамиры.
Впрочем, кто тянул Массимо поднимать бунт? Он знал, на что шёл. Диего был не палачом, но последствием, настигнувшим изменника.
Армандо от этого не легче.
— Это хересный бренди десятилетней выдержки.
Дон Диего налил и себе. Восемнадцатилетним юнцам негоже пить в одного. Герцог рассматривал Армандо, сидящего напротив — уставшего, оцарапанного, с большими ланьими глазами, которые он унаследовал от матери — и думал о том, что у Массимо, кажется, получилось обеспечить мальчику детство. То самое, которого с прибытием ко двору инфанта Фердинанда в свои четырнадцать был грубо и резко лишён сам Диего; то самое, которое он изо всех сил старался продлить у собственных детей, даже несмотря на то, что старшим уже впору нянчить по третьему, а они всё никак первого не заведут… ладно Макдара, у него полно времени, но Эвелис бы уже называли старой девой, если б не служба в мажеском корпусе, а там и о подходящей партии для Монсеррат надобно думать…
Нет, нет.
Пусть пока будут свободны мои вольные пташки.
— Ты требуешь от себя слишком много, Армандо, — негромко обронил дон Диего и пригубил тёмно-махагоновую жидкость. Крепость её, и правда, обжигала, но после раскрывалась сладостью: апельсин, карамель, мёд и лесные орехи. — И они тоже ждут от тебя непомерно много… того, с чем никогда не справились бы сами. Дай себе время. Расслабься. И выдохни.
Перед ним сидел всего лишь мальчик. Такой непохожий на него самого в том же возрасте. Едва Диего минуло восемнадцать, как Фердинанд “отпустил” его — и это положило начало целой новой жизни, в течение долгих лет которой будущий герцог мог рассчитывать лишь на себя. Армандо в свои восемнадцать фехтует красиво, сложно, но не смертельно; Диего в свои восемнадцать по уши в дерьме и грязи убивал людей, которых не знал, за деньги, которые были ему не нужны, защищая интересы толстосумов, на которых ему было плевать. Каждый бой был не тренировочным — и каждый мог лишить его жизни.
Массимо оградил Армандо от мятежной бойни, но не от её последствий. Недальновидный самонадеянный дурак растил в оранжерее нежный цветок, что оказался не готов быть выброшенным в дикий внешний мир. Обратная сторона его воспитания теперь больно била по мальчишке.
— Хочешь меня обругать? Валяй. Последними словами. Я вынужденно стал причиной положения, в котором ты сейчас, и заслуживаю даже худшего, — губ герцога коснулась слабая, горькая, кривая улыбка. Он заслужил худшего уже давно. До того, как убил Массимо. До того, как стал маршалом. До того, как был назван валидо. До того, как встретил Маргариту. До того, как Фердинанд его отпустил. — Хочешь кричать — кричи, хочешь плакать — плачь. Дай себе побыть собой, но только не ломайся. Навсегда ломается первым тот, кто боится показаться слабым и всё держит в себе.
Диего замолчал. Отпил ещё бренди. И — больше ни слова не произнёс, позволяя тишине заполнить пространство между ними. Всё так же потрескивал камин. С улицы звучали крики чаек.
Хересный бренди. У огня во рту было имя. Армандо откинулся на мягкую вышитую спинку, огонь расползался по горлу, груди, спускался в живот, распускаясь там солнечными лучами. Оно пьянило, делало язык мягче, а мысли – горячее. Нет. Кричать было бы слишком просто. Слишком предсказуемо. Это было бы представлением для одного зрителя, и Армандо вдруг с понял, что не доставит ему такого удовольствия. Он мечтал об этом каждый день, представлял каждую ночь, а сейчас вдруг осознал, что не позволит убийце своего отца почувствовать себя великодушным, выслушивая проклятия того, которого он сам же и сделал сиротой?
Он медленно поднял голову. Дрожь в руках прошла, а взгляд затуманился, встретившись с глазами герцога.
— А в чём смысл? — голос прозвучал хрипло, но на удивление ровно. Язык, согретый бренди, стал непривычно послушным. — Что это изменит?
Он сделал паузу, давая вопросу повиснуть в воздухе между ними, и допил свой кубок одним большим глотком, оставляя пустой звонко на стол.
— Я выкричу вам всё, что думаю. Выплесну всю ненависть, которую вы так старательно взращивали во мне почти год, и что потом? – Армандо развёл руками, рассыпая светлые волосы по лбу. — Вы дадите мне положенный титул? Посвятите в рыцари и отпустите в моё герцогство, к моим людям?
Армандо чуть наклонил голову, и в его глазах мелькнул тот самый огонь, за который погиб Массимо.
— Или вы хотите облегчить душу… Себе? Вам станет легче, когда вы выслушаете то, что и так знаете? Или, думаете, мне от этого станет легче? — в последнем вопросе прозвучала неприкрытая, но горькая насмешка.
Армандо откинулся на спинку кресла, широко расставляя ноги и впервые за все время позволяя себе расслабленную позу.
— Хотите, я расскажу вам другое? — предложил он тихо, и на миг сощурив глаза.
— То, чего вам ещё не рассказывали. Не о моих чувствах, они вам ни к чему. Я расскажу, как жила Сигуаэнса тем летом, пока ваш «сын» был в почетных заложниках. Как вдовы «цветочников» стучались в ворота замка, а управляющий разводил руками, потому что казна опечатана вашей королевской волей, несовершеннолетний наследник не может даже подписать приказ о выдаче зерна, а документы о передаче прав на управление находятся в столице и никому нет дела до того, как люди будут жить. Ваши подданные, о которых вы так пеклись, и в заботе о которых вы убили моего отца.
Он помолчал, глядя, как лицо Диего остается непроницаемым.
— Земли у Санкары, наши прииски, теперь кормят графа Санторо. А мои люди голодают.
Армандо подался вперед, и в его голосе равно смешались обидное понимание и злой интерес.
— Когда я вернусь, они придут ко мне. И спросят, почему верность короне, которую вы хотите во мне воспитать, стоит им их домов и хлеба. Они спросят, почему за грех одного герцога должны расплачиваться его дети и внуки. И что я должен им ответить? Что такова цена мира?
Он снова откинулся на спинку кресла, и его взгляд был прямым, алкогольный туман в голове позволял и это.
— Мой отец поднял бунт, и вы его убили. Вы подавили мятеж, чтобы сохранить порядок в Кастилии. Но скажите, дон Диего… — Армандо задал вопрос тихо, почти безразлично, словно его интересовал лишь сам факт. — Вы принесли мир в Сигуаэнсу?
Он не дал ему ответить, продолжив говорить в тишине.
— Я ведь не один здесь. В этой столице заключены наследники десятков родов. Мальчики, которых вырвали из их домов. Они растут, и их горе растет вместе с ними. Вы обещали на эшафоте, что вырастите из нас самых верных подданных короны. Это и есть ваш путь?
Армандо замолчал, но лишь на мгновение. Он подался вперед, и в его взгляде была лишь тяжесть непонимания и пьяное желание добиться, наконец, хоть каких-то человеческих чувств от того, кого человеком не считал.
— Объясните мне, сиятельный дон. Как мне, вернувшись герцогом, построить верность короне на фундаменте их горя? Как мне научить их любить корону, которая держит их сыновей в заложниках? Как командовать любовью от сердца, которое сначала нужно было разбить?
Он снова откинулся назад, подхватывая пальцами пустой кубок.
— Научите меня, дон Диего. Потому что я не знаю ответа, – наполните, как этот кубок вином.
Отредактировано Armando Riario (2025-07-31 18:04:35)
Диего молчал. Позволял мальчику выговориться, вывалить на него все эти вопросы, на которых нет — и не может быть — коротких, ясных, однозначных ответов; позволял Армандо хотеть, почти требовать этих ответов, оттягивая момент, когда придётся разбить его иллюзии. Высокопарные, наивные, до зубовного скрежета идеалистические.
Дон Диего наклонился вперёд, перехватил бутылку и наполнил до краёв кубок Армандо.
— Пей.
Пусть задаётся вопросами, пусть говорит без умолку, пусть строит предположения; это лучше, чем гнетущее молчание, чем обречённая на слом попытка выстоять, высасывающая силы и прижимающая к земле грузом ответственности, к которой Армандо не был готов.
Потому что его никто не готовил.
Потому что к такому нельзя быть готовым.
Потому что…
— Кто отнял мир у Сигуаэнсы? — тихо спросил Диего. — Кто из семей увёл сыновей, братьев и отцов, чтобы послать их на бой? Кто людям, которым нет дела до трона, отдал приказ бросить всё и идти убивать? Большинство погибших даже не рыцари, а простые крестьяне и наёмники. Я с такими полжизни бок о бок провёл от одного боя к другому. Они молятся Господу о богатом урожае и здоровье близких — это всё, что их волнует. Только это, а не вопросы престолонаследия и фантазия о своём отдельном королевстве Риарио. Пей. И спроси себя, кто владеет землями близ Сигуаэнсы, но не поделился зерном с теми, кто в нём нуждался. Урожай там собирают дважды в год, амбары местных идальго забиты доверху, уж поверь мне.
Диего плеснул и себе. Не так много, как Армандо, лишь до половины. Замолчал ненадолго, смачивая в огненной жидкости губы и язык. Потом продолжил. С тихой горечью, с раскатистым сожалением, со сдержанным болезненным осознанием неотвратимости и неизменности произошедшего:
— Когда ты станешь герцогом, вассальная клятва свяжет твоих людей по рукам и ногам. Кто-то шёл за Массимо, потому что верил в него, кто-то от алчности, но большинство — потому что он приказал. И ты либо повинуешься своему сюзерену, либо изменник. Такой порядок появился задолго до нас, таким он будет ещё долго после нас.
Апельсин и карамель. Мёд. Лесные орехи. С крепкими напитками всегда так — сначала обжигают, потом раскрываются на языке, словно поощряя за смелость, за выдержку. Жизнь была иной. Тебя сначала обжигает, потом обжигает ещё раз, и снова, а в послевкусии лишь кровь, дерьмо и грязь.
Господь заповедал людям плодиться и размножаться, но приводить детей в такой мир было грехом, за который каждый расплачивался от первого крика и до последнего вздоха.
— Ты думаешь о кучке аристократов, которые лишены возможности высказать недовольство Массимо, а потому высказывают его твоей матери и непременно выскажут тебе, а должен думать о тех, кто трудится в полях и кого не должно было завлекать в мятеж. Они с радостью останутся дома и время залечит их раны, а пострадавшее самолюбие титулованных неженок так и будет смердеть, — аристократы видели в нём третьего сына, выскочку и кондотьера, а он стал валидо, маршалом и главой регентов. В какой-то миг Диего словно увидел себя со стороны и с внезапной ясностью понял, почему не сыскал в высших кругах той же безусловной любви, что и в народе: он был честен, он был бесстыдно, безжалостно и безбожно честен перед самим собой и не позволял себе забыть то, что видел хоть однажды, хоть вполглаза среди тех, кто глядел на мир с широко закрытыми глазами. Закрытыми сверканием золота и драгоценных камней, закрытыми эфемерными идеями и пустыми словами, закрытыми самими собой и глядящими лишь вовнутрь, потому что изнанка мира была уродлива, жестока и отвратительна, ибо отражала их самих. — Их ведёт алчность и глупость, и если ты надеешься, что они полюбят тебя за то, что принесёшь им якобы справедливость, то ты ошибаешься. Они возненавидят тебя за то, что ты исправишь ошибки Массимо и положишь конец кровопролитию. Вассальная клятва заставила их подчиниться, а раздутое эго не позволяет признать неправоту — вот почему они жаждут мести. Это не вернёт уже убитых, зато положит в землю ещё больше мертвецов. С обеих сторон. А если ты пойдёшь у них на поводу и прольёшь реки крови — они в конце возненавидят тебя и за это, потому что своим решением ты отнял у них ещё больше родичей, хотя мог остановиться и показать иной путь. Дай черни вина, мяса и хлеба — они полюбят тебя и того, кого ты скажешь им полюбить. Во всеуслышанье прости благородным детям грехи их отцов, открой им новые возможности — и они отдадут тебе свои сердца и свою верность. Тем, у кого не хватит ума оценить твоё великодушие — продемонстрируй власть. Ты их сюзерен. Ты владеешь их землями. Ты владеешь их жизнями. И не старайся угодить всем, ибо даже у Господа это не вышло. У нас, простых смертных, и подавно не выйдет.
Диего неторопливо допил свой бренди. Поставил кубок на стол и взглянул на Армандо — спокойно, внимательно, с тем самым своим неизменным теплом, с которым глядел на всех своих детей. Он знал, что Армандо считает отцом Массимо, но сам ни разу не обмолвился подобным образом, называя покойного герцога Риарио лишь по имени.
Морщинки разбегались от уголков тёмных глаз. Лицо дона Диего было так же спокойно, как и его взгляд, и было лицом не монстра, но обычного мужчины — из плоти и крови, как и сам Армандо.
— Я знаю, ты горюешь по Массимо. Мне жаль, что я отнял его у тебя. Ты станешь герцогом, если сам себя не погубишь, и тебе не единожды придётся… впрочем, сейчас не думай об этом. Ещё успеешь. Пей.
Армандо сидел, вцепившись в ножку своего кубка так, что побелели костяшки.
Каждое слово главы регентского совета было не доводом - оно было оскорблением. Оскорблением памяти его отца, самого имени Риарио, каждого павшего под их знамёнами. Благородное дело, священная война за справедливость, жертва во имя будущего, этот человек брал все, во что верил Армандо, и методично, с холодным спокойствием, втаптывал в грязь. Пытался низвести великую мечту до мелкой грызни из-за зерна. До алчности недалеких идальго, слепого следования присяге и бездумного заливания глоток черни вином. До глупых людишек, которым плевать на всё, кроме ложки своего супа.
Внутри что-то взорвалось.
Он вскочил на ноги, опрокинув стул. Дерево с глухим стуком ударилось о каменный пол. Он не мог сидеть. Не мог дышать, казалось, что стены давят на него, что эта комната, пропитанная запахом бренди и чужых, убийственных слов, которые пытались выставить правдой, сейчас его похоронит.
— Вы! — голос его сорвался, и он откашлялся, чувствуя, как горят щеки. Руки его дрожали, и он сжал их в кулаки, чтобы унять дрожь. — Вы говорите о зерне... О клятвах! Вы все это превращаете в торг! В грязную сделку!
Он подошел к столу, упершись в него костяшками пальцев. Он смотрел на Диего, и в его глазах стояли слезы бессильной ярости и обиды.
— Мой отец... Герцог Массимо верил! Он верил в свободное Риарио! Он верил в то, что добьётся справедливости! Он верил в этих людей, в их честь! А вы говорите, что их вела глупость и алчность? Что они просто исполняли приказ? Вы отнимаете у них даже это! Вы отнимаете у мертвых их веру!
Он допил кубок одним глотком, схватил бутылку, его рука двигалась резко, неуклюже. Он снова наполнил свой кубок, бренди плеснул через край, заливая стол, Армандо не заметил этого.
— А вы? Как много людей пойдут за вашим именем? Верят ли они вам или так же будут исполнять приказ из глупости и жадности, словно стадо овец? — он почти выплюнул эти слова. — Вы убили его. Вы, кто говорит о крестьянах и урожае. Вы отняли у меня отца, отняли у Риарио герцога, а теперь вы сидите здесь и учите меня, как правильно скорбеть? Учите, что его смерть была бессмысленной?!
Он смотрел на Диего, на его спокойное лицо, на его отвратительно теплый, словно отеческий взгляд, на который он не имел права, и этот взгляд был невыносим. Диего сидел перед ним, рассуждал о справедливости и смотрел на него так, словно Армандо в самом деле его сын.
— Не смотрите на меня так! — крикнул Армандо.
Он поднял полный кубок, глотнул резко, перестав чувствовать горечь, занес его, чтобы швырнуть о стену, но в последний момент его рука замерла, вместо этого он с размаху опустил кубок на край стола, хрусталь взорвался, разлетевшись на сотни сверкающих осколков. Один из них полоснул ему по руке, по коже побежала тонкая струйка крови, но боли он странно не чувствовал. Он смотрел на свою кровоточащую руку, на расплывающееся по столу пятно бренди, на осколки.
Диего говорил так, словно вскрывал труп, с деловитым спокойствием объясняя причины смерти. Словно все уже было кончено, решено, и осталось лишь подвести итоги.
Армандо провел по лицу дрожащей, окровавленной рукой, размазывая по щеке кровь и бренди. Он устало, почти презрительно махнул этой рукой в сторону дона Диего, обрывая его лекцию.
— Прошлое, — выплюнул он тихо. — Вы все говорите о прошлом. О том, кто был прав и кто виноват,о мятеже, который закончился, о моём отце, который мёртв. Тычете мне свою правду из каждого горшка, как чудодейственное зелье.
Он сделал шаг вперед, его взгляд впился в спокойное лицо Диего.
— Но что дальше?
Армандо замолчал, кривя породистое, красивое лицо в злой, обиженной усмешке.
— Что вы предлагаете мне делать с этой вашей правдой? Вы говорите, что аристократы будут меня ненавидеть, а крестьянам нужен лишь хлеб. Хорошо, допустим, – Армандо взмахнул руками, размашисто отходя в сторону.
— И что же делать завтра? Мне сесть на трон моего убитого отца и раздавать зерно тем, кто от него отвернулся, в надежде, что они меня за это полюбят? Или мне править над пеплом и костями, утешая себя тем, что «время залечит раны», пока его убийца сидит напротив?
Он дерзко, нагло и по-детски обиженно усмехнулся, тряхнул головой, роняя светлые волосы на раскрасневшееся лицо.
— Вы всё разложили по полкам, сиятельный дон. Всё объяснили. Вы говорите о том, чего уже не изменить. Но вы не сказали главного, дон Диего, и я спрашиваю вас о том, что еще не наступило. Какой вы видите мою роль во всем этом? Какое будущее вы предлагаете мне и моему герцогству, которое вы только что обезглавили?
Отредактировано Armando Riario (2025-08-01 11:03:36)
Тайное удовлетворение разлилось по телу дона Диего, будто бальзам по душе. Армандо наконец-то начал давать волю своим чувствам — вспыхнул весь, раскраснелся, вскочил, повысил голос… всё правильно, мальчик мой, кричи громче, ругайся злее. За выплеснутием горячности неизменно идёт пустота, а в ней — спокойствие пополам с надеждой. Благодатная почва для слов и доводов, совсем не чета душевной пустыне, опалённой зноем подавляемых эмоций.
— Наши жизни, власть и политика — и есть одна большая грязная сделка.
Вот так. Буднично, сочувственно, с сожалеющим пониманием, которое испытывает всякий расставшийся с возвышенными идеалами и разбитыми на тысячи тысяч остро режущих осколков иллюзиями, глаза в глаза смотрящий тому, кто ещё отчаянно хватается за воздушные замки из несбыточных мечт, вложенных в незрелое ещё юношеское нутро, вложенное сказками нянек, материнскими обещаниями и заверениями Массимо, дерзнувшего расколоть Кастилию и поплатившегося за это жизнью.
Диего позволял Армандо буйствовать, позволял это с тем спокойствием, которым может обладать лишь истинный хозяин положения; он не вздрогнул, когда изысканный хрустальный кубок лопнул, разлетаясь острыми фрагментами, сверкающими на свету и влажными от хересного бренди. Всё, что себе позволил герцог — мимолётно нахмуриться, заметив новый порез.
— Армандо…
Чем больше эмоций выплёскивал этот колючий упрямый мальчишка, тем спокойней и мягче был дон Диего. Злиться нужно об кого-то, ругаться нужно об кого-то, яростно точить свои когти и обвинять в обрушенном горе — об кого-то, и Диего добровольно соглашался быть для Армандо этим кем-то сейчас, вдали от жадных взглядов свидетелей, не преминувших бы извратить картину и разнести её сплетнями по всему замку и далеко за его пределы.
Дон Диего бесшумно поднялся с кресла, отпил ещё бренди и с тихим стуком поставил свой кубок на стол. Дверь в покои приоткрылась и в щели показалось напряжённое и несколько озадаченное лицо стражника, но Диего жестом руки приказал ему скрыться и не беспокоить. Разбитый хрусталь и разлитый алкоголь подождут, а с бурей эмоций Армандо герцог был справиться в состоянии.
Право слово, это была не самая страшная буря, с которой ему пришлось встретиться. Самой страшной была огненная, и он шагнул в неё без колебаний, презрев прямой запрет короля. В сравнении с этим всё остальное было детским лепетом.
— Ты — будущее герцогства Риарио. Оно не обезглавлено, пока ты жив. Хотел бы я видеть во главе своего человека — он бы уже там сидел, но я хочу видеть тебя. А чтобы это случилось, ты должен присягнуть на верность инфанту Филиппу. Не мне и даже не Её Величеству. А Филиппу, тому, кого король Фердинанд желал видеть своим преемником.
Диего, продолжая мягко класть слова в напряжение, повисшее между ним и Армандо, неторопливо подошёл к нему. Легко коснулся плеча, прося обернуться и, когда юноша это сделал — резко и порывисто, как же без этого — протянул ему свой батистовый белый платок с вышитыми золотыми нитями инициалами, чтобы Армандо вытер лицо и окровавленную руку. Порез не страшный, но дел у Макдары сегодня немного прибавится.
— Докажешь лояльность — отпущу тебя в Риарио. Ты ещё юн и голова у тебя горячее сердца, так что без советников не обойдётся. Собери возле себя поровну тех, кто поддерживал Массимо и кому он был поперёк горла. Держи друзей близко, а врагов — ещё ближе. Отнесись к ним одинаково. Дай понять, что ты — не Массимо, и что будешь учиться на его ошибках, а не повторять их. У оппонентов поинтересуйся, чем их не устроил прежний герцог, у жаждущих вендетты — спроси, скольких ещё родичей они готовы положить в кастильскую землю и готовы ли лечь туда сами незамедлительно. Ты удивишься, но такие вопросы весьма отрезвляют, особенно если приказать назвать имена тех, кем они готовы пожертвовать. Займись внутренней политикой и всегда при этом спрашивай себя, кому выгодно происходящее. Начни с зерна и Сигуаэнсы — кому это было выгодно? Спроси с вассалов, почему они не протянули нуждающимся руку помощи, пока ты отсутствовал. Кому и почему было выгодно бездействовать? Твоя роль, как будущего герцога, это роль и палача, и судьи. Одной рукой тебе придётся кормить, а другой — отнимать. Выслушивать всегда больше, чем только две стороны и постоянно промеж них балансировать. Я не собираюсь душить Риарио непосильным податями и позабочусь, чтобы и Филипп после коронации не стал вам мстить за бунт. В твоих силах зализать раны герцогства, которые нанёс Массимо, и привести его к прежнему процветанию, которое застанут твои дети и внуки. Твоя роль — помочь сохранить мир в Кастилии, её целостность и тысячи жизней. Мы не можем исправить прошлое, но мы ещё можем уберечь будущее от новых рек пролитой крови. И ещё кое-что…
Диего отступил. С мысленным тяжёлым вздохом и ощущением, что Армандо его в очередной раз не услышит… не страшно, герцог будет повторять одно и то же разными словами до тех пор, пока не будет услышан. Капля камень точит, но не силой, а частым падением. Дон Диего был готов проявлять ровно столько терпения, сколько нужно, даже если пришлось бы его истратить всё до последней капли.
Отступил он к комоду, выдвинул верхний ящик и достал оттуда свёрток с оружием. Кинжал дон Диего заказал для Армандо ещё до того, как тот сбежал, рассчитывая подарить при удобном случае — и в качестве поощрения за желаемое поведение, но проклятый побег внёс свои коррективы, а потом мальчишка захандрил и отказывался даже есть…
Боже, храни светлейшую донну Викторию!.. И то, как изменилось поведение Армандо после встречи с матерью. Всё же дозволить им свидеться было хорошим решением.
— Дай мне закончить мысль, не перебивай, а потом — говори, сколько хочешь. Нравится тебе это или нет — в тебе течёт моя кровь, — Диего вновь подошёл к Армандо, протянул свёрток ему, позволяя самостоятельно избавить особый кинжал от ткани и открыть взору богато украшенные ножны и резную рукоять, главным украшением которой служила дикая роза — родовой символ мятежного герцога. — Однако носишь ты имя Риарио. Истории нет дела до крови, она помнит лишь имена. Каким ты хочешь в ней остаться?..
Отредактировано Diego Medina (2025-08-02 19:08:48)
Диего не ответил сразу, вместо слов он молча протянул Армандо платок - белый батист, с чужими инициалами, вышитыми золотом, Армандо ощутил аромат лаванды и чего-то еще, едва уловимое за вонью разлившегося бренди, чего-то незнакомого — запаха самого этого человека. Он замер на мгновение, колеблясь - принять этот жест казалось предательством, но и отказаться было глупо. Его рука дрогнула, но все же потянулась и приняла белую тонкую ткань, тёплую от чужого тела. Он прижал платок к порезу, и на безупречной белизне батиста тут же начало расплываться темное, влажное пятно.
Он слушал, не находя уже в себе ни сил, ни слов, чтобы сопротивляться, доказывать, бороться, и по мере того, как Дон Диего говорил, в его душе зарождался ворочающийся, словно спрут из страшных детских сказок, холодный и такой же мерзкий страх - не перед жестокостью тирана, перед его чудовищной, неопровержимой правотой. В словах этого человека звенела логика, холодная и острая, как скальпель хирурга. Он говорил не как завоеватель, упивающийся своей властью, а как лекарь, который с бесстрастным лицом объясняет больному, что пораженную гангреной ногу необходимо отнять, дабы спасти тело.
А потом прозвучали слова, от которых в ушах зазвенело, мир качнулся, и пол ушел из-под ног.
«Нравится тебе это или нет — в тебе течёт моя кровь».
Армандо отшатнулся, словно от удара. В памяти, как вспышка молнии, озарившая тьму, возник образ матери в ту последнюю ночь: её заплаканное, отчаянное лицо, горячий шепот ему в самое ухо: «Диего Медина твой настоящий отец!». Он тогда счел это бредом, рожденным горем, отчаянной попыткой спасти его ценой унизительной лжи. А теперь...
Нет. Этого не может быть. Это уловка, еще одна нить в его паутине, еще одна манипуляция. Он хочет сломать его, заставить усомниться во всем, даже в собственном происхождении. Он хочет отнять у него не только отца, но и саму память о нем.
Но Дон Диего не настаивал. Он просто констатировал факт, буднично, как погоду за окном, и протянул ему сверток.
Роскошный, невероятный, дорогой подарок, за одни самоцветы с которого можно было купить не одно баронство вместе с живущими в нём крестьянами и домочадцами. Армандо смотрел на кинжал в своих руках, на резную рукоять, на знакомый, до боли родной символ — дикую розу Риарио, и не мог согнуть рук. Что это? Попытка его купить? Попытка обозначит примирение? Дар от убийцы, от человека, который только что назвал себя его отцом. Одно это прикосновение к резной кости было кощунством.
Он поднял глаза на дона Диего, пытаясь отыскать в его лице насмешку, ложь, торжество победителя, но не находил ничего, кроме спокойной, тяжелой усталости. Он видел морщинки у его глаз, серебряные нити в волосах, чуть опущенные уголки губ. Это было лицо не монстра, это было просто лицо человека.
— Почему? — голос внезапно охрип, становясь тихим сипом. Он сам не знал, о чём спрашивает. Почему он убил Массимо? Почему он говорит это сейчас? Почему он дарит ему этот кинжал?
Армандо медленно, почти не осознавая, что делает, прижал обёрнутый холстом клинок к груди одной рукой и поднял свою раненую ладонь. Кровь уже пропитала белый батист, расплываясь по ткани.
— Вы наверняка пришлете целителя, — голос его был тихим и почти почти бы безжизненным, если бы не усмешка, ломающая тонкие губы, и так не вяжущаяся ни с чем – ни с этими покоями, ни с привычной дерзостью голубых глаз. — Чтобы эта царапина прошла. Чтобы от неё не осталось и следа.
Он обвел взглядом покои герцога: осколки на столе и на полу, темное пятно бренди, перевернутый стул.
— А здесь всё уберут, и будет чисто и красиво, как прежде, как ничего и не было. Вы хотите все стереть, спрятать, вернуть красивую оболочку, чтобы не осталось и следа ни о чем, что происходило. Как будто если перестанет болеть здесь, — он качнул окровавленной рукой, — то перестанет болеть и здесь.
Его свободная рука поднялась и сжалась в кулак на груди, там, где под тонкой тканью рубашки билось сердце.
— Но это не так работает, дон Диего. Шрамы остаются. Даже если их не видно.
Он сделал шаг назад, прижимая сверток к себе, словно пытаясь защититься им от этого человека, от его слов, от его страшной, разрушающей правды.
— Вы лжёте, — сказал он, и это прозвучало не как обвинение, а как отчаянная, последняя мольба. — Вы все лжёте.
Он смотрел на Дона Диего, и в его глазах больше не было огня, только смятение, боль и отчаянная, детская надежда на то, что весь этот кошмар окажется сном. Но он не просыпался, и человек напротив продолжал смотреть на него своим спокойным, тёплым, невыносимым взглядом.
— Мать, вы, канцлер... — начал Армандо тихо. — Каждый из вас протягивает мне свою правду, как единственно верную. И каждый ждет, что я возьму её только из его рук. Но если у каждого она своя? Значит, ни у кого из вас нет её?
Отредактировано Armando Riario (2025-08-03 22:54:38)
От внимания дона Диего не укрылось, что Армандо принял подарок — пусть с растерянностью, пусть в свойственной ему манере мальчишки бессмысленно упорствующего ради воздушных идеалов, — но принял. А раз так, то не может не испытывать благодарности.
— Что почему, Армандо?.. — герцог улыбнулся ему одними глазами. Лицо Диего неуловимым образом смягчилось, но в том виднелась и печаль — застарелая, глубокая, светлая. — Ничто не будет как раньше. Я знаю о шрамах на сердце больше, чем можно себе представить.
Боль и отчаяние во взгляде мальчика царапали сердце. Диего ненавидел бы себя за то, что собирался сделать, если бы не понимал, что это необходимо. Лучше раньше, чем позже. Он и без того слишком долго тянул. Прошло несколько месяцев как Армандо выпустился из Академии, и всё это время он бессмысленно прозябал взаперти. Да, свободы у него было больше, чем у любого другого, оказавшегося бы на его месте; да, условия его содержания были столь роскошны, что и принцев Айзена не стыдно было бы содержать в таковых, вздумай они вдруг по какой-нибудь причине прибыть однажды ко двору Кастилии.
— Правда у каждого своя, но истина одна на всех, — сказал дон Диего со всей мягкостью, на которую был способен. — Есть правда зайца, который хочет жить. И есть правда волчицы, которой нужно есть. И оба они правы.
Истина же в том, что Господь создал и тех, и других, и покуда волки едят зайцев, зайцы не расплодятся до того, чтобы пожрать всю зелень Ойкумены.
Диего встал рядом с Армандо, ладонью коснулся его плеча в ненавязчиво приобнимающем и в то же время направляющем — вглубь покоев, к другим креслам, подальше от осколков хрусталя и разлитого бренди, один бочонок которого стоил столько, сколько не всякому удастся и за всю жизнь заработать.
— Я ни в коем случае не умаляю… отцовских качеств Массимо, — горечь лекарственных трав заглушают мёдом в точности так же, как заглушают им привкус яда, хотя несведущему в подобных делах очевидно, что лучше всего тот яд, что не имеет ни вкуса, ни цвета, не запаха. В голосе дона Диего не было приторной сладости, но за воистину медовой бархатностью речи он искусно прятал отраву страшную, неисправимую — стоит лишь Армандо один раз увидеть истину, как игнорировать её уже не получится. Разве может что-то сравниться с горечью правды? — Я понимаю, что он любил тебя и искренне полагал своим сыном. Но его личность, как и личность всякого человека — гораздо больше, чем это. Гораздо многограннее, чем то, что он позволял увидеть тебе, тогда ещё ребёнку.
В другой комнате Диего усадил Армандо, сам опустился в кресло напротив. В ногах правды не было. Да и пошатывается мальчонка — то ли от крепости хересного бренди, а то ли после вспышки буйных эмоций.
— Тебе известно, что в браке твоей матери и Массимо детей не было почти десять лет. Он винил в этом её. Порой прилюдно. Позволял себе… — унижать Викторию, — быть недостойно неучтивым с ней при свидетелях. О том, что ей наверняка приходилось выслушивать от него наедине, я говорить не буду. Зато скажу, что хранить Виктории верность он нужным не считал, однако и бастардов на стороне не прижил. Но виноватой в отсутствии детей, конечно же, считал её… Мы были дружны с твоей матерью, когда в юности служили при дворе, — об иных своих достоинствах вроде очевидной плодовитости и благородного происхождения дон Диего упоминать не стал. Разговор был не о нём. — Поэтому однажды она… попросила меня об услуге.
Ещё мягче. Ещё бархатнее. Незримая рука держала Армандо за горло — нежно и в то же время крепко. Вливала янтарный мёд ему в глотку, готовя юношеский ум к тому, что последует после.
— Я согласился. Мне невыносимо было видеть, знать, как Массимо и его родня относятся к ней из-за отсутствия детей. Нам хватило одной встречи, — дон Диего отвёл задумчивый взгляд в сторону. — Массимо так ничего и не понял. А вот Адриан… думаю, подозревает. Или знает наверняка, но молчит, и правильно делает. Твою мать он всё так же… недолюбливает.
Герцог снова посмотрел на Армандо. Как же он похож на донну Викторию! Как же повезло ему унаследовать все самые характерные и яркие её черты… и без того никто бы не усомнился в том, что мальчик рождён именно этой женщиной, но будь он вдруг похож на Диего — история могла бы закончиться совсем иначе. И гораздо раньше.
— Ты ведь и сам наверняка видел это, — открой рот шире, мальчик. Где мёд, там яд. Будет горько, будет больно, будет сладко. — Может, замечал странности в том, как он к тебе относится. Но он молчит, потому что ему это выгодно. Выгодно, чтобы линия Риарио продолжилась. История, как я уже говорил, помнит имена, не зная крови.
Диего указал на свёрток с драгоценным подарком, что лежал теперь на коленях Армандо.
— Достань из ножен. Это не просто ещё один дорогой клинок в твою коллекцию, — и, наблюдая за тем, как Армандо подчиняется, отрешённо и словно не здесь находясь, но подчиняется, дон Диего продолжил подводить к тому, что было самым главным — и самым горьким. — Как думаешь, в чём была выгода Массимо начать восстание? С покойным эрцгерцогом понятно, он хотел усадить на трон свою задницу. Он всегда был жаден до власти, потому-то Фердинанд и не подпускал его к ней слишком близко. А в чём выгода Массимо? В королевскую казну с Риарио берут не больше, чем с остальных земель...
Глотай. Глотай. Глотай.
— Как думаешь, в чём Массимо увидел выгоду отправить на убой тысячи? Что Хосе мог предложить ему в случае победы?
Тебе зальют ещё.
Глотай!
— Ты сказал, что и канцлер тебе протянул свою правду. Что он говорил тебе? Если бы ты безоговорочно ему поверил, то… в чём бы — была — его — выгода?
Глотай, мальчик.
И сквозь кровавые слёзы гляди на горькую истину.
— Это мечелом. Я научу тебя, как им сражаться. Если захочешь.
Отредактировано Diego Medina (2025-08-04 12:46:19)
Звуки в комнате — треск огня, тихий голос Диего — казались приглушенными, доносящимися издалека, словно Армандо слышал их, опустив голову под воду. Он не чувствовал ни боли от пореза на руке, ни унижения от проигранного поединка, не чувствовал почти ничего. Пустота, что осталась после разговора с матерью, была похожа на выжженное поле — на нем больше нечему было гореть.
«Нравится тебе это или нет — в тебе течёт моя кровь».
Эта фраза не взорвалась в голове, как в тот первый раз, когда её прошептала мать. Не вонзилась шипом под дых, наворачивая на острие кишки и нервы. Её острие притупилось за пару страшных безмолвных ночей, в которых не понятно было, хочет ли он больше жить или не жить никогда, и теперь она упала в эту выжженную пустоту, как холодный камень, не вызвав ни пламени, ни дыма. Просто легла тяжестью на самое дно, подняв над собой облако мутного серого пепла. Армандо смотрел на сверток на своих коленях, дар от человека, который назвал себя его отцом, предварительно убив другого отца. Ирония? Или просто жизнь, в которую не хотелось верить и принимать?
Истина? Правда? Армандо вдруг понял, что это всё оказалось неважно. Ничего не важно, и нет никакой разницы. Это был просто еще один ход в игре, правила которой писались на ходу, и не было ни единого закона. Мать использовала эту историю как щит. Диего использовал её как цепь. Кровь была не святыней, а инструментом, таким же, как золото, сталь или страх.
Он медленно развернул ткань. Клинок был короче шпаги, с широким лезвием и сложной гардой с зазубринами. Мечелом. Оружие не для атаки, а для захвата и слома чужого клинка. Оружие защиты и контрудара.
При словах о выгоде Массимо, о тысячах, отправленных на убой, внутри что-то привычно и коротко шевельнулось, губы болезненно дёрнулись — остаточный рефлекс, угасающий уголек той ярости, что еще два дня назад сжигала его дотла. Но теперь он смотрел на этот уголек со стороны, с холодным любопытством. Кому это было выгодно? Диего задавал правильные вопросы, те, которые он сам боялся себе задать.
Армандо подчинился, вытянул клинок из ножен, сталь тускло блеснула в свете камина. На сложной гарде и резной рукояти из кости была вырезана дикая роза Риарио. Чистая, без примесей. После признаний Диего и матери она казалась даже не насмешкой, а шутовской короной, червление вместо бубенцов.
Армандо поднял голову, молча и долго, будто проговаривая сам с собой диалог, смотря на Диего. Только звенящая, пугающая пустота внутри, словно пустой надутый бычий пузырь, как в тот день, когда он узнал о смерти отца. Массимо.
— Вы говорите о крови, как о праве. Мать говорит о ней, как о щите, дон Антуан говорит, что я волен решать сам и играть по своим правилам. Моя мать дала мне свою правду. Канцлер — свою. Вы — свою, — он сделал паузу, смотря в глаза Диего.
— И все они разные. Если я выберу одну, я предам две другие. Если я не выберу ни одной, я останусь никем — просто мальчишкой с порезанной рукой и сломанной гордостью. Получается, это что и кровь, и правда, это просто разменная монета? – Армандо дёрнул плечами, подаваясь назад и медленно повернул клинок, разглядывая его.
— Вы сказали, что история помнит имена, а не кровь. Но имя строится на том, во что верят люди. Вы дали мне имя Риарио и сказали, что во мне — ваша кровь. Люди моего отца будут ждать от меня мести, ваши — покорности, а я окажусь в ловушке между двух огней.
Он положил мечелом поперек коленей. Роза Риарио, символ его дома, смотрела прямо на него.
— Так научите меня, сиятельный дон, — попросил он, и в его голосе не было ни капли прежнего сарказма или вызова. — Как отличить правду от выгоды? Раз уж во мне ваша кровь, научите меня как быть и тем, и другим?
Стоило ли упорствовать так долго, прежде чем остыть и начать внимать тому, что донесли бы рано или поздно до юного ума, негибкого от воистину образцового идеализма? Армандо ещё не умел соблюдать тот единственно разумный баланс промеж возвышенных идеалов и пугающе низменной реальностью, который был подобен канату, натянутому над бескрайним море чистого пламени.
Вероятно, с его точки зрения — стоило.
С точки зрения Диего же… буря ломает дубы, но щадит полевую траву. Ты либо гибок, либо сломлен.
— Мы все сказали тебе разное, но мы все правы так или иначе. Выбрав одну, ты не предашь другую. И ты всегда можешь выбрать все три. Наша общая кровь — та единственная причина, по которой я переругался со всем Советом, отстаивая твою жизнь, — Диего невольно улыбнулся. Вспомнил, как споткнулся об имя Армандо в предварительных списках приговорённых к казни, как сорвался на крик мгновенно, без всякого перехода, стоило инфанту Филиппу покинуть залу, как подскочила испуганно донна Виттория, схватившись за сердце, когда он гневно трахнул рукой по столешнице. — Но общая кровь не обязывает тебя быть лояльным ни мне, ни донне Виктории, ни кому бы то ни было ещё. Господь даровал нам свободу воли. Но я, очевидно, предпочёл бы тебя видеть на своей стороне. Новый бунт приведёт лишь к новым смертям.
— От тебя многого ждут с обеих сторон, а больше всего от себя требуешь ты сам, — Диего мягко улыбнулся Армандо. — Для начала пойти для себя в чём твоя правда. Чего ты хочешь? Без оглядки на всех остальных. Что ты чувствуешь? Если бы завтра с небес спустился ангел Господень и по одному его взмаху руки всё из нынешней точки начало складываться так, как ты хочешь… — герцог не исключал, что самым искренним желанием Армандо могло оказаться увидеть его голову на пике. Возможно, рядом будет голова Её Величества. И, может быть, Его Высочества.
Что же… это можно понять. Это можно принять. Но допустить этого никак нельзя.
— …как бы оно сложилось?
Диего откинулся назад, на спинку мягкого кресла. Закинул ногу на ногу и опёрся локтем о подлокотник. В расслабленной позе чувствовалась ставшая уже невытравливаемой готовность мгновенно вскочить — для защиты или атаки, от внезапности громкого звука или по чужому зову.
— Массимо воспитывал тебя как Риарио. Медины из поколения в поколения воспитываются иначе… ты не отличишь морозник от беквичии, не соберёшь ни змеиного, ни скорпионьего яда, — а это то, что уже могли восьмилетние Гвенллиан и Мэйлир. — Но мы верны правящей династии. Сандавалы трижды брали девиц нашего рода в жёны, как и мы трижды брали их инфант. Кровные узы для нас многое значат. Скорпион на нашем гербе не только из-за своего яда, а ещё и потому, что скорпионы носят молодь на себе и очень о ней заботятся. У тебя ещё нет детей, Армандо, но, возможно, стоит задуматься, какое наследие ты хотел бы им передать? Как ни прискорбно, но именно они платят за ошибки своих родителей.
Вы здесь » Magic: the Renaissance » 1562 г. и другие вехи » [1562] Опыт - сын ошибок трудных
