Весь вечер был посвящен утомительным подсчетам: склонившись за резным бюро, Виктория кропотливо перебирая кипы документов — отчеты управляющих, прошения вассалов, донесения шпионов; и свечи перед ней оплывали, рассыпая по затянутым темным штофом стенам трепещущие тени. До рези в глазах она проверяла каждую цифру, каждую подпись, зная, что каждая ошибка теперь может стоить ей не только состояния, но и головы Армандо — между сведенных бровей собиралась болезненная тяжесть, и Виктория устало растирала пальцами переносицу.

Плясали свечные огоньки, плыли строчки, и ночной вечер пах солоно и свежо.

Перед сном она долго молилась — не о спасении души, но о здравомыслии тех, от кого зависела судьба ее сына. Потом служанка помогла ей снять тяжелое бархатное платье и облачиться в ночную рубашку из тончайшего батиста, вышитую по воротнику серебряной нитью — единственную роскошь, которую она позволяла себе в эти траурные дни, и ту — лишь скрытой от глаз. Лоза с шипами оплетала плечи герцогини, словно широкий ошейник: бросая задумчивый взгляд в зеркало, Виктория задумчиво коснулась вышивки кончиками пальцев, огладила ладонью заплетенные в тугую косу золотые волосы.

Сон пришел не сразу — мысли об Армандо, заложнике при дворе, грызли ее изнутри.

Пробуждение оказывалось не грубым, но безжалостным — липкий сон отступал медленно, словно густой туман, цепляясь за края сознания, и прежде, чем услышать голос, Виктория почувствовала прикосновение — не жесткое, и не нежное — точное, будто кто-то рассчитал ровно силу ровно так, чтобы пробудить, но не напугать.

Она открыла глаза.

Лунный свет, заливал комнату холодным серебром. Она лежала в постели, в одной тонкой рубашке, а в двух шагах от нее стоял мужчина — не врач и не священник, коих простительно было бы обнаружить в спальне благочестивой вдовы, Витто Фуэго. Не тень у двери, не почтительный советник в дневных покоях, но находящийся здесь и сейчас мужчина, в святая святых её уединения; пространстве, где пахло её кожей, сном и лавандовым мылом - и стоял он слишком близко. Непозволительно близко.

Виктория инстинктивно рванула одеяло к подбородку — густая краска стыда залила её щёки, жаром прокатилась по шее и груди.

— Витто? Что вы себе позволяете?

Ничто в виде дона Фуэго не выдавало смущения.

"Мадам" - это устаревшее обращение для нее пахло пылью архивов и древними клятвами, и, произнесенное его бархатистым голосом, всегда звучало как-то иначе — не так, как обращались к ней придворные, не так, как шептали недоброжелатели — в нем чудились странная смесь почтительности, легкой насмешки и... чего-то еще, совершенно неопределимого. Намеренно недосказанного.

Мысли путались, цепляясь за обрывки приличий, вбитых с детства и слова его — "нападение", "уходить" — долетали до нее словно сквозь воду: Виктория слышала их, но сознание отказывалось вникать в смысл, цепляясь за форму. За оскорбительную двусмысленность его предложения.

"Переоденьтесь прислугой... я — сбежал развлекаться со служанкой".

На мгновение Виктория позабыла даже о попранных правилах приличия.

— Вы в своем уме?.. — вкрадчиво проговорила она, опуская руки, которыми натягивала на себя одеяло, неприятно пристально вглядываясь в лицо Витто.

Предложение оказывалось не просто двусмысленным — оно звучало оскорбительно: герцогиня Риарио, прячущаяся в платье горничной? Бегущая через чёрный ход, как перепуганная субретка — позор, немыслимый для ее ранга и гордости. Виктория представила себе эту картину: она, прячущая лицо под платком, и он, ведущий ее за руку через спящий двор — и еще слуги, которые непременно это увидят. Они всегда видят — у всех имений полно глаз и ушей — а с ними и стража, которая промолчит, но обязательно приметит — и вот уже к утру по всем коридорам ползут сплетни — ярость в сердце Виктории вспыхнула коротко и ярко, на несколько мгновений заслоняя здравый смысл. Она уставилась на Витто, пытаясь отыскать в его глазах безумие или хотя бы предательство — но к своему удивлению находила лишь ледяную, неумолимую уверенность. Ни тени смущения. Ни намека на двусмысленность — будь Виктория моложе подобное безразличие задело бы ее даже сквозь гнев на нарушение правил приличия, но сейчас этот ледяной прагматизм внезапно отрезвлял лучше ушата холодной воды.

Витто Фуэго не видел перед собой женщину. Он видел ценную фигуру, которую нужно спасти — любой ценой; даже ценою ее репутации, и в том заключалась холодная, отточенная целесообразность солдата, составляющего план битвы.

Ярость во взоре герцогини погасла, так и не разгоревшись пожаром. Она отбросила одеяло — холодный воздух обжег кожу, когда Виктория выпрямлялась во весь рост — рубашка скользнула по бедрам, открывая ноги выше, чем позволяли правила приличия, но затапливавший спальню полумрак скрывал румянец ее щек. Пусть ночь, пусть белье, пусть он видит ее распущенные волосы — она все еще герцогиня.

Да и ничто, происходящее здесь, даже близко не имело отношения к правилам приличия.

— Подайте мне платье.

Марианна, служанка герцогини, растерянная едва ли ни сильнее ее, поднесла Виктории платье — одно из тех, кто носила сама, даже близко не похожее на дорогие облачения ее госпожи, и, видимо, нутром чувствуя неправильность происходящего, поспешила извиниться:

— Простите, сиятельная донна. Дон Фуэго...

Виктория сделала короткий жест ладонью, отметая ее многословные объяснения, и Марианна, умолкнув, поспешно принялась помогать госпоже облачиться в... костюм.

— Но если этот фарс станет достоянием гласности, — холодный синий взор, брошенный поверх головы служанки, разбился о невозмутимость Витто, - я вас вздерну. Кто за этим всем стоит?

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных