— Я говорю от имени ваших подданных, сиятельная донна. Они дали мне это право как тому, кому верят. Точно так же, как верят вам. Я говорю от имени верных вам людей, готовых по вашему приказу отправиться на эшафот или на поле боя, – граф Сен-Луаз стоял прямо, словно привязанный к кресту, с той самой выправкой истинного офицера, что пробивалась даже сквозь руины, в которые возраст превратил его тело. Он был стар, и возраст не щадил его – согнул спину, развёл в стороны и выгнул дугой колени, скрючил подагрой пальцы на руках, навсегда оставив их полусогнутыми, словно граф в вечном усилии держит невидимые поводья. Но старость пощадила его ум и цепкий, как у хищного грифа, взгляд, которым он теперь сверлил герцогиню. Вытянувшись перед ней, как и подобает вассалу, проигнорировав принесенное специально для него мягкое кресло, но не склоняя старого, морщинистого лица с подрагивающими в серебристой бороде желваками.

Кабинет герцога Массимо сегодня не пустовал, как часто случалось вот уже год после смерти герцога. В нём почти ничего не изменилось, словно ничего и не случилось, только парадный портрет в рост и в золоченой помпезной раме, неизменно украшенный траурными белыми розами, безмолвно кричал о том, что хозяина здесь больше нет. Теперь им правит другая рука. Камин, высеченный из цельного куска темного, почти черного мрамора, был разожжён и, в противовес суровому, тяжелому взгляду старого графа, весело потрескивал сухими дубовыми поленьями. Они шипели, источая густой аромат, и рассыпались снопами искр, которые тут же гасли на каменном поду.

Возле камина стояли два высоких кресла из черненого дуба, обитые глубоким вишневым бархатом, уже слегка потертым на подлокотниках, что лишь добавляло им благородства. Они были расставлены так, чтобы сидящие могли и видеть друг друга, и греться у огня; третье кресло, мягкое в дань почтенному возрасту и болезням гостя, было установлено напротив, но пустовало. Между креслами, на низком восьмиугольном столике, инкрустированном костью и перламутром, был накрыт прием — пузатая бутыль с рубиново-красным «Отцом Эстебаном» и стройная, вытянутая фляга с золотистым, холодным белым из собственных виноградников герцогского замка, на серебряном подносе гербовые кубки, крупные, маслянистые оливки, нарезанный тонкими ломтиками твердый овечий сыр, прозрачные лепестки вяленого мяса, горка сушеных фиг и миндаля.

Граф много раз бывал здесь до – и во времена, когда был жив ещё отец покойного герцога, дон Винсенте, а сам Массимо был несмышленым пацаном, и когда его не стало, а кабинет занял юный наследник. И никогда ещё после – с тех самых пор, как черная волна прокатилась по землям Риарио, закрывая глаза и сердца. И вот сейчас снова стоял здесь, глядя на то, как кабинет, вновь осиротев до срока, обрел новую хозяйку в ожидании герцога Армандо. Менялись лишь портреты.
Старые руки с искорёженными пальцами сжимались в кулаки. Голос, всё ещё твёрдый и властный, старчески вздрагивал, словно надтреснутый колокол, грозя оборваться.

— Моро, Росси, Ривьер, Конти, Романи, Дувуа, Фонтана, Мартини, Лефевр, Марино, Леруа, Руссо, Беллини, Жирар, Пиноше... Во все эти семьи ваших вассалов пришла боль и горе, и эта боль — наша плата в борьбе за справедливость! – костяшки пальцев, стиснувших спинку кресла, побелели, и старое дерево жалобно скрипнуло под их давлением.— Как я могу смотреть им в глаза, зная, что месть за кровь их мужей, братьев, сыновей не свершилась! – возвысил он старческий голос, почти срываясь на крик.
– И как ВЫ, донна Виктория, можете смотреть им в глаза? – старый граф затряс седой головой, вскидывая руку и сжимая её в кулак в беспомощном и яростном жесте.
— Мой Бернардо мёртв! – сквозь зубы процедил он, и в этом шипении слышался скрежет ломаемых костей.
— Они убили моего сына, отобрали внука! Матильда, не вынеся этого, умерла, а Агастия повесилась! За год я похоронил жену, сына и невестку! Я не видел Климента год! И не имел даже возможности написать ему. Кому, как не вам, донна, понять ту боль, что выжигает меня изнутри! – голос его предательски дрогнул, но он упрямо, не отводя взгляда помутневших глаз, качал головой, глядя в лицо своей герцогине.
— За год я похоронил троих, донна Виктория, и эти смерти на руках ублюдка Медины и его королевской подстилки! – рыкнул граф, тут же охнув и тяжело наваливаясь на спинку кресла. Силы оставили его в один миг, словно гнев был последним, что держало его на ногах. Слуга, стоявший в дверях, тут же подскочил, готовый поддержать, но граф отодвинул его искривленной рукой и, с тяжелым, рваным вдохом сгибаясь под тяжестью ноши и лет, рухнул в кресло.

— Простите меня, донна, старого человека, – граф поджал губы, скрытые в бороде, качнул головой, резким движением вынув из-за ворота камзола гербовый платок и за старческим откашливанием старательно прикрывая то, как промакивает сжигающие кожу слёзы.
— Эта боль сильнее меня, и я не могу удержать её в себе, — кашлянул он, глубоко вздохнув.— Я не могу смотреть в глаза своим друзьям, подданным, и пытаться вести обычную жизнь, будто ничего не случилось. Это не старческая подагра, от которой помогают припарки, – в подтверждение своих слов граф, глядя слезящимися глазами прямо герцогине Виктории в лицо, с глухим хлопком опустил на стол искривленную болезнью ладонь.
— Эту боль, – он сжал кулак у сердца, — не унять ничем, кроме крови врагов. Пока эти дыры в наших душах и сердцах не будут залиты ею до краев, нам не найти покоя, – сухо сжал он губы, и в его осанке, даже в кресле, снова проступил согнувшийся было от тоски и злости железный стержень.
— И это ваш долг, донна Виктория, поднять знамя Риарио вновь. Сделайте это прежде, чем волна гнева, что каждый день выжигает нас, не подкатилась к воротам вашего замка. Если вы не сделаете этого, совсем скоро люди придут к вам требовать ответа, почему жизни тех, кто был им дороже собственной души, не отомщены, как требует того уважение к павшим!

Слуга, стоящий у двери, побледнел и дёрнул рукой, едва скрыв желание осенить себя крестным знаменьем, а граф, снова срывая голос на старческое дребезжание, всё продолжал:
— Неужели мы так и будем смотреть на то, как Кастилией правит слабозадый Медина, превратившийся из королевской подстилки в королевского трахаля?! – с запалом выкрикнул он, и лицо его налилось багровой кровью, а жилка на виске запульсировала. Он вновь встал, с видимым усилием выпрямляя согнутые колесом слабые ноги.
— Нам нечего больше терять, потому что истинный король, инфант Хосе, убит! Вы можете приказать казнить меня за эти слова, сиятельная донна, но вместо моего голоса зазвучат десятки других, а вместо них – сотни и тысячи, ибо я говорю за них всех, – голос старика, наконец, обрел свою мощь, ту самую, которая давала командовать полками, а он словно вырос, и лицо его просветлело от священной ярости.
— Люди требуют мести! А сильнее мести – справедливости, и вы, как сюзерен, обязаны возглавить их, или найдутся те, кто сделает это за вас! – выкрикнул он, обрывая голос. Тишина, что наступила после, звенела так оглушительно, что казалось, даже слуга перестал дышать.

Граф, поморщившись, снова оперся на спинку кресла, удерживая себя подле него, но не сводя упрямого взгляда ни с герцогини, ни с её капитана.
— С самой смерти герцога Массимо мы не слышали от вас ни слова, сиятельная донна. Мы исправно платили налоги, поставили солдат в новый рекрутский набор. Мы молчали и ждали. Но теперь мы хотим знать, на чьей вы стороне, донна Виктория. Ваши люди хотят знать, что все эти смерти случились не напрасно. Что им есть ради чего жить дальше. Что знамя чести, которое поднял покойный герцог Массимо, поднимется снова, но на этот раз люди хотят не только творить её, но и мстить, вырезав это противное Создателю гнездо мужеложцев и убийц! – вцепившись пальцами в дерево, граф ждал ответа, ожидая главного – уверения в том, что кровь его семьи будет отомщена. Ему, как и многим, больше незачем было жить. Только мстить.

Подпись автора