Придворная жизнь перекраивает всякого, меняет быстро и необратимо, перемалывая в труху и провинциальную неловкость, и детскую наивность, ничего не оставляет от восторженных мечтаний бедных дворян и иллюзий поздно представленных ко двору наследников западных графов. И дочь маршала Кастилии не стала исключением несмотря на то, что Её Величество была с ней добра.
Хотя доброта, как и все в этом мире – понятие относительное. Не добра по своей натуре была сама Монсеррат, а посему легко воспринимала всякое чужое неудовольствие и понимала, как его предупредить там, где была бы недовольна сама. Прекрасно сознавая, что служба ее при королеве закончится в ближайшие месяцы, едва начнутся приготовления к свадьбе, если жених окажется издалека, она не усердствовала в изобретении способов как-то выделится среди фрейлин, чтобы развлечь королеву Софию и выделится среди прочих девиц, а потому, когда королева не нуждалась в ней и не требовала ее присутствия подле себя, находила иные занятия.

Если Монсеррат не наведывалась к хранителю библиотеки или архивариусу, не встречалась с приглашенными во дворец ювелирами и ткачами, чтобы пересмотреть их товар и решить, стоит ли предлагать королеве взглянуть на него и выбрать безделушки себе по сердцу или ткани для новых нарядов или все недостаточно хорошо. Если решение было благосклонным, то лучшие из мастеров приглашались уже к тому дню, когда королева София желала уделить им свое драгоценное время. Ну и конечно же, именно Монсеррат управляла отрядом горничных приводивших в порядок комнаты Её Величества и самолично отбирала цветы из тех, что приносил помощник садовника, чтобы, составляя свежий букет, оставить розы без шипов и убрать всякую мошку с лепестков и листьев.
И тупела. Процесс утраты остроты и гибкости ума она ощущала столь же определенно, как донна Аурелия, одна из самых миловидных фрейлин, желудочные колики, из-за которых ела крайне мало за общим столом. Недуг же Монсеррат требовал информации – и чем больше, тем лучше. И чтения не толкователей снов, чтобы быть готовой непринужденно сообщить Её Величеству, что ожидать от дня нынешнего из-за того или иного сновидения, и трудов по хиромантии или френологии, дабы указать уверенно на недостатки других женщин, замечая если не равный среднему безымянный палец или вздернутую верхнюю губу, то развлечь всякую из фрейлин, готовую показать ей ладонь историей о долгой и светлой жизни, четырех, нет пяти детях и непременно о трех сильных любовях, которые случатся в разное время и заставят ее страдать.
Недуг Монсеррат лучше всего лечился у часовщика или в беседах с архитектором и дамой, ведавшей учетом кухонных расходами, знавшей, в отличие от любого другого обитателя дворца, сколько на самом деле человеческих душ в нем обитает, сколько фазанов и перепелов ощипывается ежедневно для стола Её Величества и придворных и сколько свиных туш разделывается, чтобы накормить гвардейцев и прислугу. Одним мясо – другим требуху. Но, увы, времени на такое исцеление, после всех забот, у нее оставалось очень мало

И, конечно же, как всякая девица ее лет, Монсеррат Медина мечтала о замужестве. О том, что, получив связку ключей от замка и перечень городских домов мужа в Альтамире, тотчас наймет лучшего из известных ей архитектора и инженера, Сантьяго Эстерази, для постройки павильона подле пруда с искусственным водопадом в ее саду и астрономической башни. Ну а потом, когда она получит желанные ее сердцу и разуму игрушки, можно будет взяться за постройку акведука, если такового в главном городе ее будущего, как минимум, графства не окажется. Грезились Монсеррат еще и ирригационные каналы – чтобы крестьяне благодарили ее, свою госпожу за заботу, и судоходный канал между Санкарой и Оской или Сезной и Этези. Канал этот непременно должен будет носить ее имя. Но, скромности ради, можно будет добавить к его названию слово «Святой». Канал Святой Монсеррат – ну не разве чудесно?!
Ну а после того, как овдовеет, родив парочку сыновей, она намеревалась вернутся ко двору. И чтобы успеть все это к двадцати пяти годам следовало торопиться. И она бы спешила, но вот герцог де ла Серда, её отец, похоже, был занят своими делами и или же вовсе о ней не думал или думал, что она все еще маленькая девочка, и не доросла до такой игрушки, как собственный муж.
Отметив свое восемнадцатилетие, Монсеррат подождала месяц, два, три и начала беспокоиться. Минул четвертый… а там и полгода прошло! Была бы жива матушка, от сговора в канун Успения Богородицы, до свадьбы как раз прошло бы не более полугода! А по осени нынешнего года Монсеррат уже бы разрешилась от бремени…
В общем, с герцогом де ла Серда требовалось очень серьезно поговорить! Третьего дня Мария, горничная Монсеррат еще с детских лет, принесла дону Диего Медине записку с просьбой о встрече и вернулась с ответом, когда герцогу будет удобно увидится с дочерью.  И теперь она же сопровождала свою госпожу, неся ее веер, который передала уже в герцогских покоях после того, как Монсеррат с нежнейшей улыбкой приблизилась к отцу и запечатлела скромный поцелуй на его щеке.
- Отец!
Теплые, цвета лесного ореха, ее глаза встретились с взглядом герцога и Монсеррат на миг даже забыла, зачем, собственно, пришла, потянувшись к нему в желании вновь ощутить, каково это – оказаться в сильных объятьях мужчины, готового защищать тебя ценой собственной жизни. Она знала, что такой мужчина в ее жизни будет только один – её отец. И знание это дарило ей одновременно и счастье, и горькую печаль от того, что во всей Кастилии не найдется больше человека, достойного сравнится с герцогом де ла Серда. Любой мужчина в этой стране будет уступать дону Диего если не в том, что касается душевных качеств и мужской стати, то, как минимум, в отсутствии герцогского титула!

- Вы даже не представляете, как тяжело мне приходится без вас, - пожаловалась она с легкой, пронизанной ласковыми нотками, печалью в голосе, - И я говорю не о вашем слове, по которому все решается мгновенно.
Она с каким-то новым интересом взглянула в лицо герцога. Не так, как дочь смотрит на отца, привыкшая к чертам его лица и оценивающая его не глазами, но сердцем, а как женщина смотрит на мужчину, думая о том, как же он хорош собой и лицом, и телом, все еще стройный и гибкий, несмотря на годы.
- О заботе, которой мне теперь, когда я сама забочусь об удобстве Её Величества, не хватает, как цветку – солнечного света. Я не создана для придворной жизни, отец! Но прежде я никогда не задавалась вопросом, зачем вы… так потворствовали всем моим интересам и желаниям, из которых выросло теперь моё несчастье, как женщины! Зачем? И… намерены ли вы теперь хоть как-то позаботиться о счастье вашей дочери, или я должна смиренно ждать дня, когда такое желание родится в вашем сердце, которое мне приходится делить слишком со многими, чтобы не тревожиться, что однажды я не окажусь просто забыта?

Как отец ухитрялся это делать, какими чарами владел, едва ли этого понимая, Монсеррат не знала, но герцог де ла Серда был, казалось, воплощением заботы и родительской любви, рядом с детьми сбрасывая ношу титула и маршальского чина, словно менял пару тяжелых сапог на домашние удобные туфли с открытыми пятками. Вот и теперь он дал понять ей, всего лишь незамужней девице, пусть даже и самой важной из числа королевских фрейлин, что сесть первой следует именно ей, просто потому что она – его дочь. Или потому, что женщина. А он не мог не заботится о детях и не угождать дамам.
Последняя слабость дона Диего подарила этому миру девять юных Медина и Бог знает сколько отпрысков, растущих ныне под фамилиями мужей или отцов своих матерей. О страстной натуре герцога Монсеррат узнала уже здесь, в королевском дворце из колких замечаний фрейлин и ехидных вопросов придворных дам и у нее не было иного выбора, как научиться их парировать, невозмутимо уточняя, стоит ли понимать такое заявление, как необходимость называть очередную девицу сестрой и чем вызвано желание женщины не первой свежести поговорить с ней о любвеобильности красавца герцога – тем, что она гордится, что была одной из тех, кто под ним полежал и оттого хоть один из ее детей уродился действительно красивым или желанием оказаться в этом длинном списке, если не довелось? Подобные разговоры конфузили ее лишь в первые несколько месяцев, а после стали раздражать куда меньше, чем вечернее пение цикад во дворцовом саду, то радующихся тяжелой жаре, то приветствующих первые звезды.
И вот, она снова «звездочка», а темные, как спелые маслины глаза герцога смотрят на нее с такой любовью, что сидеть хочется не напротив него, а у него на коленях, чувствуя спиной крепкую его грудь и зная, что он защитит ее от всех напастей и любого зла в этом мире. Теперь она знала, что не от всех – от завтрашнего дня и тяжелых ночных снов защитить не может никто.

- Вдруг?! – Монсеррат даже задохнулась от возмущения, но голос выдавал разве что волнение, а блестящий взгляд – живейший интерес к вопросу. – Да всякая девица в этом мире только и думает, что о том, каким окажется ее супруг, даже если она намеревается пойти в Христовы невесты и живет молитвами и постами.
Монсеррат знала из разговоров с другими девушками, что половина, те, которых она про себя называла нежными дурочками, мечтали о красавцах-военных, пусть даже из тех идальго, кто не наследует ни титулов, ни земель. Под венец они шли, конечно же, по родительскому выбору. За исключением тех, конечно, кто дорогу к алтарю пробивал выпирающим пузом, особенно если виновник этой радости жениться был настроен. Да и она, хоть и таила этот грех даже от духовника, грезила об офицере из магического корпуса, высоком стройном красавце с высокими скулами и чувственными губами, глядя на которые, думать можно было только о поцелуях.

Она, конечно, не такая, и кроме ума, коим Монсеррат была проклята, у нее есть еще и сила воли, способная смирять всякие ненужные чувства и здравомыслие, коему могла бы позавидовать любая женщина, если бы в моде была зависть ко всяческим добродетелям, а не к драгоценностям и нарядам. А потому о Эрмесе Эстерхази Монсеррат думала не дольше, чем длились те мессы, на которых ей случалось бывать, когда Её Величество благословляла своим присутствием Храм Святого Франциска, где ей случилось однажды увидеть этого молодого мужчину. Мария, стоявшая подле тотчас была послана проследить за ним и узнать, кто такой и каких кровей.

И ладно бы красивый молодой человек, выглядевший, как житель северных окраин Кастилии, оказался простым гвардейцем или бедным бароном, во дворце не бывающим. Монсеррат не могла бы узнать о нем больше, чем получилось бы у ее горничной в тот самый день.
Но Эрмес Эстерхази оказался магом. Более того магом, служащим в Кастильском мажеском корпусе, а потому, как ни старалась Монсеррат, не удержалась однажды при встрече со старшей сестрой и спросила о нем, сославшись на выдуманный тотчас слушок, что у барона из Форсе объявился новый любовник из числа служащих короне магов…
Не за каждой придворной сплетней стояли реальные события.
Монсеррат взяла в ладони изящную чашку с питьем из ягод и трав и улыбнулась отцу, безмерно ценя эту простую его заботу.
- Вы очень проницательны, - сказала она тихо, глядя на блики, колеблющиеся по поверхности красноватого питья.
Помолчала немного, отмерив паузу в два удара сердца, и после, не поднимая головы, взглянула на герцога смущенно и чуть виновато.
- Ваше положение при дворе таково, отец мой и сиятельный герцог, что ни один мужчина не осмелится выказывать мне знаки внимания без вашего благословения. Я же, и подавно, не могу ни словом, ни взглядом обещать кому-либо свое внимание, будучи воспитана вами в добродетели и строгости. И вот, мне скоро девятнадцать, и, к стыду своему, я должна заводить с вами этот разговор, а не принимать с благодарностью ваше решение о моей судьбе и выбранного вами мне в мужья человека… Но зная благородство вашей души, отец…
Монсеррат сделала небольшой глоток и после отставила чашку, все еще не поднимая головы, смущенная тем, что ей приходится вести такой разговор.
- Полагаю, что вы готовы были бы и в самом деле позволить мне выбирать супруга по сердцу и не противились бы моему выбору, окажись человек мне полюбившийся благородным и достойным чести породниться с нашей семьей. Но…
Решившись, она, наконец, посмотрела отцу прямо в глаза.
- Но что бы вы посоветовали делать, если бы я призналась, что мужчина, к которому благоволит мое сердце, женат?
Последние слова она сказала тихо, почти шепотом, но взгляда не отвела, готовая принять и гнев, и возмущение отца, понимая, что всякое подобное чувство родится у дона Диего лишь из любви и заботы о ней.

Отредактировано Montserrat Medina (2025-07-09 17:52:20)

Некоторые слухи не устаревают годами, иные столетиями. Монсеррат  деликатно улыбнулась, слушая воспоминания отца о покойной матери. Герцог и герцогиня жили, как говорят, в любви и согласии, и этой любви с избытком хватило на детей. И тех, которых родила сама Маргарита Медина, и тех отцовых бастардов, которых приняла под свое крыло. Но Монсеррат не понимала, ни этой материнской любви, ни заботы о чужих детях. Она не была уверена даже, что сможет отыскать такое чувство в своем сердце к какому-то постороннему в ее жизни мужчине, слишком рассудочно оценивая достоинства и недостатки всех, с кем ей случалось перемолвиться и кто мог бы годиться в женихи. Ждать стрелы Амура и перемены в своей убежденности, что любовь – выдумка, в которой упорствуют менестрели и романтические натуры, пока не приходилось.
- Что ж, - спокойно рассудила она, - если господин канцлер овдовеет, а после сделает мне предложение, слухи будут приписывать смерть его жены уже мне. Но лучше пусть люди опасаются, чем полагают дурочкой, не способной найти средства для достижения собственной цели. Дело только за вашим благословением и устроением моей судьбы.

Монсеррат вовсе не была уверена, что дон Антуан Клермон, даже овдовев, возжелает ощутить на своей шее тяжесть того самого флакона с ядом, о котором рассказывал её отец. Но ей было искренне любопытно, а хватит ли у маршала Кастилии влияния на канцлера, чтобы обеспечить счастье своей дочери в этом союзе. Возраст канцлера, который многие бы ее ровесница нашли поводом для горя, Монсеррат полагала вторым, после занимаемого им поста, достоинством этого человека. К тому же Клермон был человеком острого ума, что обещало им обоим если не счастливое взаимопонимание, то уж точно интересное противостояние, если отношения не заладятся.
- Лучше него, во всей Кастилии может быть только один мужчина, - Монсеррат вздохнула и взяла пирожок с блюда, но затем лишь, чтобы переложить его на пустую тарелочку и, удовольствовавшись этим, вернуться к поданному напитку, отлично утолявшему жажду. Она бы добавила к нему пару ложек меда, по старой домашней привычке, но сейчас предпочла обойтись. До трапезы оставалось немногим больше двух часов и не есть в обществе королевы было бы проявлением бестактности.
- Но этот мужчина недостижим для меня, - взгляд под тенью ее ресниц блеснул озорством, - поскольку я называю его отцом. Так что, кого бы вы не выбрали мне в мужья, с вами он не сравнится, но все, о ком я раздумывала последние дни, достойны того, чтобы породниться с нашей семьей. Вы же не сомневаетесь в моем здравомыслии, отец?

Ум свой Монсеррат полагала отнюдь не инструментом здравомыслия, но прекрасным оружием, применять которое пока просто не имела возможности, ограниченная правилами придворной жизни. Здравомыслие же заставляло ее избегать интриг сложнее подкупа чужого куафера, чтобы тот обучил своим хитростям Марию, а та уже могла уложить локоны своей госпожи особенно замысловатым образом. И вовсе не потому, что Монсеррат так хотелось. Дома она и вовсе предпочитала носить простую косу.

И «душенька», глядя на отца ясными, честными глазами, рассказала:
- О том, кто был бы достоин оправить, такую драгоценность, как я, золотом ума, душевными достоинствами и благородством рода. Насколько мне известно, - Здесь Монсеррат опустила ресницы и в изящном смущении, каковое должна была испытывать девица ее лет, беседуя на столь деликатную тему с отцом,  принялась рассматривать  кружащийся в красноватом взваре крохотный листочек какой-то травки, похожий на лист любистока, но поручиться в том, Монсеррат не смогла бы, а вкус питья был больше ягодным, чем травяным, чтобы разобрать составляющие сочиненного кухаркой букета.
Паузу она выдержала достаточную, чтобы герцог подготовился к чему угодно и, вздохнув, завершила фразу, будто бы и в самом деле стыдясь, что ей приходится говорить о таком человеке, сыне казненного мятежника, что никак не отменяло личных его достоинств, в основном внешних. О прочих во дворце сплетничали только если красавчиком мужчину назвать было ну никак нельзя. Красоте во все времена прощались и леность, и глупость, и мотовство, и даже предательство. Тем более отцовское. Сын, как известно, не должен отвечать за отцовские грехи.
- … сын герцога Риарио, Армандо, тоже ни с кем не помолвлен. А вы, отец, кажется, благорасположены к нему достаточно, чтобы поддержать в его нынешних бедах. Смею надеяться, что предложить ему в невесты свою дочь, вы сочтете более возможным и удобным, чем вдовить канцлера нашими семейными средствами.

Милый мальчик Армандо, на самом деле воображение Монсеррат занимал пару минут из тех десяти, которые у нее заняло обдумывание этого разговора. Пожелай она и в самом деле сделаться герцогиней Риарио, то двинулась бы к этой цели совершенно иным путем – через самую что ни на есть сердечную дружбу с овдовевшей герцогиней, женщиной столь блистательного ума, что Монсеррат хватало той немногой о ней информации, чтобы искренне ею восхищаться. В ситуации же, когда донна Виктория знала о Монсеррат Медина не больше, чем можно знать из сплетен и бесед о чужих детях, герцогиня едва ли пожелает в невестки женщину, о таком недостатке которой, как ум, скажет всякий, имевший счастье ощутить себя глупцом и профаном в случайной беседе с королевской камеристкой. Жена – и в этом Монсеррат была убеждена всецело, -не должна быть умнее мужа. Иначе на него она будет смотреть с презрением, а он тяготится ею и искать общества других женщин, веселых и легкомысленных.
- Ну или ваш сердечный друг, дон Орейана, - улыбнулась Монсеррат простодушно и спрятала лицо от отцовского взгляда, поднеся чашку к губам и сделав несколько мелких глотков, - человек галантный и видится мне очень интересным мужчиной, если узнать его поближе. Я долго искала на карте местечко Аскасо. И подумала, что вы могли бы приблизить его к себе, через земли герцогства, каковые могли бы дать за мной ради такого брака, а удостоить  барона Аскасо графского титула Совет ведь не откажется. Да и с вами тогда мне не придется расставаться вовсе.

Последняя фраза, как бы мило она не звучала, была в устах Монсеррат скорее угрозой, чем изъявлением дочерней привязанности. Облагодетельствовать родную Калабру планируемыми новшествами она сможет, не оглядываясь на мнение на мужа и используя отцовские средства, что более чем отвечало её желаниям. К тому же очаровательный дон Орейана едва ли изменит после женитьбы свой образ жизни, а редкие встречи, как известно, укрепляют чувства там, где не уничтожают их полностью.

О том, насколько воспитание детей в семье герцога де ла Серда отличалось от традиционного Монсеррат смогла понять только после нескольких месяцев, проведенных во дворце, при королеве, сведя достаточно близкое знакомство с другими фрейлинами, чтобы обсуждать родителей и вопросы неизбежного для всякой благородной девицы с достойным приданым будущего. Кто-то из девушек делился воспоминаниями детства откровенно, кто-то восхищенно рассказывал об успехах братьев, но через это выдавал и то, какие порядки были заведены в семье. Были и те, кто болтали беспрестанно, утомляя, но служа неиссякаемым источником сплетен.
Монсеррат предпочла говорить об отце с теплом и уважением, а о матери с нежностью и не делиться ни с кем историями из своего отрочества. Да и чем она могла поделиться? Тем, как радовалась новой книге о кастильских художниках, составленной сделавшимся знаменитым только к старости маэстро Виллани, очередному «Научению о том, как надобно управлять городом» или же утопическим историям об устройстве идеального государства?
Но именно одна из книг, открыто и просто оставленная ей ко дню четырнадцатилетия отцом, и стала для Монсеррат тем плодом познания, за вкушением коего неминуемой расплатой становится изгнание из Рая.
Ознакомившись посредством гравюр и текста с плотской стороной человеческой жизни, Монсеррат сделала неутешительный вывод о том, что автор называл чувственностью и страстью, как о чем-то недостойном, что книги праведников именуют похотью. И в Рай счастливого неведения об этой стороне жизни она уже не могла вернуться, как не возвратиться человеку во вчерашний день.

Представить себя на месте женщин, изображенных в самых разнузданных позах, она могла, но это не воодушевляло ее, не манило и никак не способствовало появлению желания стать однажды героиней подобных сцен. Но вполне подготовило к тому, чего от нее может желать муж и с необходимостью этой стороны жизни в браке Монсеррат смирилась, дочитав книжку, из которой почерпнула греховного больше, чем за всю свою жизнь до того дня и после. Оттого к нынешнему дню брак ее интересовал не столько, как средство для получения в свое распоряжение мужчины для утоления телесных желаний, сколько как средство для обретения определенной независимости при сохранении достойного её, герцогской дочери, титула и положения. Последним можно было и поступиться, если брак даст ей ту степень свободы, каковую Монсеррат желала, и каковая доступна была в этом мире мужчинам, да женщинам-магичкам из Академии, примером коей для нее служила сестра Эвелис.
Та безапелляционность, с которой герцог заявил, что за наследника рода Риарио, она не выйдет, Монсеррат удивила и возмутила. Она вдруг ощутила себя так, словно ей отказали в новой игрушке или скромном развлечении, устройство какового не требовало выкапывать в пригороде Калабры новый пруд и строить дюжину галер, чтобы позабавить герцогскую дочку и публику шутейным морским боем на день рождения.
Но она, отметив, как переменился голос отца, только кивнула, принимая его ответ, хотя и несколько помрачнела лицом. А ведь как прекрасно её имя сочеталось бы с фамилией Риарио! Ничуть не хуже, чем имя донны Виктории!
Но когда отец взялся объяснять ей, отчего брак с доном Орейаной – тоже не лучшее решение, щеки Монсеррат заалели от стыда. Причиной душащего её смущения были вовсе не речи дона Диего, а собственные мысли о том, что стояло за такой его осведомленностью.
Мысли эти пачкали отцовский образ непрошенными предположениями и приходящими на ум объяснениями. Знать такое наверняка о человеке мог только целитель-маг. Даже если сам барон Аскасо узнал от целителя о своем недуге, то представить какой близкой должна быть дружба с другим человеком, чтобы о таких вещах откровенничать, Монсеррат просто не могла представить.
Непослушными пальцами она оставила чашку в сторону и устремила на отца обиженный взгляд, словно герцог не поведал ей об ущербности красавца барона, а обвинил её саму в чем-то постыдном, к чему она никак не была причастна.
- И кто будет выбирать этого мужчину, отец? – поинтересовалась она бесцветным голосом. - Муж, чтобы выбором своим показать собственную надо мной власть, но при этом быть готовым принять такого ребенка, как своего, или мне опять перебирать достойных мужчин в Кастилии, основываясь на том, сколько у каждого претендента известных детей, чтобы соития с ним не оказались бесплодными?
И тут она поняла, что в этом случае наилучшим вариантом для женщины, муж которой оказался бы неспособен зачать наследника, был бы знойный красавец дон Диего Медина, дом которого богат был не только золотом, но и детьми.
- Не потому ли ты говоришь об этом, что, - она запнулась, но справилась с собой, преодолев желание смолчать и не задавать столь бестактного вопроса, - не понаслышке знаешь о том, как решаются подобные проблемы?
Пытливый ее взгляд ловил отцовский, словно она могла бы понять по его глазам, солжет он или скажет правду.
И как не завидовать в такие моменты магам-менталистам, которые доподлинно знают, лжет ли им человек или нет?