- Да говорю тебе, сбежал он, сбежал, как есть сбёг! – старая кухарка, донна Дулсе, дорожная и повязанная передником с огромными рюшами поверх трёх юбок, по праву опыта и возраста уже не кашеварившая сама, а лишь раздававшая указания поварам и поварятам, отгородившись от остальных огромной медной кастрюлей на разделочном столе королевской кухни и склонив голову к уху товарки, торопливо бормотала, передавая свежие сплетни, а заодно – причащаясь к распечатанному горшку с мёдом, который для пробы принесла донья Рахель от своей лавки.  Вдруг да понравится, да и получится от королевской казны чутка получить, да вывеску на лавку «Поставщик королевского двора».

- Да как же ж из королевского замка сбежишь? Накось, закуси медок, закуси, – жадно подливала масла в разгоравшийся огонь свежей новости торговка, подпихивая поближе тарелку со слоёными печеньями. – Стражи тут-то поди, о-о-ой, я, пока до кухни прошла, меня чуть не догола раздели, всю проверили, чуть, прости, Создатель, в срамное место не заглянули, а тут, ты говоришь, гость, да какой важный, герцог, и сбежал!

- Да какой он гость, пленник, как есть говорю, пленник! – раззадорено продолжила донна Дулсе, увлеченная и сладостью, и возможностью, наконец, поделиться булькающими внутри, как крепкий костный бульон, сплетнями.
– За отца своего теперь расплачивается, и сидеть тут будет взаперти до самой смерти, пока его тут и не уморят! Вот и сбежал юнец-то, не выдержал! Жить, оно и понятно, всем охота, а уж молодым и подавно. Я вон в его года да со своим Анхелем... Эх, хороший был мужик, храни, Создатель, его душу... – отвлеклась Дулсе, но быстро вернулась на стезю.

- А стража-то только теперь такая, – заговорщицки приподняла наведенную сурьмой седую бровь она. - Чай, после того, как сбёг, всех и сменили, а потому как творили непотребство вместо охраны! – сквозь зубы, оглядываясь, прошипела она. - Они в ночь его побега тут такое... – донна Дулсе притянула товарку за плечо, склоняясь и шепча прямо в ухо, а та начала распахнула чёрные, в морщинках по углам глаза, а потом отпрянула, истово крестясь.

- Спаси, Создатель, ай-яй-яй, и прости им грех тяжкий! Что, все по очереди?! – закачала головой она, прикрывая рот, впрочем, известие о том, что королевская стража, вместо того, чтобы охранять замок, друг друга лихо сношала прямо на посту, её интереса не убавила.
– Так это что ж теперь, сбежал, значит, снова погром будет? – по-деловому подобралась она, становясь сразу строгой и собранной.
– Ты не тяни, Дулсе, и не томи, потому как мне тогда лавку надо снова заколачивать! А то уж и не знаешь, свои, чужие, а все одинаково грабят! – возмущенно процедила она, оглядываясь по сторонам, чтоб не слушал никто.

- Да погоди ты. Погоди! – довольная произведенным на подругу эффектом, расслаблено подбоченилась донна Дулсе, опираясь мощным бедром на стол. – Ну-ка, пшёл вон цикорий чистить, нечего уши развешивать! – замахнулась она полотенцем на поварёнка, и, сунув в рот крохкое сладкое тесто, с набитым ртом продолжила:
- Сбёг он, а на следующее утро страшный переполох был! Я сама не слышала, но Фредо слышал, потому как он отвечает за лакеев, кто кушанья наверх разносит, а в тот день завтрака не потребовали, он и пошёл узнать, не случилось ли чего. А там такое... Говорит, светлейший дон Диего орал, чуть стекла не повылетали, ногами топал и требовал найти немедля, – зашептала она, оглядываясь.
- А мальчишка, как сквозь землю провалился! Светлейший дон сам его искать отправился, лично, не кого-то там отправил, всё бросил и за пацаном помчался, а почему? Потому что сыном он его зовёт! О как! Уж не знаю, чего он так за сына бунтовщика, прости, Создатель, так зацепился, но вот как есть тебе говорю! От всех требует, чтобы его величали сыном собственным, и сам за ним и помчался. Я знаю точно, потому что для светлейшего дона всегда требуют на обед паэлью с морскими гадами и пирожки с крольчатиной, маленькие такие, на один укус, а тут, почитай, почти две недели как ни слуху, ни духу!

Донна Рахель сидела, как зачарованная, и даже пара лишних ушей по сторонам к ней присоединилась, а донья Дулсе, подбоченясь, продолжала:
- А потом привёз мальчонку на телеге, я сама не видела, но точно знаю, потому как видел Диметро, и передал Альберто, а тот уже Фредо, а Фредо мне, а Диметро с Альберто верить можно, они мне  не соврут. Так вот привезли его на повозке, сам не идёт, ни жив, ни мёртв, то ли раненый, то ли убитый, людей кучу нагнали, крику, шороху, его так на руках и унесли! Точно тебе говорю, это его сам светлейший дон порешить и собирался, чтоб от проблемы махом избавиться, сын бунтовщика ведь, сама понимаешь, чем грозит такого гада на груди пригреть, всяко ведь понятно, что яблоко от яблоньки... А потом сказать, что не нашли парня, да передумал, видать, не добил и решил обратно привезти. А, может, проучил хорошенько, чтоб и думать больше не смел о побегах!  – замахнувшись снова на остальных, пригнулась к уху подруги Дулсе.

– У нас все так говорят, а люди врать не станут, людям виднее! Потому как раньше парнишка всё хорохорился, норов показывал, и то ему не так, и это не эдак, как у него дома, а тут всё! – победно скрестила руки на груди она. – Сник! Ни ест, ни пьёт, с кровати не встаёт, Мигуэла, носильщица моя, все тарелки полными назад и приносит, говорят, лежит и молчит всё время. Во как! – зацокала языком донна, качая головой.

Донна Рахель зацокала с ней в терцию, установив некую минуту молчания, наполненную только стуком ножей да грохотом сковородок.
- А я же к тебе тоже не с пустыми руками, – подняла голову, хитро щурясь, донья Рахель, и кивая на почти пустой горшочек с мёдом.
– И я не про это. Ты-то сидишь всё на кухне, носа в город не показываешь... – повела лисой она, и донна Дулсе обиженно засопела, собираясь высказать и выпроводить, но подруга её опередила.
- Так я ж все новости сразу к подруженьке и несу. Как вот случилось, я сразу и побежала! Не слыхала ещё, что в городе сегодня было? Нет? – дождалась паузы она.
– Герцогиня Риарио сама в город приехала! Да не просто так, а вся в чёрном, места белого нет, да сразу в собор! Денег раздавала уйму, дочка моя старшая Нина поглазеть пошла, чай, не каждый день такое случается, да тоже пару монет урвала! Зо-ло-том! Это ж сколько у них богатства, что золотом и нищим подавать? Я за жизнь такие видала пару раз, а тут прямо в пыль. И это после такого-то! – под завистливый вздох зашептала она.
- На коленях стояла прямо перед крыльцом, по пыли ползла и каялась! Говорят, за душу своего мужа покойного, бунтовщика молиться приехала, а, может, и знает чего, а? Может, чуяло сердце материнское, что погубить тут сына её пытаются, вот и примчалась? – свала одно к одному две сплетни донья Рахель, сама себе кивнула, удовлетворённая полученным, и встала, отряхивая платье. Пора было нести свежие булькающие новости дальше, разносить по городу, такое отлагательств не требовало.

- Пойду я, Дулсе, и так засиделись, а тебе, гляди, как бы не пришлось сейчас обед званый готовить да с такими гостями, – хитро покосилась на дверь она.
- Ой, не ляпни! Пьетро, проводи! – недовольно скривилась кухарка, отставляя пустой липкий горшок. Вот уж точно нелёгкая гостей посылает!

* * *

Дни и часы после возвращения в замок превратились для Армандо в мутную череду сменяемых масок.  Он лежал на кровати в роскошных покоях, сменивших те, из которых он смог сбежать, отвернувшись к стене, не в силах смотреть на свет, пробивающийся сквозь зарешеченные окна. Еда, которую слуги приносили с неизменной пунктуальностью, оставалась нетронутой. Вода казалась безвкусной, даже отвратительной. Он не хотел ничего. Хотел только, чтобы эта пытка закончилась здесь, если уж Создатель не позволил ему закончить её под ставшим чужим Кастильским небом.
Привычную, давящую тишину нарушил стук. Глухой, настойчивый. Армандо не пошевелился. Он знал, что это очередной слуга, который зайдёт проверить его состояние. Он не ответит. Пусть уходят.

Стук повторился, громче. Затем дверь отворилась. Армандо услышал шаги – тяжёлые, размеренные. Он приподнял голову и увидел невысокую, но представительную фигуру в дверном проёме, сам главный камергер? Кажется, дон де Сильва, они даже неплохо ладили, пока Армандо не решил бежать. Армандо непонимающе сдвинул брови, упорно не говоря ни слова. Де Сильва вошёл в комнату, и его взгляд скользнул по фигуре Армандо, по нетронутой еде, по запертому окну. Его лицо было непроницаемо, как всегда.

- Дон Армандо, – произнёс де Сильва, и голос его прозвучал неожиданно мягко в этом сумрачном помещении. – У меня для вас известие.
Армандо ничего не ответил, лишь слегка повернул голову, чтобы лучше видеть камергера. Он ждал. Приговора? Новых требований? Что бы это ни было, он примет.
Де Сильва медлил, словно подбирая слова.
- Ваша мать, вдовствующая герцогиня Виктория, прибыла в замок. Она желает вас видеть.
- Моя… мать? – голос Армандо был хриплым от долгого молчания, не веря услышанному, он с трудом смог выдавить эти слова.
Де Сильва едва заметно кивнул.
- Да. Она прибыла несколько часов назад. Пожелала помолиться в соборе за упокой души вашего отца и увидеться с вами. Встреча назначена во внутреннем дворе, светлейший дон Медина дал своё согласие.
- И… она знает? – Армандо запнулся, не решаясь произнести вслух слово "побег".
- Она знает то, что вы в замке, сеньор. Каких либо других известий приказа сообщать ей не было, но перед тем, как дать позволение на встречу с герцогиней, светлейший дон Диего встретился с ней лично, – камергер, казалось, понял его без слов, Армандо закусил губу, отводя взгляд и отворачивая лицо.

Он так давно не видел матери, не слышал её голоса, и, казалось, начал забывать лицо, даже не надеясь на встречу, и вот он, этот миг, наконец, вопреки всему, она здесь, рядом, всего несколько лестниц и коридоров, и... Как он мог показаться ей на глаза? Он, её опозоренный сын, неудачник, не сумевший отомстить за отца. Он провалил всё, что мог. Он не смог продолжить дело герцога, не смог отомстить, не смог даже просто сбежать. Он был жалок.
Армандо сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Горячий узел подступил к горлу, заставив резко вдохнуть. Что он скажет ей? Ей, которая, возможно, видела в нём последнее напоминание о его великом отце? Что он не смог? Что сдался? Слова застряли где-то глубоко внутри. Всё было потеряно. Его жизнь, его будущее, его надежды — всё рухнуло, как карточный домик. Он был лишь тенью, бледным отражением того, кем он должен был стать.

Армандо медленно поднялся, чувствуя, как ослабевшие ноги подкашиваются.
- Хорошо. Я готов, - он должен был пойти. Должен встретиться с ней. И принять свой стыд.

* * *

Сердцем королевского замка в Альтамире был не тронный зал, где вершились судьбы нации, не зал заседаний совета, а его внутренний двор, где шороху листьев вторили слова, сливаясь с шумом. Попасть сюда можно было лишь миновав анфиладу гулких залов, а пространство двора было идеально выверено, окружённое двухъярусной галереей с легкими, почти воздушными аркадами. Нижние колонны, выточенные из светлого мрамора, были строги и лаконичны. Но стоило поднять взгляд, и строгая гармония расцветала цветочными ветвями. Пространство между арками покрывала тончайшая гипсовая лепнина, где орнаменты переплетались с вязью виноградных лоз, создавая ощущение каменного кружева.

В самом центре, словно страж, возвышался могучий дуб, по легендам, растущий здесь задолго до того, как был поставлен первый камень замка. Его древние, узловатые ветви тянулись огромным куполом во все стороны, а крона, раскинувшаяся широким зеленым шатром, дарила летом живительную тень в жаркие дни. Под дубом были расставлены каменные скамьи, отполированные бесчисленными прикосновениями. Между скамьями у подножья дерева негромко переливался струями фонтан, приглушая звуки от лишних ушей.

Пол двора был вымощен терракотовой плиткой теплого, медового оттенка, которая накалялась летом под щедрым солнцем Кастилии, зимой отдавая летнее тепло, а вдоль стен, в тени аркад, стояли огромные глиняные кадки с апельсиновыми и лимонными деревьями. Их темная, глянцевая листва резко контрастировала с ослепительно-белыми стенами, а в пору цветения воздух наполнялся густым, сладким ароматом, смешивающимся с запахом влажного камня и жасмина, что цепкими побегами обвивал кованые решетки окон второго яруса. Этот двор был местом не для парадов. Каждый камень здесь помнил тихие шаги королей, шепот придворных интриг, шелест шелковых платьев и едва слышный звон шпор.
Сейчас даже здесь царили настороженность и уныние. Кадки с цитрусами укрыли и убрали в тепло, ограждая от будущих холодов, дуб сбросил листву, едва колыша на ветру оставшимися жёсткими коричневыми листьями, иссушенными от прошлого жара, и только журчание фонтана хранило былое веселье.

И он увидел её. Она стояла в центре двора, прямо под лучами едва пробивающегося солнца, словно высеченная из мрамора скорби. Величественная в своём траурном одеянии, она казалась ещё более хрупкой и одновременно непоколебимой. Её чёрная вуаль не скрывала полностью измождённого лица, но залёгшие тени под глазами и плотно сжатые губы говорили о бессонных ночах.

И Виктория тоже заметила его. Голова герцогини приподнялась, и её взгляд... В нём не было ни осуждения, ни гнева, лишь бездонная тоска и что-то ещё, что он не смог сразу понять – быть может, бесконечная, всепрощающая любовь. Её глаза были влажными, но ни одна слеза не скатилась по её щекам. Она просто смотрела на него, и в этом взгляде было столько невысказанного, столько горя, что Армандо почувствовал, как что-то внутри него надорвалось.

Он подошёл ближе,  чувствуя, как дрожит от напряжения под взглядами охраны и слуг. Слова застряли в горле. Армандо открыл рот, чтобы что-то сказать, но смог лишь выдавить хриплый, едва слышный звук.

- Мама... – это был не вопрос, не приветствие, а стон, и в нём было всё - и боль утраты, и стыд собственного бессилия, и невыносимое желание спрятаться в её объятиях, как в детстве, когда она была его единственной защитой от всех невзгод. Вздрогнув, Армандо опустился перед ней на колени, целуя опущенную ладонь и прижимаясь к ней лбом, спрятав лицо.
- Прости меня, мама. Я подвёл тебя.

Отредактировано Armando Riario (2025-06-09 17:26:04)

Подпись автора

Слова матери упали в застывший воздух двора не как просьба, а как удар хлыста, заставив замереть даже шорох сухих дубовых листьев. Замерли слуги в тени галереи, застыли стражники, не лязгнув шпорами. Умолкли соглядатаи, прекратив притворные разговоры, призванные подумать, что им и дела нет до подобного грому среди снегов приезду донны Риарио. Это был не вопрос и не просьба. Это был приказ.

Горячая волна стыда обожгла щёки. Армандо медленно, словно поднимая свинцовые гири, разжал кулаки и протянул их ладонями вверх, и только лишь судорожно кивнул, не в силах оторвать взгляда от узора каменных плит под ногами.
Он ждал -  упрёка, презрения, холодного приговора бессильному и слабовольному сыну, неспособному повторить поступок отца и если не вырвать чужое сердце, то вырваться из плена самому. Но вместо этого он почувствовал её движение — рассчитанное, плавное, как у фехтовальщика, делающего выпад. Она подалась вперёд, и её вуаль, словно тёмное крыло, опустилась между ними и остальным миром, создавая хрупкий шатёр близости, словно в исповедальне. Её пальцы в чёрных перчатках, холодные, как камень в зимнем склепе, накрыли его ладони, и это было не утешающее поглаживание обиженного на весь мир капризного ребёнка. Это был захват.

Армандо, вздрогнув, словно от холодных капель в лицо, поднял опущенное лицо, чтобы посмотреть в её глаза, казалось, окутанные слезами, как оплывающий от зимней корки льда весенний ручей, и замер. Там не было жалости, которую он так боялся увидеть.

Там плескалась ярость. Чистая, первозданная, не замутненная слезами. Та самая ярость, которую он тщетно пытался найти в себе, но находил лишь липкое, вязкое отчаяние.

В воздухе стоял густой запах ладана и мирры от её траурного платья и слабо уловимый, знакомый с детства аромат сандала и смол, ка в то время, когда её объятия были единственной крепостью. Армандо вздрогнул, хрипло вдохнув. В голове закружился вихрь невысказанных, уродливых слов.

«Прости меня, мама. Я опозорил тебя, опозорил имя отца. Я хотел умереть там, в лесу, только бы не возвращаться сюда, в эту позолоченную тюрьму. Он сломал меня, мама. Он даже не кричал. Он просто смотрел, как я барахтаюсь в собственной беспомощности, а потом вернул, как загулявшего за течной сукой пса».Он открыл рот, чтобы выдохнуть хотя бы часть этой горечи, но вместо слов из груди вырвался лишь сдавленный, едва слышный хрип:

— Я…
И в этот миг, почувствовав, как её пальцы чуть сильнее сжали ладонь, он понял всё. Донне Виктории не нужны были слова, чтобы дать понять свою волю.

Это не был визит тоски и материнской любви. Это был урок. Тот самый, что она преподавала ему годами: как говорить, когда стены слушают, как действовать под пристальным взором врага. Склонившись над его руками под предлогом материнской заботы, она дала появиться крохотному месту, где их шёпот мог утонуть в шорохе её платья и журчании фонтана.

Стыд, расцветший в груди огненным цветком, никуда не делся, но поверх него тонким слоем пепла начало нарастать давно забытое чувство — восхищение её стойкостью, её умом. Она не приехала его жалеть. Она приехала сражаться.
Пальцы Армандо, до этого безвольные, с силой сжались в ответ, цепляясь за её ладонь. Взгляд, до этого тусклый и устремлённый в никуда, впился в чёрное кружево её вуали, пытаясь разглядеть выражение лица. Он снова стал её сыном. Учеником, который слушает свою наставницу.

Всё встало на свои места с оглушительной ясностью. Её траур — не просто скорбь, а щит и знамя.

Он вдруг увидел всё её глазами. Стражники у ворот — не просто стражники, а пешки, чьё внимание нужно отвлечь. Журчание фонтана — не просто звук, а завеса, скрывающая шёпот. Её слова о милости герцога Медины, сказанные громко, — приманка для чужих ушей. А её настоящее послание передавалось сейчас — через холод её пальцев, через её прерывистое дыхание, через сам факт того, что она здесь и она не плачет.

Она не сдалась. И не позволит сдаться ему.

Армандо выпрямил спину, лишь на долю дюйма, но это было всё равно что поднять с земли упавшее знамя. Его мать пришла не для того, чтобы разделить с ним горе.

Она пришла, чтобы вручить ему новое оружие взамен сломанному клинку.

Отредактировано Armando Riario (2025-07-02 23:01:50)

Подпись автора

Холод каменной скамьи проникал под ткань одежды, но Армандо его не замечал, только то, как его руки, бледные, со свежими отметинами на костяшках, тонут в ладонях матери, затянутых в строгие черные перчатки. Он помнил их другими – тёплыми, быстрыми, решительными, порывистыми. Они могли схватить его за манжет разорванной рубахи, одёргивая от недостойного для будущего герцога поведения, отвесить подзатыльник, когда никто из слуг не видит, притянуть и обнять, прижимая к себе, утешая о том, чего отец допустить не мог – содранное колено, детская обидная обида. Сейчас её пальцы были холодными, как камень в тени, и это прикосновение было не утешением. Это был захват.

Армандо поднял на мать глаза, ища в них отражение собственной боли, но увидел лишь тёмную, спокойную гладь, в глубине которой застыло что-то твёрдое и незнакомое. Не жалость, не упрек. Он хотел выговориться, вывалить на нее всю грязь своего провала, всю горечь унижения, но перед этой женщиной, которая сидела с прямой, как клинок, спиной посреди вражеского двора и не проливала слез, его собственное отчаяние казалось жалким и неуместным.

И тогда она заговорила. О смирении, о дубе, его корнях, что терпеливо, год за годом, крошат камень, шепотом, который был слышен только ему: «Per Saxa Germinat».

Девиз их дома. «Прорастает сквозь камни».

Показалось, что где-то гулко загудел колокол, разгоняя туман. Словно набат, отгоняющий зло и тьму от душ человеческих. Армандо  поднял взгляд от их сплетенных рук и посмотрел на старый дуб. Он видел его не раз за этот год, проходя мимо, но только сейчас увидел по-настояшему - как один толстый, узловатый корень, похожий на напряженную вену, приподнял и расколол каменную плиту у основания, не силой удара, а годами медленного, неумолимого давления.
Его мать не говорила о смирении.

Он снова посмотрел на мать, и теперь траурное платье было не одеждой вдовы, а броней. Её тихий голос — не шепотом горя, а приказом полководца, что не хочет нарушить его секретности, ведь вокруг, в каждой нише, в каждом вдохе - враги. Донна Виктория не приехала его жалеть, она приехала напомнить, кто он. Не сломленный мальчишка, а корень, что должен найти трещину в камне и начать свой медленный, неотвратимый рост.

Стыд никуда не делся, он все еще ощущался тугим узлом в груди, но перестал быть удушающим грузом. Армандо осторожно высвободил одну руку и, сохраняя почтительный вид, коснулся ворота своей рубашки, словно поправляя его. Жест был рассчитан на стражников, но предназначался матери – её сын готов носить свою «золотую цепь», пока она не станет оружием.

— Он справедлив, — произнес Армандо ровно и безэмоционально, подчёркивая истину, которая была известна каждому дворцовому прихлебателю. Он отвечал на громкий вопрос о Диего, который наверняка слышали все, и отвечал так, чтобы каждый, – каждый, что сейчас замер, вслушиваясь в шёпот их слов, не смог усомниться в правдивости его голоса.
— И я буду достоин его доверия.

В сыновнем жесте он склонил голову к её груди, прижимаясь на мгновенье к чёрному шёлку и риарийским кружевам, и его губы едва шевелились, когда он добавил шепотом, который мог утонуть в журчании фонтана:
— Я буду терпелив, мама. Как корни дуба.

Её пальцы в черной перчатке на мгновение крепче сжали ладонь. Один раз, сильно, словно давая безмолвный ответ.

Стражники за спиной начали переминаться с ноги на ногу, их сапоги едва слышно скрипели по каменным плитам. Он чувствовал, как время их встречи истекает, ещё несколько минут, и их разлучат, возможно, дав снова встретиться через, год, а, возможно, и никогда, и он снова останется один в этой тишине, в этой неизвестности.

Армандо поднял глаза, такие похожие с его матерью, одна капля голубой талой воды на двоих, не решаясь задать вопрос не ребёнка, не просто вопрос — осколок стекла в душе, который он носил в себе весь этот проклятый год. Каждый раз, когда он поворачивался, этот осколок резал его изнутри, напоминая о тех последних, страшных мгновениях в Риарио.
Слова, которые она прошептала тогда, он гнал от себя, как наваждение. Считал бредом, ложью, рожденной отчаянием и горем. Он велел себе забыть, вычеркнуть, не думать об этом.

Но он думал.

Думал об этом в бессонные ночи в своей роскошной тюрьме. Думал, когда бежал через лес, задыхаясь от усталости и надежды. Думал, когда лежал, разбитый и побежденный, на телеге, возвращаясь в этот замок. Думал, когда отказывался от еды, желая лишь одного — чтобы всё это закончилось.

Почему? Почему она это сказала? Чтобы спасти его? Чтобы он сдался, покорился, понадеявшись на милость? Идея была настолько же унизительной, насколько и логичной, и, если это так, то она считала его слабым, считала, что он не выдержит, сломается, и подсунула ему эту ложь, как костыль.

А если это не ложь?

Эта мысль была еще страшнее. Она означала, что вся его жизнь, вся его вера, вся его любовь к Массимо, человеку, которого он звал отцом, — все это было построено на обмане. Что он — сын человека, которого презирал всем сердцем, что в его жилах течет кровь врага.

Носить в себе и дальше это было пыткой. Он должен был услышать правду или ложь из её уст, здесь и сейчас, чтобы либо вырвать этот осколок, и дать порезу зажить, либо очистить рану и позволить ей кровоточить, вымывая скверну, только так он сможет очиститься.

Армандо снова наклонился к матери, его движение было резким, почти судорожным. Он сделал вид, что поправляет складку на ее платье, и шепот был едва слышен.

— Сиятельная донна... Тогда в замке... – Армандо сделал вдох, наконец, решаясь. — Вы сказали, что Диего — мой отец. Почему вы так сказали? Для чего?

Отредактировано Armando Riario (2025-08-03 15:47:21)

Подпись автора