Честно говоря, Его Высочество не знал, что хуже: десять лет скитаний по человеческим землям, где он менял обличья с той же изяществом, с каким изнеженные столичные дамы переобуваются к ужину, или это ледяное северное прозябание — с вечной сыростью, болотными ветрами и лицом Морохира, затянутым той самой гримасой, что могла в равной степени означать и усталость, и отвращение, и едва сдерживаемую преданность.

В путешествиях, надо признать, была своя извращённая прелесть. Южное вино, способное прожечь насквозь даже эльфийскую горечь. Кровавые поцелуи на перекрёстках трактов. Шепчущие голоса тех, кто принимал И`ньяру в облике женщины и готов был за её внимание продать душу — или отрезать её, если вниманием оказывался не тронут. Он не жаловался. Развлечение было сомнительное, но острое. Иногда — даже слишком: кое-кто пытался вбить клинок ему под рёбра, полагая, что всё эльфийское режется особенно сладко. Приходилось отвечать. Не всегда словом. Почти никогда ласково.

Но север… О, север был другим зверем. Старым, злым, молчаливым, как мертвец, который слишком долго лежал, чтобы оживать по-настоящему. И`ньяру не любил север. Он его уважал. Точно так же, как уважают врага, достойного перетянуть тебя в трясину с первого взгляда. Здесь не было ни шелков, ни вина, ни игры. Только скрежет зубовной верности и взгляды стражей, от которых, казалось, даже мороз становился плотнее.

Сидеть здесь долго? Нет, конечно. И так прошёл уже год — его личная мера наказания. Морохир становился всё более немым, словно готовился срастись с камнями. Его подчинённые — двадцать девять сосланных из Благого Двора изгоев, в прошлом, возможно, поэтов, а ныне — просто тени с копьями — уже начинали смотреть на принца с тем выражением, которое в приличном обществе предваряет свержение. "Ваше Высочество, мы всё понимаем, но может, вы всё-таки свал... отправитесь обратно?"

И`ньяру, разумеется, было наплевать. Он приходил, когда хотел, и уходил — тоже. Это была не бравая крепость, а его временный театр. А он был постановщиком. Иногда — трагедии. Чаще — фарса.

Он уже мысленно собирал вещи. Летний Танец должен был закончиться с первыми громами солнцестояния. После — короткая, но эффектная пощечина брату, пара ласковых слов, похожих на угрозу, и возможность незаметно втянуть Л`ианора в следующую игру: в поиски королевы, которая исчезла столь своевременно, как только могли исчезнуть женщины в их семье — ни звука, ни тела, только загадка и аромат.

Планы были выстроены. Возвращение во дворец — предрешено. Даже место у зеркала он уже выбрал: то, где падает свет, позволяя И`ньяру выглядеть чуть менее мертвенно.

Но — вмешалось обстоятельство. Как водится, самое подлое из всех возможных. Мать его.

Это началось слишком рано. Слишком хмуро. Слишком… северно. И`ньяру ворочался на койке, чья соломенная набивка годилась разве что для пыток, а не для сна, достойного принца. Подушка пахла мышами, сыростью и, возможно, старыми воспоминаниями какого-то безвестного стража, умершего на ней от тоски. Всё это — вряд ли входило в понятие «величие» Благого Двора, но Его Младшее Высочество, как водится, выглядел аристократично даже в позе морской звезды, растянутой на гнилой простыне.

Он почти уснул. Почти — его любимое состояние. Полусон, полубегство, полуцирк. Мысли текли вяло, как сладкое вино, забытое на солнце, и уже начали свиваться в мягкие сны, когда... внутри засвербело.

Не физически — И`ньяру был не из тех, кто жалуется на зуд в боку или боль в спине. Это было другое. Магическое. Ядовитое. Он выпрямился резко, как будто в спину вонзилась не стрела, а претензия. Лицо его исказилось — не настолько, чтобы испугать зеркало, но достаточно, чтобы любой при дворе в эту секунду принялся бы извиняться, даже не зная, за что. Принц ощущал, как внутри, словно мышь в подвале, что-то грызёт… ровно, методично, раздражающе. И с удовольствием.

Он встал — красиво. Сбитый с толку, но не с достоинства. Подошёл к окну. Стекло было холодным, запотевшим, как дыхание нежити. Принц подул на него — жест бессмысленный, но полный изящества. И замер.

Потому что узнал. Это был не зуд. Это был зов. Звал его артефакт. Не просто любой — тот самый. Созданный им же, зачарованный, запечатанный, оставленный… как напоминание о том, что даже гении совершают ошибки, если достаточно пьяны, влюблены или раздражены. И`ньяру побледнел — не внешне, нет. Лишь тенью по зрачку, изгибом губ. Он не боялся. Но и не радовался.

Потому что артефакт звал не домой. Не в покои, где пахло жасмином, ядом и флером древнего авторитета. Он звал туда, куда И`ньяру зарёкся заглядывать. Ни летом. Ни осенью. Ни после двух бокалов. Ни под угрозой казни.

И уж точно — не через пару месяцев.

Лучше — через сорок лет. А ещё лучше — никогда. Когда все свидетели будут мертвы. Все участники — разложены. Все воспоминания — сожжены вместе с теми, кто хранил их слишком живо.

Но артефакты, как и грехи, не умирают просто так. Особенно — созданные Им.

И`ньяру медленно опустил руку, словно взвешивая: идти ли сейчас — или сначала напомнить Морохиру, что тот всё ещё не дотронулся. И пожалуй, идти. Потому что артефакт не только звал. Он требовал. И Ивовая Ветвь, как это ни прискорбно, привык отвечать — не на просьбы. А на вызовы.

* * *

Мало кто знал — да и не хотел знать — что на окраине этого человеческого гадюшника, прикрытого налётом благородства и шелков, пряталась древняя роща. Роща — громкое слово. Пара деревьев, искривлённых временем, с лысеющими кронами, которые не вырубали лишь по милости к какому-то давно усопшему герою. Или преступнику — И`ньяру не вдавался. Его интересовала не история, а функция: роща была привязана к Лесу. А значит, могла перебросить его через полконтинента — быстро, чисто, без лишних объяснений и, желательно, без свидетелей.

Он не завтракал. Не было времени. Но лоск навёл. На то он и был Ивовой Ветвью, чтобы даже в спешке выглядеть так, будто опаздывает на бал, где подают кровь единорогов в кубках из лунного стекла.

Магия леса, как всегда, была щедрой к своим. Он обошёлся без зеркала — заклятие «совершенства при каждом касании» давно вплетено в его арсенал. Волосы — прибраны. Лицо — выровнено. Кожа — тронута морозным светом, как отпечатком луны. Вещи — уложены. Артефакты — пробуждены. Штаны, туника, камзол, сапоги, плащ — в меру мрачное, в меру соблазнительное. Универсальное. На мужчину — как доспех. На женщину — как вызов.

А в этот раз ему хотелось быть вызовом.

И`ньяру знал, куда его зовут. Знал, кто мог рискнуть коснуться артефакта, что молчал так долго. А раз знал — знал и то, какой облик предпочтительнее. Женщина. Миниатюрная, белокурая, синеглазая. Образ нежности, за которой можно спрятать сталь. Он не впервые прибегал к этой маске. Барон Верано, например, возможно даже не подозревал, что его "муза" с тонкими руками и запретным смехом — вовсе не дочь дальнего сиятельного кузена, а тот самый, кого проклинали в песнях и обожали в заговорах.

Теперь всё было готово. Принц поднял кольцо — гладкое, почти невидимое, и надел его на палец. Вспышка. Перелив. Переход.

Через мгновение рядом с лошадью стояла она.

Тонкая. Изящная. Как капля северного яда в бокале. Светлая кожа, будто выточенная из лунного янтаря. Волосы — ледяным шёлком по плечам. Губы — тронутая трещина розы. Глаза — слишком большие, слишком прозрачные, слишком… нечеловеческие. И всё это — в мужском одеянии, подчёркивающем хрупкость и опасность, которую большинство назовёт "эксцентричностью", лишь бы не признавать, как сильно её боятся.

Она посмотрела на дом. Охотничий. Маленький. Забытый. Прекрасно.

Спешилась. Легко, беззвучно, как опускается тень. Посмотрела на своё отражение в лошадиных глазах. Криво улыбнулась.

— Ну что ж, человечек. Надеюсь, ты всё ещё не знаешь, чего хочешь. Это делает вас, людей, такими… податливыми.

Плащ тронул ветер. Обнажилось запястье, слишком хрупкое для меча, но идеальное для укола. Шаг — один, второй — и вот она уже на пороге. А за ней, будто приглушённый аромат, тянется магия — сладковатая, затхлая, с привкусом древнего долга.

Никто не должен был знать, что И`ньяру здесь. И тем более — что он так хорош в этом теле, что даже сам себе верил.

Но охота уже началась. И ей предстояло петь.

Дверь отворилась с ленивым скрипом, как будто сама не была уверена, стоит ли впускать существо, что стояло за порогом. Музыка в доме смолкла. Мгновенно. Будто струны испугались. Или признали власть. А она — миниатюрная, холодная, ослепительно беловолосая — вошла, будто здесь ей и было место.

Дождь ещё не успел покинуть её волосы — тонкие струйки скользили по шее, теряясь в складках тёмного плаща. Девушка провела ладонями по лицу, не торопясь. Как актриса, чья сцена начинается именно с молчания. Оглядевшись — без спешки, с лёгким прищуром, как будто оценивая вкусы покойника, — она заговорила. Голос — грудной, тёплый, с шелковым налётом насмешки.

— О, человек. Ты призвал меня, могущественного духа древности, дабы я исполнила три твоих желания, — протянула она, делая шаг вперёд. Плавный. Почти кошачий. — Скорее, говори. Пока звёзды ещё милостивы. Но помни: всё имеет цену. И правила.

На запястье звякнула тонкая серебряная цепочка — ни к чему не прикреплённая, но с намёком на кандалы.

— Я не могу влюбить, — продолжила она с лёгкой грустью в тоне. — Только заставить переспать. Свобода воли, ты ведь понимаешь. Я не могу убивать… если только нет настроения. А если есть — сделаю красиво. И я не могу воскрешать мёртвых. Даже самых любимых. Особенно их.

Пауза. Взгляд. Резкий, как лезвие под ресницами. Он — теперь она — прищурилась.

Юноша. Не мужчина. Не солдат. Не слуга. Мальчишка. С чертами… слишком узнаваемыми. Слишком неправильными для этого дома, чтобы быть просто случайностью. Он вгляделась. Принц внутри неё вгляделся. И понял.

Улыбка тронула губы. Ленивая. Хищная. Такая, что делает мужчин бессильными, а богов — настороженными.

— Ах. Вот оно как.

Она шагнула внутрь, мягко прикрыв за собой дверь. Молчаливо. Хозяин возвращается — даже если никогда не был здесь гостем. Ногой поддела табурет. Села. Скрестив ноги, так что туника натянулась по бедру. Не вызывающе — изысканно. Достаточно, чтобы смутить. Недостаточно, чтобы отвернуться.

Аромат — лёгкий, травяной, с пряной горчинкой. Север и ягоды, дождь и пепел. Его аромат. Только в женской плоти.

— Это, — кивок в сторону лютни. — Тебе не принадлежит, мальчик.

Девушка сделала паузу, чуть склонила голову. Пальцы — тонкие, точёные — скользнули по подлокотнику, как будто искали ритм. Или повод прикоснуться к чему-то живому.

— Но… раз уж я здесь.

Оглядевшись вновь, она отметила: комната — с налётом утраты. С изысканной пылью, что пахнет потерянным прошлым. Место, где люди умирают красиво. Или долго. Её любимые.

Взгляд — снова на него. Пристальный. Тихо-мучительный.

— Зачем позвал?

В голосе не было угрозы. Но в каждом слове — скрытая опасность. Потому что призывать древнее не стоит. А особенно — если оно решило быть красивым.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.