Камин в кабинете Виктории пожирал поленья с тихим треском, и тени на стенах плясали, как живые, то сжимаясь, то неестественно вытягиваясь.

— Ваша светлость, это безумие.

Голос Альваро, был скрипучим, как старые половицы - он сам походил на крепкое старое дерево и похожие на морщинистые ветви пальцы его сжимали подоконник так, будто управляющий боялся, что его вырвет наружу вместе с осенним ветром - до белых костяшек.

Виктория не ответила сразу. Она перебирала письма на столе — официальное приглашение от архиепископа; разрешение на въезд в столицу; донесения о положении в Альтамире - все аккуратно разложено, так, будто порядок в ее бумагах мог уменьшить хаос в мире вокруг.

— Они убили моего мужа. - ровно проговорила она после долгого молчания, не поднимая глаз на управляющего. - Забрали моего сына. Что еще они могут отнять у меня, Альваро?

Мужчина обернулся, и в глазах его — тех самых бледно-голубых, нетипичных для земель Риарио, что передались и его покойному сыну, — плескалась усталость.

— Жизнь, — просто сказал он.

Дождь за окном все усиливался. Виктория, помедлив, подошла к камину, протянула руки к огню.

– Диего меня не тронет.

Альваро усмехнулся – в благородство герцога он верил только чуть меньше, чем в восход солнца на западе – но вслух сказал другое:

– Диего не один.
– Никто из них меня не тронет. Они не дураки. Они знают, что мертвая герцогиня — мученица.
– А живая — проблема. – подметил Альваро.
– Я тебя умоляю. Сейчас - мелкое неудобство.

Сальватерра сжал губы. Его сын — его Лоренцо — был одним из первых, кто приколол к плащу розу: Виктория помнила, как он смеялся на пиру в честь ее именин, как танцевал с деревенскими девками, и как краснел, когда герцог хлопал его по плечу. А потом — как его изуродованное тело привезли в замок завернутым в грязный холст - между Риарио и Альтамирой теперь пролегало нечто шире пути, крепче стены – молчаливые кладбища, полные свежих могил, разделяющие людей вернее любых границ: по обе стороны стоят мертвецы, наблюдающие за живыми, и их заиндевевшие взгляды тяжелы и цепки.

Виктория знала, под чьим взглядом живет Альваро.

— У этих людей нет ничего святого, ваша светлость. - упорно твердил Сальватерра. - Поезжайте тайно.

Она подошла к нему, чтобы положить руку на его плечо ощущая под пальцами кость и сухожилия, дрожь подавленной ярости; свободной коснулась седеющих волос в жесте неожиданно материнском для той, что сама годилась Альваро в дочери.

– Мой славный пёс.

Лицо его будто бы смягчилось от старого прозвища. Отнимая руку, Виктория отошла к столу, рассеянно поднимая с темного дерева письмо с печатью архиепископа.

— Нет, я не поеду тайно. Я поеду публично - настолько, насколько возможно, выпиши денег, Эстебан устроит так, чтобы к моменту моего прибытия каждая собака в Альтамире знала о моем паломничестве. Я въеду в столицу в трауре. Раздам хлеб и монеты. Боже, да упаду на колени у собора - пусть весь город видит, как дон Диего обошелся с вдовой и матерью. Ты представляешь, что будет, если на ступенях храма, перед десятками людей, стража схватит скорбящую вдову? Ту самую, что только что раздала хлеб голодным? Ту, что прибыла принародно молиться за душу грешного мужа?

Альваро молчал. Он слишком хорошо знал людей, падких на красивые жесты и эффектные поступки – желающих легенд, о святых и мучениках; о прекрасных страдающих доннах, причастность к которым вознесла бы их над собственным печальным существованием.

– Все получат то, чего желают: регентский совет – демонстрацию покорности, церковь – покаяние, простолюдины – красивую сказку.

— А вы, ваша светлость? - вкрадчиво проговорил Альваро.

Виктория помолчала.

– А я своего сына.

***

Виктория Риарио въезжала в Альтамиру под звон колоколов.

Не тех, что звали на молитву – низких, гулких, пронизывающих кости, как медленный яд – но тех, что пели тонко и по-девичьи чисто: кафедральный собор встречал знатную вдову, и этот фальшиво приветливый серебряный перезвон резал ее слух хуже, чем набат.

Хлопоты отца Эстебана, однако, стоило оценить.

Чёрная карета без гербов прибыла в столицу на рассвете, когда первые лучи солнца ещё цеплялись за зубцы крепостных стен, и мостовые были влажными от ночного дождя. О прибытии ее возвестил гул толпы, собравшейся у городских ворот не только ради того, чтобы поглазеть на зрелище: беднота, привлеченная запахом хлеба, по кривым окраинным улочкам стекалась к траурной процессии, шествовавшей по улицам Альтамиры. Худые руки тянулись за подаянием – в каждую грязную ладонь слуги герцогини, сидевшие на следовавшей за ее каретой повозке, вкладывали или пахнущую тмином краюху хлеба, или несколько медовых лепешек – золотистых и сладких, из тех, что пекли в ее родном Альвадаро. Толпа гудела низко и одобрительно, принимая подношение – "Благослови вас Господь, добрая донна" – неслось со всех сторон, пока ее нарочито простая карета медленно двигалась по выщербленной мостовой.

Она ехала с открытым окном. Каждый, кто пожелала бы, мог разглядеть ее бледное, неукрашенное лицо; антрацитовые перчатки, сжимающие молитвенник - срок глубокого траура прошел, но герцогиня упрямо продолжала облачаться в черное – и главное – глаза, не опущенные скромно, но глядящие прямо на людей, усталые и несломленные. По толпе перекатывался тихий ропот, как ветер по листве:

— Это же герцогиня Риарио...
— Говорят, регент запретил ей носить траур...
— Смотрите, она как призрак…

Затянутая в черную перчатку рука поднялась в коротком повелительном жесте.

По знаку ее слуги впридачу к еде принялись раздавать милостыню - протянутые руки сделались еще более хваткими и жадными; толпа начала напирать, однако людей ловко оттесняли подчиненные Рафаэля, без излишней жесткости, но твердо. Мелкие монеты звякали о булыжники, и дети с визгом бросались прямо под ноги лошадям, чтобы подхватить упавшие крохи; одна девочка – лет семи, в рваном переднике – поймала в ладошки лепёшку и тут же сунула в рот, боясь, что отнимут.

У кафедрального собора их встретила процессия: двенадцать сирот в белых одеждах (как она распорядилась заранее) с корзинами лепестков роз - алых, словно каждая до краев была полна крови. Забавная субстанция – кровь, думала Виктория, опираясь на привычно протянутую руку Рафаэля, когда покидала экипаж – так легко отмывается с камня, но навсегда въедается в память, разъедает ее, точно ржавчина, марает даже тех, кто к ней не прикасался - замерев у экипажа, она позволила всем рассмотреть свое траурное платье — чёрное, без украшений, с высоким воротником, закрывающим шею до подбородка.

А затем, к ужасу сопровождающих, внезапно опустилась на колени прямо на грязные плиты площади.

Толпа ахнула – нечто среднее между восхищением и ужасом – наблюдая за тем, как герцогиня Риарио делает три медленных, театральных шага на коленях — и только после позволяет помочь себе подняться – на чёрной ткани платья отчётливо виднелись мокрые пятна от мокрых камней мостовой.

"Святая мученица", - шептали с паперти.
"Лицемерка", - бормотал в толпе человек в дорожном плаще, слишком чистом для пыльных улиц.

На паперти толкались нищие – милостыню им герцогиня раздавала своей рукой, вкладывая монеты в протянутые ладони - затянутые в черный шелк тонкие пальцы запоминали каждый шершавый нарост, каждый костлявый сустав, которых мимолётно касались. "Благослови вас Бог, добрая донна", - шептала старуха с лицом, похожим на сморщенное яблоко.

— Ваша светлость, — козья морда каноника Мельгарехо, ожидавшего герцогиню у входа, расплылась в улыбке, — собор готов принять вас для молитвы.

Виктория позволила ему поцеловать перстень – тот самый, что когда-то носил её муж, розовый бутон в золотой оправе.

— Я пришла помолиться за душу моего супруга, — громко сказала она, чтобы слышала вся площадь. — И за здравие моего сына.

Каноник видимо скривился, будто слова герцогини каким-то образом причиняли ему боль – он прекрасно понимал, что "молитва за сына" в устах Виктории звучала как вызов, но прилюдное неодобрение могло вызвать недовольство толпы: десятки цепких глаз – восторженных глаз, сытых сегодня благодаря этой женщине – сейчас были устремлены на него и опальную герцогиню.

— Конечно, донна, — выговорил он словно бы с усилием, но поспешно справился с собою, добавляя, — церковь всегда рада утешить скорбящих!

Внутри пахло ладаном и воском. В церемониальной пустоте Виктория прошла к главному алтарю, где уже были приготовлены свечи и опустилась на колени перед образом Господа Милосердного. Подсвеченная лампадами фреска за алтарем сияла мягким золотом: ангелы возносили души праведников на небеса – где-то среди этих золотых бликов предположительно должен был быть и Массимо – блаженны убиенные за правду, - звучал в ее сознании хорошо поставленный голос Эстебана, - ибо их есть Царствие Небесное.

Первую свечу она поставила за упокой его души. Вторую — за здравие живых. Третью Виктория зажгла и долго держала в руках, глядя, как воск стекает на затянутые в черную ткань пальцы, почти не ощущая жара, прежде чем резким движением опустить её в центр подсвечника.

— За верных, — прошептала она так тихо, что даже стоявший рядом каноник не расслышал.

Только когда свечи догорели до половины, она поднялась с колен.

У входа в собор ее уже ожидали.

Отредактировано Victoria Riario (2025-05-28 02:46:28)

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных

При виде дона Диего Виктория замерла, заставляя сопровождавших ее сбить шаг: им надлежало следовать на ладонь за герцогиней, и внезапная заминка застала их врасплох – неловко переступая с ноги на ногу, как встревоженные лошади, они обменялись короткими вопросительными взглядами, но замешательство людей герцога не заставило Викторию поторопиться.

Она смотрела на него.

Облаченный в черное, а не в привычное алое, он отчего-то казался старше, чем она себе представляла, неуловимо усталым – острый силуэт, выточенный из черного камня, что издалека можно было принять за одну из надгробных фигур. Глядя на него, Виктория явственно ощущала пропасть, что пролегла между ними: пропасть лет, обстоятельств и решений – их собственных и чужих, вынужденных и свободных – и сейчас она, остановленная на полушаге его взглядом,  замерла на ее краю, чтобы на несколько мгновений вглядеться в лицо человека, которого она одновременно знала и не знала.

***

Когда она закончила молитву, в стрельчатом пятне дверного проема уже маячили темные фигуры – ее, очевидно ждали. Виктория поднялась с колен; обмахнула ладонью угольный бархат подола, хоть в том и не было нужды; поправила идеально лежащую черную мантилью и спокойно распрямилась, ничем не выдавая спешки. Прятавшийся в тенях каноник цепко следил за тем, как она шествует меж пустых рядов, и смазанный полутьмой силуэт герцогини казался парящим – бледное лицо и белые кисти ее будто светились в темноте нефа, пока изможденные святые наблюдали за ней со скорбной пристальностью.

Что ее ждет, Виктория не знала.

После полумрака собора дневной свет казался ослепляющим – она коротко сощурилась, и распахнула глаза ровно в то мгновение, когда встречающие ее склонились в почтительных поклонах.

– Ваша Светлость. Светлейший дон ожидает вас.

Теперь она могла различить на них гербовые цвета герцога де ла Серда. Слова их не были ни вопросом, ни приглашением – герцогиню ставили перед фактом, но притом ставили очень мягко: вдове мятежника кланялись и звали госпожой, вдову мятежника сопровождали, а не конвоировали; ей подавали руку, чтобы помочь спуститься по гладким ступеням паперти – настороженный Рафаэль сделал было шаг к ним, но Виктория остановила его жестом, едва заметно качнув головой – не надо. На лице капитана стражи отразилась короткая борьба чувств, прежде чем он покорно отступил под сень храма, не сводя, однако, цепкого взора с герцогини, что спустилась к подножью лестницы, сопровождаемая шепотками зевак. От кафедрального собора ее вели путем, слишком знакомым – траурным и горьким, пропахшим ладаном и петрикором – тем, который обречен был однажды проделать каждый король Кастилии: от храмовых дверей до самого кладбища святой Анхелики, чей ломаный силуэт поднимался за дальними домами.

Назидательно, думала Виктория, минуя кладбищенские ворота. Многозначительно – все, как любит дон Диего, думала Виктория, прежде чем вид ожидающего ее де ла Серда не заставил ее замереть на краю лежащей между ними пропасти, на дне которой клокотала река пролитой крови – преграда, переступит которую было почти невозможно.

***

Она глядела на Диего, и светлый взгляд ее словно пронзал время, смотрел сквозь года – пристальный и печальный, будто Виктория силилась вспомнить, кто стоит перед ней. Она знала Диего – шестнадцатилетнего мальчишку, прибывшего ко двору, того, которому прочили большое будущее; яркого и неукротимого, слишком похожего на ее Армандо, чтобы воспоминание о нем не ныло теперь под сердцем. Он смеялся – так беззаботно и заразительно – и она смеялась вместе с ним, еще не ведая, на какие камни их несет безжалостная река времени.

Виктория знала дона Медину – амбициозного молодого человека, оправдавшего все возложенные на него ожидания и добавившего еще несколько свершений сверху. Он улыбался – и улыбка его разбивала сердца и завоёвывала союзников, откликалась в душе так или иначе.

Она знала герцога де ла Серда – всесильного фаворита короля в зените славы, героя в глазах народа, любимца военных, человека, за которым люди готовы были идти в ад и обратно, если он того потребует; того, кто вызывал зависть грандов одним звучанием своего имени. Того, кого она однажды видела свободным от пышных титулов и дорогих одежд, от удушающего бремени славы – и таким он жил в ее памяти до последних лет.

Но стоял перед ней сейчас регент Кастилии – тот человек, от чьей руки пал ее муж, и по чьей воле ее сын сделался главным назидательным примером для всего королевства – зверем на ярмарке, покорность которого должна служить демонстрацией силы его дрессировщика. Пленником. Трофеем.

Палач, навсегда закрывший глаза людей, ей знакомых – друзей, союзников, чьих-то отцов, кому-то сыновей.

Этого человека Виктория не знала.

Он ей больше не улыбался.

Перед этим незнакомым мужчиной она склонялась с отстраненной покорностью – ровно настолько, чтобы продемонстрировать уважительность, не изобразив подобострастия.

– Рада видеть вас в добром здравии, светлейший дон, - ровно проговорила она, не поднимая глаз, – ваша тревога о моем благополучии греет мое сердце. Божьей волей мой путь был легок, благодарю.

От отосланных людей герцога остался только тихий шелест гравия – они остались вдвоем среди мраморных изваяний и надгробий серого камня, пока живые, но окруженные смертью; друзья и враги, знакомые и друг друга совершенно не знающие.

Герцогиня распрямилась.

– Упокоение души моего супруга волнует меня ничуть не меньше здравия моего сына, – невозмутимо сказала она, глядя Диего прямо в лицо, – однако я предположу, что вас мало беспокоит и то, и другое, и вы желаете обсудить со мною нечто третье. Чем я могу служить регенту Кастилии?

Отредактировано Victoria Riario (2025-06-11 22:52:30)

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных

Густой кладбищенский воздух был пропитан запахом влажного камня и увядающих цветов - Виктория следовала за герцогом по гравийной дорожке, и каждый её шаг отдавался тихим хрустом, будто сама земля под ногами напоминала живущим: всё хрупко. Всё может рассыпаться в пыль - взгляд герцогини рассеянно скользил по надгробиям: по мраморным ангелам, застывшим в вечном молчании, по гербам, высеченным на могильных камнях, по венкам из пожухших лилий, брошенным к подножию склепов. "Как странно", — думала рассеянно она, — "что мертвецы подчас удостаиваются большего почтения, чем живые".

Каждая произнесенная Диего фраза падала в её сознание, как камень в чёрную воду — медленно, неизбежно, оставляя круги на поверхности: Армандо сбежал. Армандо чуть не умер. Армандо голодает - слова, как капли яда, медленно разъедали ледяное спокойствие, за которым герцогиня сейчас отчаянно пряталась: Виктория вдруг представила, как Армандо, ее светлоглазый мальчик, сидит в своих роскошных покоях и отказывается от еды, от мира, от самой жизни...

"Он желает умереть."

Мысль ударила, как нож под рёбра. Она скосила глаза на герцога, любезно подстраивавшегося под ее неспешный шаг.

"Он знает, что это меня ранит."

Или...

"Он не знает, что это меня ранит."

Оба варианта были одинаково опасны. Украдкой вглядываясь в лицо шествующего подле него де ла Серда, она пыталась различить в нем тень неискренности - его истинные чувства - но взгляд Диего оставался непроницаем: или он отлично научился скрывать свое настроение или - невозможно, фантастично - он и правда верил в каждое произнесенное им слово.

— Вы рассказываете мне всё это, —  голос Виктории звучал тихо, почти бесстрастно, но в нём чувствовалась сталь, — как будто я могу поверить, что все это простая любезность.

Ветер донёс запах ладана — где-то у часовни служили заупокойную. Если бы он и впрямь верил в произнесённое им - Виктория коротко опускала взгляд, позволяя себе едва заметную печальную улыбку - она бы сказала ему, что его мечта прекрасна - грезы о мире, фантазии о спокойствии - но несбыточна. Она бы сказала, что упавшая в землю кровь прорастает между ними колючей лозой, поднимается к небу ядовитыми побегами - кровь взывает к крови, требует отмщения, и Армандо ощущает в своих костях дрожь этого зова - первобытного, древнего, старше их всех: и Виктории, и Диего, мертвецов под их подошвой, и самой Альтамиры.

Она бы сказала, что этот же голос сейчас бьется в груди многих в Риарио: родственников павших "цветочников" - тех, кто последовал за ее мужем и проиграл; казненных прилюдно, потерявших не только жизнь, но и лицо - говорят, белые лепестки, сорванные с лацканов казнённых, кружились в воздухе над эшафотом, будто снег посреди лета.

Кровь просит крови. Честь требует очищения огнем.

Будь они все еще друзьями, она сказал бы ему, что это все больше их - больше Виктории и Диего, двух человек, мечтающих о мире, но неспособных его себе позволить.

Но она сказала другое.

— Вы просите от меня то, чего я не могу обещать. Вы хотите, чтобы я уговорила его предать память отца, — каждое слово было отточенным, как лезвие, — И называете это верностью Кастилии, которая совершенно случайно тождественна верности вам. Вы полагаете, будто это легко - но тогда скажите мне, что именно я могу сказать ему, что убедит его присягнуть человеку, который...

Она запнулась, но заставила себя закончить:

— ...который сделал его сиротой? Сколько девиц из дома удовольствий заставили бы вас, герцог, преклонить колени перед человеком, убившему вашего отца? Какое знание - понимание какой необходимости - примирило бы вас с его палачом?

Под сенью раскидистого дерева Виктория замерла, на каблуках поворачиваясь к Диего, и её глаза — холодные и пронзительные — встретились с его взглядом.

Она понимала, что действует не мудро. Она понимала, что умнее было бы изобразить покорность - притворно склонить голову, как она делала уже много раз; разыграть согласие, заверить в вечной поддержке - но Виктория с досадой осознавала, что даже она, готовая ради свободы Армандо на все, не смогла бы солгать сейчас. Не здесь, в окружении бесстрастных мертвых, не под взглядами мраморных ангелов, укоризненных и печальных - потому что в ее костях звенела та же самая тлетворная песнь, что и в груди Армандо; и в ее ушах закипал тот же древний зов, требовавший, принуждавший, лишавший сна и покоя.

Месть.

Но не за Массимо - за публичное унижение, которое пришлось пережить ее сыну - господину своих земель, правителю своих людей - что сейчас был выставлен напоказ, как зверь в зверинце, лишен принадлежащего ему по праву, вынужден унижаться дабы получть то, что у него не должны были отнимать - Виктория задержала горящий холодным огнем взгляд и отвела глаза. Вздохнула коротко, стискивая ладонь пальцами - будь мудрой, будь осмотрительной; будь всем, чем не может сейчас быть твой сын.

Склонись, чтобы распрямиться.

Как трава. Как лоза.

— Вы знаете моего сына. - проговорила она и слышно было, что миролюбивый тон сейчас дается ей нелегко. - Он не умеет делать чего-либо наполовину. Он молод и порывист - я поговорю с ним, хоть и не могу обещать, что он меня услышит, но не ради вас и не ради блага Кастилии. Ради него. И не как герцогиня - как мать. Потому что, как я понимаю, покорность для него - единственный способ остаться в живых?

Тишина повисла между ними, густая, как смола - где-то в кустах прошуршала крыльями птица, оставляя после себя лишь трепет листьев.

Виктория ждала. Не ответа — она знала, что Диего найдёт, что сказать, как находил всегда - она ждала, не дрогнет ли его лицо, не выдаст ли хоть тенью то, что скрывается за этой маской благородного покровителя; но больше всего она ждала — и боялась — того, что он скажет дальше.

Отредактировано Victoria Riario (2025-07-02 00:18:31)

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных

Прикосновение к рукам заставило ее вздрогнуть - Виктория коротко подобралась, будто ожидая удара, но поднятые на герцога глаза не разглядели в его лице враждебности, ни лукавства - лишь усталость и печаль, утомленную искренность человека, слишком долго носившего бремя власти. Диего Медина - как бы дико это ни звучало - не лгал ей - не сейчас, во всяком случае, и обезоруживающая прямота его больно царапала сердце - особенно болезненно оттого, что сама герцогиня знала: она не сможет позволить себе того же.

Не сейчас. Не так. Не после всего.

Взгляд ее сделался вдруг грустен - смягчился будто бы, когда взор Виктории скользил по лицу Диего, задерживаясь на богатом шитье дублета - фамильные узоры де ла Серда переплетались в повторяющийся рисунок. Повинуясь какому-то странному чувству - переплетению сожаления и ласки - она медленно высвободила руки из его и стянула с кисти черную перчатку - провожатые поодаль видимо напряглись, как приготовившиеся к броску гончие, когда герцогиня Риарио вопреки всяким правилам приличия приложила ладонь к щеке Диего в жесте, что казался странно материнским. Дуб над их головами шелестел на разные голоса, будто листья в кроне перешептывались, доверяя друг другу лишь им ведомые тайны - о спрятанных слезах, о тайных встречах.

О том, как герцогиня Риарио - неслыханное дело! - гладила по щеке дона Диего так, словно и он был ее сыном.

- Печаль в том, герцог, - сказала Виктория, и в голосе ее звучала непривычная печальная искренность, самое большее, что она могла сейчас себе позволить, - что совершенно безразлично, кем желаю вас видеть я. Единственное, что имеет значение - это кем вас видят мои люди. Для них вы палач и узурпатор, мясник, чьи руки по локоть в крови, а мой покойный супруг - герой и мученик, погибший в попытке восстановить справедливость. Бессмысленно рассуждать о том, что сделали бы Массимо и Хосе - может быть, то же самое. Может, они оказались бы милосерднее и ограничились изгнанием - мы можем долго жонглировать словами, благородный дон, но истина в том, что Массимо с Хосе мертвы, и пали они от вашей руки. Вы говорите о людских законах - вот вам людской закон: горюющие люди жаждут мести, и одному Господу ведомо, каких сил мне стоит сдерживать их гнев.

Сейчас она даже не лгала.

Виктория вздохнула и отняла ладонь, отворачиваясь: упоминание Адриана хлестнуло по сердцу, оставляя саднящее чувство: она не сомневалась в том, что благочестивый деверь не посчитает необходимым вмешиваться, опасаясь за свое собственное положение. Строптивый брат и так порядком досадил ему, бросив тень на его святость - Виктория не посчитала необходимым даже унижаться в попытке заручиться его поддержкой, не отправив ему ни письма с момента смерти Массимо; от него же пришла скупая весточка, как обычно более похожая на демонстрацию превосходства: письмо архиепископа почти целиком состояло из цитат из Священного Писания, что-то о покорности и божьей каре.

Виктория кинула его в камин, дочитав до половины - желтые страницы стремительно съеживались от пламени, чернели, истончаясь, выцветали в серый пепел.

Она сделает все сама - без его пропитанных ладаном речей, столь же слащавых, столь едких.

- Риарио не враги короне, - проговорила герцогиня, не поднимая глаз, - и никогда ими не были. Я поговорю с сыном и напомню ему об этом. Ради его блага. Ради того, чтобы у земель Риарио был господин по праву крови.

Маргарита Медина глядела на нее с укоризненной печалью, словно осуждала за что-то - вечно прекрасная, навсегда застывшая в сияющем янтаре времени такой, какой желал ее помнить Диего - не аристократкой и не супругой - женщиной, удивительно простой для здешних вычурных надгробных памятников, соперничавших друг с другом в роскоши убранства. Она была ее ровесницей, когда легла в кастильскую землю - черную и жирную, вязкую, равно родящую и поглощающую - Виктория вгляделась в лицо каменного изваяния так, словно могла прочитать по нему что-то - словно то могло ей ответить - и отвела взор.

- Я помню ее, - сказала она, помолчав, - она была очень красива. В ней был свет.

Ветер донес запах свечей из часовни - воск, ладан и что-то еще, горькое, как полынь.

- Могу я его увидеть?..

Отредактировано Victoria Riario (2025-07-25 21:37:51)

Подпись автора

встанет же солнце светло, как соль,
прянет лоза из терний,
чистая кровь обожжет песок
и время настанет для верных