— Ты забрал дитя Неблагого двора.

Он произнёс это почти как афоризм. Не обвиняя. Не спрашивая. Как будто вспоминал что-то древнее и обесцвеченное — басню о безумце, решившем украсть у зимы искру весны. Голос — ровный, почти рассеянный. В пальцах — янтарь и алмазы, которые сверкали так, будто собирались осудить. В глазах — пустота, как у тех, кто всегда прав.

— Ты пересёк границу. Нарушил пакт. Привёл её в мир людей.

Пауза. Тишина. Скрежет невысказанного.

— Зачем?

И`ньяру приподнял бровь. Словно только что услышал не вопрос, а неудачную цитату из дилетантской пьесы.

— Чтобы её не сожрали, — отозвался он, лениво, почти сонно. — Или, хуже, не воспитали. Одного монстра на троне я уже видел. Не хотелось бы аплодировать второму.

А`суа выдержал паузу. Его молчание было не ожиданием. Оно было приговором. Как будто между ними в воздухе натягивалась струна, готовая резануть.

— Думаешь, я не знаю, с кем ты говоришь по ночам?

И`ньяру чуть склонил голову, будто искренне удивился.

— Хочешь сыграть свою партию, И`ньяру?

— А ты хочешь, чтобы я стал каменщиком, — мягко произнёс принц. — Кладущим булыжник за булыжником в основание чужой гробницы. Назвал бы это "архитектурой порядка", да? Прости. Мой стиль — трещины. Я, скорее, от тех, кто расписывает катастрофу, чем от тех, кто выкладывает лестницу в пекло.

Король коснулся кубка. Пальцами. Почти нежно.

— Ты выкрал дитя врага. Спрятал среди смертных. Что ты ей пообещал?

И`ньяру усмехнулся. Это была улыбка, которой встречают приговор, уже зная финал.

— Что у неё есть выбор. Не самый эльфийский подход. Но, как по мне, весьма освежающий.

— У неё кровь, — медленно проговорил А`суа. — Старая. Горькая. Она потянется к корням. Думаешь, можно вырезать принадлежность, как занозу?

— Думаю, любой, кто пережил эльфийский Двор, уже вырезал из себя всё, что считал священным, — отозвался И`ньяру. — И если она ещё жива — значит, она уже выбрала. Пусть даже это выбор дышать.

Отец замолчал. Воздух стал плотным, как перед штормом.

— Ты играешь в спасителя. Как будто знаешь, что значит платить. За грехи. За нарушение. За девочкой  однажды придут. И если ты не отдашь — придут за тобой. В троне. В грязи. В пепле. Им всё равно. Ты нарушил. Ты — И`ньяру — ты стал трещиной в пакте, что держал этот мир дольше, чем ты живёшь.

Принц чуть покачнулся. Не от страха. От скуки. Смотрел сквозь отца — как сквозь зеркало, в котором давно не отражается ничего живого.

— Так пусть приходят, — проговорил он спокойно. — Я не боюсь трещин. Они — мои родные. Мне ближе те, кто в них выжил… Чем те, кто их вырезал.

---

С тех пор минуло три недели. Три долгих, мерзких, абсолютно неэстетичных недели, которые И`ньяру провёл в лучших традициях личного апокалипсиса: то разгуливая среди эльфов Неблагого Двора, словно участвовал в костюмированной оргии с моральными уродами, то загоняя Тилли в таких темпах, будто пытался от нее избавиться. Вполне возможно, подсознательно так оно и было — он ведь сам когда-то отдал её брату. А теперь снова забрал, потому что. Потому что так захотелось. Потому что раздражение стало физическим. Потому что было просто.

Тоттенвальд смердел. Нет, не в переносном. Он буквально вонял, как покойник, которого кто-то попытался поджарить на сыром мху, полагая, что это заменит погребальный костёр. Вонь въелась в кожу, в кости, в структуру мышления. Даже в сны. И`ньяру отмывался — от запаха, от чужих взглядов, от себя самого. Безуспешно.

Во дворец он не совался. Не потому, что боялся отца. Просто не хотел лишний раз подвергать мир такой тонкой провокации, как его лицо. К тому же Л`ианор справлялся с Адалин… по-своему. Уныло. Без полёта мысли. Без трагедии. И`ньяру только оставалось надеяться, что это ей по душе. Во всяком случае, лес не пылал, замки не рушились, а отголоски магии не вспарывали небо. Значит, как минимум, всё не так плохо.

А вот то, что тревожило всерьёз — это проклятое предсказание.

Нет, в гадалок он не верил. Ни в этих мямлящих беззубых ведьм, ни в звездочётов, которые принимают псилоцибин вместо ужина и называют это озарением. Но в той чаще, там, где воздух звенел как струна на грани, что-то проникло в него. Не чувство. Не истина. А... трещина. Та самая, что идёт изнутри наружу, пока ты спишь. Пока живёшь. Пока делаешь вид, что всё нормально.

И`ньяру не спал. Дни и ночи слиплись в клубок раздражения и сухого желания разнести всё к сидам. По частям. По венам. По тем, кто усомнился — или осмелился надеяться. В минуту особенно паршивого настроения он даже подумал о том, чтобы отправиться к северной границе. Поговорить с Морохиром. С этим живым памятником военной добродетели и подзатянутой дисциплины. Мысль была настолько безвкусной, что он тут же себе врезал — морально. Прямо по лбу. Нет, он не поедет. Не будет. Не станет искать утешения у того, кто бы и себе мозги не вернул, не то что кому-то вставил. Если уж искать мудрость, то в ножах. Или в огне. Или в молчании. Но уж точно не в дружелюбных диалогах с героями старой закалки.

Впрочем… всё ещё впереди.

За это время принц успел... нет, не составить план. Слишком громкое слово для того, что творилось у него в голове. Скорее, он аккуратно разложил свои мысли — хаотичные, зловонные, дёрганые, как кишки после неудачного вскрытия — в аккуратные ментальные гробики. Такие, какими люди любят отправлять своих мертвецов в путешествие. С крышечкой, с ручками, с запахом влажной древесины и неуместных молитв. Да, осень, да, грязь, да, никто не станет вычерпывать воду из могилы, просто сунут ящик по пояс в болото и накидают сверху пару комков. Но снаружи — приличие. Иллюзия порядка. А метафора работала.

Вот тогда-то И`ньяру и понял: пора. Пора перестать ждать. Пора перестать делать вид, что он наблюдает. Он не наблюдатель. Он та причина, по которой люди начинают бояться собственных отражений.

Да, при Благом Дворе его недолюбливали. Мягко говоря. Этих старейшин хлебом не корми — дай поскорей усадить на трон Л`ианора. Не потому что тот был особенно блистателен. Скорее наоборот. Слишком гладкий. Слишком… удобный. Как размоченная глина, из которой можно вылепить всё — от миротворца до марионетки. Ему можно было дать ложку и сказать, что это скипетр. Он бы и поверил. И поблагодарил.

А вот И`ньяру… его нельзя было слепить. Его можно было только бояться. Или ненавидеть. Или и то, и другое — в зависимости от сезона. В нём видели А`суа. Не великого Лиса — а его тень. Тот самый холод, что прячется под шерстью. Тот самый оскал, что не показывает зубов — но показывает намерения. В нём было слишком много осознания. Слишком много ума. И слишком мало страха. И кое-кто во Дворе уже начинал чесать затылок. Кто-то — шею. Кто-то — место, где ещё не зажила старая метафорическая рана. Потому что младший принц всегда играл в долгую. И фантазия у него была… цветущая. Пышущая мраком.

Так что нет. Великие Дома не поддержат. Не сразу. Некоторые — никогда. Они попытаются его обойти. Устроить травлю. Или бал. Что, в сущности, одно и то же. Он это знал. Он это ждал. И потому выбрал оружие, которому не противостоять ни магии, ни интригам.

Ему была нужна Адалин. Не как соратница. Как ключ. Как дверь. Как дыра в стене, через которую можно впустить бурю.

---

— Развлекаешься?

Голос возник из воздуха, как дурной сон после вина. Спокойный. Вкрадчивый. Противный своей своевременностью.

Тень обозначилась на фоне балкона, и в проём шагнул И`ньяру. Неторопливо, без объявления войны. В руках он держал венок. Из васильков — тех самых, что пахнут слишком приторно для простых полевых цветов. И между лепестков поблёскивало золото. Что-то тонкое, изогнутое. Возможно, кольцо. Возможно, ловушка.

Он осмотрелся. Молча. Как хищник в чужой берлоге. Покои — как покои: две комнаты, ванная за ширмой, цветочки, шторы, резные стулья. Всё миленькое, светленькое, чуть-чуть навязчивое в своей чистоте. Девочки-рабыни явно вылизали всё языками. Даже вазу не забыли.

— Давно не виделись, Адалин, — произнёс он, как если бы они расстались на ярмарке.

И`ньяру рухнул в кресло с ленцой декадентского кошмара. Закинул ногу на ногу, подтянул стул ступнёй — так, будто всё здесь давно принадлежит ему. Венок опустился на колени. Васильки покорно легли на чёрную ткань.

Он посмотрел на неё. Долго. Слишком. Как если бы пытался разобрать не выражение лица — а структуру души. А потом — да, конечно — он улыбнулся. Почти невинно. Почти.

— Как твои дела? — спросил он, голосом, которым обычно интересуются: "Кого ты сегодня не убила, милочка?"

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Она похорошела. Правда. Весьма. И если бы у И`ньяру было настроение издавать комплименты — он, возможно, даже рискнул бы не промолчать. Хотя… вряд ли. Он больше ценил молчаливое любование — особенно, если объект способен в любой момент обратить тебя в пепел.

Платье сидело на ней безупречно. Ни тени бордельной вульгарности, ни намёка на прежнюю ярость. Всё — сдержанно, гладко, почти чинно. Эльфийский двор заглатывал таких гостей без шороха: внутри кипит, снаружи прилично. И Адалин — удивительным образом — вписалась. Как будто никогда и не была чудовищем.

Или…

И`ньяру склонил голову. Или она просто надела новое тело, как плащ. Сожрала ту, что было раньше — вместе с её девичьей неуклюжестью, с кожей, с нервами, с запахом, — и теперь разгуливала в ней, как в чьём-то бальном костюме, пошитом по заказу. Если так — это был хороший крой.

Он сменил позу. Перекинул ногу, облокотился на подлокотник, устроился — на вид — удобно. Но напряжение уже пробиралось между подушками кресла и стальными позвонками. Он чувствовал его кожей. Воздух стал другим. Слишком плотным, слишком чистым — как перед грозой или казнью. У И`ньяру был нюх на это. Не в смысле инстинкта. Интуиция — термин, придуманный глупыми людьми, чтобы не объяснять, почему некоторые выживают чаще других. Он просто знал. Знал, что сейчас будет плохо. Красиво. Но плохо.

И он, конечно, оказался прав.

Первый кубок взвыл над ухом. Просвистел мимо — серебряный, тяжёлый, с жидкостью, которая, вероятно, была дорогим вином, а стала — эстетичным пятном. Разбился о резную спинку кресла. Звук был прекрасен: звонкий, как финальный аккорд в дурно сыгранной опере. Серебро повело — чуть, едва заметно. Кубок покатился под стол. Его собрат тоже взлетел в воздух, но этот полёт И`ньяру уже прочувствовал заранее. Он не отползал — нет, не червь. Он отступил. Как танцор. Шаг назад. Поворот корпуса. Тень. Ширма. И вот он — уже за нею. Там, в холодной тени, он поймал дыхание, как ловят улетающее насекомое: мягко, точно, с хищным вниманием.

А потом — сказал. Спокойно. Точно. Как если бы делал замечание за неправильно сложенное полотенце.

— Вижу, ты и впрямь слишком долго была рядом с Л`ианором.

Он сделал паузу. Наслаждаясь её весом.

— От тебя пахнет им. Отсутствием манер.

Воздух был порван. Тонко, точно, на тысячу острых, звенящих краёв. Он ощущался, как тонкая броня между ними — и треснул. Адалин смотрела так, будто могла разодрать его прямо сейчас, зубами, когтями, словом. И`ньяру это предвидел тоже. Разумеется.

Он вышел из-за укрытия. Медленно, с поднятыми руками — не в знак капитуляции, нет, а как человек, приносящий что-то слишком хрупкое, чтобы нести его в кулаке. Плавно наклонился, словно склонялся не за венком, а к остывшему пеплу. Взял венок. Поднял. Говорил ровно:

— У меня есть подарок. Для тебя. Смотри.

Цветы были хороши. Васильки — простые, полевые. Но в его руках они начали меняться. Медленно, без вспышек. Превращались. Лепестки вытянулись, золотились, сияние пошло по ним, как вечерний свет по острию меча. Диадема. Белое золото. Камни — чистые, как лёд в горах, где никто не живёт. Корона для девочки, которая давно перестала быть девочкой. Корона для той, кто знает, сколько весит шея, на которую её надевают.

Принц подошёл к креслу. Повесил украшение на спинку. Осторожно. Как вешают клятву, от которой поздно отказываться. И отступил. Руки не опустил.

— Не подумай, — проговорил он, почти отстранённо, — Я не пытаюсь тебя купить. Я не настолько глуп. И не настолько богат.

Небольшая пауза. Голос стал мягче — почти ласковым, но сухим, как леденец, который держали слишком долго.

— Я просто держу обещания. Ты просила золота. Вот оно. Начало. Извинение, если угодно. За молчание. За исчезновение. За то, что я снова сделал всё по-своему.

И`ньяру наконец опустил руки. Посмотрел на неё — прямо. Спокойно. Почти... по-человечески. Уголок губ дёрнулся в едва заметной улыбке — не тёплой, но настоящей. Как касание сквозь лёд.

— Мне пришлось уйти, — сказал он. — Были дела. Важные. Даже для тебя. Даже если звучит, как дешёвое оправдание.

Эльф замолчал. И стоял так, как стоят перед тем, что может или броситься, или понять. И он, как ни странно, был готов к обоим вариантам.

О том, что случилось в сокровищнице, И`ньяру, разумеется, слышал. Он даже не удивился. Такой вариант он держал в уме с того самого момента, как Л`ианор предложил "показать гостье, что у нас ценного". Что ж. Показали.

Адалин была чужачкой. Драконица — да, древняя, опасная, искромётная — но всё же гостья. С эльфийской магией, особенно той, что доживает столетия в глубинах замка, она, мягко говоря, не знакома. А что касается Л`ианора... Ну, это Л`ианор. Если бы им вздумалось обнести оружейную — на следующий день Адалин щеголяла бы с таким набором клинков, что могла бы основать собственную армию. Или два музея.

Любопытство, конечно, терзало и И`ньяру. Не к сути — он прекрасно понимал, что сокровищница охраняется не просто магией, а магией злонамеренной, старой, и не прощающей любопытства. Он там бывал. Разумеется. Но никогда — тайно. И не из страха, нет. Просто здравый смысл редко подводит того, кто любит жить. Там — заклятия, сплетённые руками лучших советников, чары, в которые сам А`суа вложил свою печать. Суть их проста: любой, кто сунет нос без спроса, уйдёт... без носа. Или без чего-нибудь пониже. Так что то, что Л`ианор и Адалин выбрались живыми — уже можно было считать успехом. Недостаточно большим, чтобы похвалить, но всё-таки.

О чём И`ньяру искренне сожалел, так это о том, что не видел лица Лианора в тот самый момент, когда магия его... вежливо отстранила. Скорее всего, это было зрелище изысканное: смесь недоумения, уязвлённой добродетели и ощущения, будто весь мир опять не оценил его искреннее стремление быть полезным. Ах, как жаль. Такая мина — и впустую.

— Кстати, — протянул он лениво, будто речь шла о чьих-то потерянных перчатках. — А где мой добродетельный "недоразумение с мечом"?

Он прищурился.

— Неужели не развлекает тебя рассказами о чести, долге и прочих выдумках для неудачников?

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Его губы тронула улыбка. Тонкая, почти невидимая — не столько жест, сколько след мысли, что скользнула и растаяла, не задерживаясь.

Адалин по-прежнему пылала — вся, как угли в очаге, подернутые пеплом, но готовые вспыхнуть от малейшего движения воздуха. Её злость была звонкой, искренней, почти детской — той, что идёт от духа, а не от ума. И`ньяру нашёл в этом очарование. Чистое, дикое. Он бы даже с удовольствием посмотрел, как она обращает в пепел эту душную кукольную декорацию, гордо именуемую "королевским дворцом Благого двора".

Он бы даже попросил отсрочку смерти. Час-другой. Просто чтобы понаблюдать.

— Разумеется, — произнёс принц тихо. — Это только начало. Дальше будет больше. Я, знаешь ли, честный эльф. Обещания сдерживаю. Иногда. Когда хочу.

В его пальцах диадема сверкала, как пойманный солнечный осколок: холодное белое золото, алмазы, что не должны были пылать в полумраке — но пылали. Радужным светом, как роса на клинке. В этом было заклятие, конечно. И немного вкуса. И немного бессмысленного жеста. И`ньяру умел плести чары. Умел, как другие умеют дышать. И если уж не стал воином — хотя после турнира многие поспешили бы поспорить — то заклинателем он был безупречным. По крайней мере, в собственных глазах.

Он наклонился ближе. Словно бы для того, чтобы получше разглядеть, как ложится свет на щеку драконицы, но на самом деле — просто чтобы вдохнуть запах. Волосы её пахли цветами. Пряно, звонко, чуждо здешним лесам. Наверное, какая-нибудь служанка раздобыла масло или духи, принесла в дар, не зная, кого наряжает.

И`ньяру прищурился. Замер. Его взгляд скользнул вверх — к её ушам.

Форма не та.

Углы сгладились, линии стали мягче — человеческий след. Видимо, Л`ианор всё ещё считал, что перед ним милая эльфийка с трагичным прошлым и хорошей растяжкой, а не хищное древнее существо, способное раздавить его одним дыханием. И`ньяру вздохнул. Не то чтобы разочарование, нет. Просто очередное подтверждение: он всё ещё ожидал от брата большего. Напрасно. Но ведь надежда — она тоже умеет маскироваться под достоинство.

Он поднял ладонь. Осторожно, почти ласково коснулся затылка Адалин, едва надавил пальцами — лёгкое движение, словно перебирал струны. Её уши чуть дрогнули. Вытянулись. Вернулись к той форме, что была бы привычной во Дворе.

— Почему бы тебе не послать всех к сидовой матери? — мягко предложил Ину, почти нежно, почти всерьёз. — Ты же... самое великолепное создание из всех, что шастали по этим лесам.

Он улыбнулся снова.

— Со статусом, мм... сердечной подруги принца. Это звучит почтенно. Достаточно, чтобы распугать половину совета. А Л`ианор...

Он чуть склонил голову, как будто прислушался к чему-то далёкому.

— Л`ианор, возможно, уже напел тебе в уши о морали, этике, приличиях. Не слушай его. Он сам не знает, о чём просит.

Пауза.

— Я знаю.

Диадема опустилась на лоб драконицы, будто была вылита по ней — не по размеру, по замыслу. И`ньяру сделал шаг в сторону. Затем ещё один. Прошёлся медленно, по кругу, словно рассматривал не спутницу, а статую из редкого камня. Ту, что только что поставили на пьедестал — но не вполне уверены, что она не оживёт и не снесёт стену.

Он окинул её взглядом с ног до головы. Не торопясь. Как художник, что ищет, куда ещё положить мазок. Как хищник, выбирающий, какой орган съесть первым.

Удовлетворённо кивнул. Почти. Потому что — да, конечно — блеска было мало. Меньше, чем хотелось бы. Золота недостаточно. Шика — с гулькин коготь. А статус… статус ещё надо было вбить в черепа местных лордов так глубоко, чтобы даже посмертный червь шептал имя Адалин. Ничего. Вопрос времени. И новых налогов. Он уже примерялся к чужим шеям. А ей предстояло — к чужой казне.

Принц слушал её — не всерьёз, не от скуки, а из эстетического интереса. Болтовня о еде, деревьях, невозможности расправить крылья. Слова, что падали в уши, как листья — не оставляя следа, но намекая на смену сезона.
Он кивал, внутренне составляя списки. Тех, кого стоит выпороть. Тех, кого лучше пожалеть словом — таким холодным, что кожа сама попросится под плеть. Л`ианор, конечно, возглавлял оба списка сразу. Но его И`ньяру решил приберечь. На десерт. На сладкое. На тот самый вечер, когда захочется поджечь дворец не ради тактики, а ради настроения.

И вдруг — без предупреждения, без фанфар — он остановился перед ней. Коснулся плеч. Легко. Но с той уверенностью, с какой возлагают руки на жертву перед жертвоприношением. Мягко сжал. И чуть потянул к себе, словно приручённого зверя, которому показывают границы клетки. Наклонился — так медленно, что время будто потекло гуще — и коснулся её шеи. Губами, потом дыханием. Потом — чуть крепче — захватил мочку уха, почти играючи. Почти.

И только тогда — едва слышно, но без всякой игры — прошептал:

— Нет. Не время возвращаться.

Пауза. Как точка на клинке.

— Нас ждёт забава. И мне нужна твоя помощь.

И`ньяру в последний раз коснулся её щеки — медленно, почти небрежно, но с точностью ритуала. На коже остался отблеск. Прозрачный, как плёнка заклинания, он не угас, напротив — пополз по её лицу, словно змея, выскользнувшая из гнезда. Он расширялся, растекался, пока от Адалин не начало исходить мягкое сияние — тёплое, ровное, беззвучное, как вечерняя звезда над дворцовой рощей.

Только тогда принц протянул ей руку, ладонью вверх.

— Пойдём, — сказал он. — Здесь слишком много чужих ушей.

Одно из этих ушей обнаружилось почти сразу. За дверью — рыжеволосая служанка, по всем признакам из числа личных прислуг Л`ианора: веснушки, кривые зубы, нос, похожий на крюк для вяленой рыбы. Она усердно протирала пол, делая вид, будто не слышала ни шагов, ни слов.

И`ньяру подошёл. Не заговорил. Просто посмотрел. Долго. С тем самым выражением, которое предшествует ночным кошмарам. Этого оказалось достаточно: девчонка метнулась прочь, прихватив ведро и тряпку, как будто они могли её защитить. Что-то бормотала на бегу, извинялась, спотыкалась — исчезла. Принц не стал её останавливать. Он предпочитал возвращаться в гости незаметно. Особенно — в чужие сны.

Они покинули крыло, отведённое старшему принцу, и неспешно спустились вниз по винтовой лестнице. Камень под ногами был вытерт до блеска — как память о том, что здесь жили слишком долго, чтобы всё ещё чувствовать.

На повороте их путь перехватили. В буквальном смысле. Мужчина — высокий эльф с чёрными, как ночное масло, волосами и лицом, в котором осталась только тоска по былой распущенности. Лорд В`аэндил. Губы его изогнулись в подобии улыбки, а кланялся он так, будто тянул из себя последний комплимент.

И`ньяру не остановился. Почти. Уже прошёл мимо, ответив скользящим взглядом, но...

— Ваше Высочество, — произнёс лорд. — И… эм… прекрасная…

— Адалин, — мягко подсказал принц. — Лорд В`аэндил.

— Адалин. Разумеется, — лорд выдавил из себя ещё одну улыбку. — Простите. Память… Во дворце нынче столько красавиц — язык не успевает за глазами.

— Особенно в ваши годы, — ответ И`ньяру был таким вежливым, что мог бы считаться утешением. Почти. — Но если понадобится, я вам непременно напомню. Мне несложно.

В`аэндил рассмеялся. О, какой милый смех. Так смеются те, кто ещё не понял, что их уже приговорили.

— Если вас не затруднит, Ваше Высочество… куда вы так спешите?

— А мы спешим? — голос принца был рассеянный, как будто он и сам не вполне понял, к кому адресован вопрос.

Лорд слегка стушевался. А И`ньяру воспользовался этим мгновением.  Подошёл ближе. Пальцы скользнули по ткани, легко — как ветер, как лезвие. Зацепили застёжку на вороте чужого кафтана. Он не тянул. Просто… держал. И прошептал — ровно настолько тихо, чтобы это вонзилось под кожу:

— В следующий раз… если он, конечно, будет… подумайте трижды, прежде чем задавать вопросы. Мне. И моей подруге.

Улыбка. Беззвучная.

— Можете передать это всем. Особенно тем, кто любит смотреть фокусы… но не умеет платить за представление.

Они покинули дворец не через парадные залы и не по узорчатым лестницам, что вели к мраморным вратам. Нет.
Вышли через боковую дверь — узкую, едва заметную, как шрам под старым ожогом. Её не помечали на планах, не охраняли стражники, она не имела даже петли благородства. Потому и вела туда, куда было нужно.

Сначала — в сад. Ветви старых деревьев склонились над тропинками, будто прислушивались. Воздух был прохладным, влажным, пропитанным ночной пылью и запахом опавших листьев. Каменные дорожки молчали, ступая под их ногами. И`ньяру шёл рядом с Адалин, не отпуская её ладонь. Держал легко, но цепко — как держат кинжал в рукаве или последнюю каплю яда в амулете. И только когда стены дворца остались за спиной, скрылись за деревьями и ночным дыханием реки, он отпустил. Медленно. Почти неохотно.

Где-то вдалеке шумела вода — холодная, стремительная, как память, которую предпочли бы забыть.

Эльф остановился, склонил голову, словно слушал не реку, а внутренний голос — или чужую мысль, что застряла между ними, как заноза.

— Скажи мне, — произнёс он негромко. — Как так вышло, что мой тупоголовый брат до сих пор не понял, кто ты на самом деле?

Улыбнулся. Лишь чуть.

— Или он делает вид? Это… семейное.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

— Нет, — лениво отозвался И`ньяру. — Честно говоря, мне нет дела до того, чем занят мой старший брат. Хотя, зная Л`ианора, он либо пьёт, либо страдает. Иной активности природа ему не предусмотрела.

Он остановился под старым дубом, раскинув руки, как будто отмахивался от назойливых мошек. На деле же очертил в воздухе тонкую серебристую вязь — безымянную, почти незаметную. Простенький круг уединения, из тех, что охраняют разговор лучше, чем охранники — корону. Не то чтобы он ожидал засады в саду, нет. Просто знал, как любят шептаться эти ухоженные клумбы и слуги, вросшие в почву родового предательства.

Садовников здесь было не меньше десятка. Каждая значимая семья держал при дворе своего, с руками в земле, а ушами — в чужих покоях. И пусть на словах все присягали Его Величеству, но на деле их верность продавалась за миску похлёбки и обещание повышения. Даже те, кто доносил напрямую А`суа, делали это с той слепой преданностью, которую И`ньяру считал худшей формой глупости.

А вот отвечать перед отцом лично — удовольствие сомнительное. Отечественная любовь, как вино с осадком: слишком крепкое, слишком терпкое, и всегда немного ядовитое. Но раздражало не это. Взгляд принца скользнул в сторону, потемнел, остыл. Л`ианор, оказывается, счёл великолепной идеей привести Адалин к королю. Не к их отцу — нет. К Та`нсалиру.

Тот ещё спектакль.

И`ньяру на миг замер. Лицо его оставалось вежливо-рассеянным, но в глубине глаз зашевелилась мысль — быстрая, точно змея, что выскользнула из травы. Если А`суа ещё мог проигнорировать визит, сославшись на занятость, на усталость, на свой вечный политический запор, то Та`нсалир… нет. С ним всё было сложнее. Он мог забыть об Адалин через пять минут — или, наоборот, счесть её знаком, вспышкой пророчества, призраком жены, и сжечь к чёртовой матери половину рощ во славу видения. А Л`ианор, видимо, решил, что всё это звучит как приемлемый дневной план.

И`ньяру задумался. После их недавней вылазки в сокровищницу его защитные чары, кажется, истлели — аура больше не маскировала Адалин. Что ж... Промах. Впечатляющий. И недопустимый. Особенно если даже Та`нсалир, с его рассохшейся памятью и вечно мутным взглядом, уловил в ней нечто… лишнее.

Принц вздохнул и склонил голову.

— Пожалуй, — пробормотал он, больше себе, — стоит зайти к дедушке. Навестить. С миром и с подарком.

Уголок губ чуть дрогнул. Почти с нежностью.

— Например, чашкой чая. Забвение с лавандой. Или настойка на молчании. По семейному рецепту. Ну, да ладно. Это неважно.

И`ньяру повернулся к Адалин. Посерьёзнел — без ужимок, без насмешки, как редко позволял себе при ком-либо. В его взгляде не было ни игры, ни лести. Только тусклый свет мысли, слишком древней, чтобы называть её порывом.

— Я решил, — начал он медленно, будто вслушивался в собственную речь, — что скучно не только тебе. Нам всем. Мне. Л`ианору. Моему отцу, что давно стал королём, но так и не перестал быть тенью. Благому двору — этому храму разрушения, обвитому плесенью приличий. Ты права. Единственное развлечение здесь — плести интриги. Прясть ложь в шелк. Делить между собой то, что уже разделили смертные. Обгладывать кости земель, оставленных нам в благословенной жалости.

Он чуть склонил голову. Губы изогнулись в улыбке — тонкой, хрупкой, как иней на чёрном стекле.

— Когда я говорю "нам", — добавил принц, шагнув ближе, — я имею в виду и вас, драконов, тоже.

Медленно, почти церемониально, он поднял её руку — хрупкую, как будто невесомую — и коснулся ею своей груди. Там, под тканью тёмного одеяния, билось сердце. Ровно, вяло, как у больного в последней стадии. Как у того, кто живёт не потому, что хочет, а потому что всё ещё дышит.

— Слышишь? — прошептал И`ньяру. — Почти не чувствуется. Почти тишина.

Он действительно почти умирал. Нет, не телом — тем, в нём, что звали "вечной жизнью". Вся эта лживая песня о бессмертии эльфов вызывала у него лишь скуку. Он видел в ней не благословение, а гниение. Долгое, изысканное угасание. Закончить, как Та`нсалир — в безмолвной воронке безумия, — ему не хотелось. Забвение не привлекало. Забвением пахло всё, чем он сейчас был: младшим сыном, вторым принцем, невыговоренным именем во дворцовых летописях. Лицом, стоящим в двух шагах от трона и в вечной тени.

Восток кишел интригами. Смертные там резали друг друга с азартом ремесленников, и каждая смерть приносила дивиденды. На Севере застыли мертвецы, терпеливо, почти вежливо ожидающие, когда их снова позовут. Даже по меркам эльфов они ждали слишком долго. Так что да — терпение И`ньяру истончилось. Где-то между очередным балом и ещё одним проклятым пророчеством, от которого во рту оставался вкус золы.

Мысль о пророчестве щекотала под рёбрами. Как холодная капля под одеждой. "Король на троне будет проклят" — не метафора, не символ, а обнажённое лезвие. Он слышал это ясно. Без интерпретаций.

И это было особенно паршиво. Потому что как бы он ни презирал А`суа, как бы ни плевал в сторону трона, И`ньяру всё же гнал от себя одну-единственную, особенно гадкую мысль: а что, если он хотел... не спасти, нет. Но, может быть, — помочь? Подставить шею — с улыбкой, с ядом на губах — только ради того, чтобы доказать: нет, он не такой. Или, хуже того — что всё-таки такой.

И`ньяру отпустил её ладонь. Не резко. Мягко. Как отпускают мотылька, чтобы увидеть, полетит ли он — или сгорит в пламени, которое сам же и зажёг.

— Знаешь, я никогда не думал, что скажу это вслух. Особенно тебе. Но... я хочу попросить тебя о двух вещах. Пламя — и дерьмо.

Он выдохнул, почти усмехнулся. Взгляд Адалин — непонимающий, хищный, с искрой подозрения — встретился с его, и в нём отразилось всё: терпение, тоска, и утомлённая безумие эпохи, в которой даже просьбы звучат как притчи.

— Пламя — тут всё просто, — Его Высочество говорил почти небрежно, как о погоде. — Есть вещи, которые нужно сжечь. И кое-кому показать, насколько легко эго плавится в драконьем дыхании. Устрашение — искусство древнее, чем музыка. Особенно когда речь идёт о восхождении на трон.

Он сделал паузу. Досадливо моргнул, будто мысль показалась слишком прямой.

— А вот со вторым пунктом… — И`ньяру приподнял бровь, делая шаг ближе. Голос стал ниже, мягче, почти интимным. — Тут будет сложнее. Ты ведь уже поняла: волшебные рощи питают не только нас, но и саму ткань пространства. Они дают силу. Связывают лес с магией. Позволяют перемещаться. Но таких рощ в людских землях — увы — почти не осталось. Мы слишком долго уступали, пока земля под нами не превратилась в пепел и договоры.

Он усмехнулся, но взгляд не потеплел.

— Потому мне нужны… драконьи экскременты. Именно так, — принц сказал это без стеснения. Почти с гордостью. — Считай это комплиментом твоему естеству. Я, знаешь ли, неплохой садовник. Обычно закапываю чужие секреты, иногда — тела. Но думаю, что вполне смогу вырастить рощу там, где мне это нужно. На голой, выжженной земле. На бывшей столице. Где захочу. Мне только надо зерно. Удобрение. Искра.

И`ньяру вновь коснулся её руки. Тонко. Почти на грани дозволенного.

— А если ты спросишь, что ты получишь за всю эту… ароматную помощь… — он чуть склонился, прошептал ей в ухо, — золото. Сколько сможешь унести. И чуть больше. Сундуки, клады, подвески с шей поверженных королев, венцы мятежных лордов. Всё, что будет принадлежать мне — будет принадлежать и тебе.

Эльф отстранился и добавил, уже вполголоса, с полуулыбкой:

— Это ведь лучше, чем возвращаться в бордель, верно? Даже если он и назывался Благим двором.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Ну да. Разумеется, она не понимает.

И`ньяру почти соблазнился на мысль — почти, заметьте — принести извинения. Не ей, конечно. Себе. За излишнюю филигранность. Всё это кружево из тончайших нитей, сплетённых по канонам эльфийской придворной игры, было для Адалин не более увлекательно, чем весть о том, что какая-то крестьянская служанка уколола палец о веретено. Впрочем, с веретеном была связана одна давняя, и в каком-то смысле назойливо-прекрасная история.

Три или четыре века назад, когда он ещё пытался не то чтобы полюбить этот мир — нет, хотя бы не плеваться ему в спину, — один король смертных повздорил с феей. Скучная, как свадебный пирог без яда, история. Фея, разумеется, была мстительна. Дочь — невинна. Проклятие — банально. Веретено — непременно фигурировало. Сон, затянувшийся на столетие. И, конечно же, поцелуй. Слепой, торжественный, "истинной любви".

Принц забыл, чем всё кончилось — в этом, кстати, и был главный минус счастливых историй: они оставались в памяти хуже, чем запах горелой плоти. Его не интересовало, проснулась ли принцесса. Но он хорошо запомнил, что фея ушла смеясь.

Заколдованную девицу он выбросил из головы столь же небрежно, как старое письмо. И, почти не думая, протянул руку к Адалин — крепкой, упрямой, земной. Поцеловал её ладонь: без церемоний, без интриг, но с той теплотой, на которую был способен. А это, по меркам Ину, почти революция. Даже — боги, за что — улыбнулся.

— В навозной куче я уже побывал, — заметил он легко, как если бы шла речь о приёме у короля. — Хотя, если быть точным, это была выгребная яма. Помнишь? Ни запах, ни цвет, ни консистенция меня не смутили. А что до мяса… — он чуть приподнял бровь, — у меня есть идея.

Он взял её за руку. И пошёл.

Магический круг распался, как тонкая паутина под дождём — и не по воле стихий, а потому что И`ньяру смахнул его пальцами, как невидимую пылинку со своего рукава. Жест, полный безразличия к чужим стараниям. Почти ленивый. Почти царственный. Их игра закончилась — не на пике, а ровно тогда, когда ему стало скучно.

До ближайшей рощи оставалось несколько шагов. По пути, как водится, встретился человек. Садовник. Увы. В его взгляде читалось разочарование, обидное по своей обыденности. Не страх, не трепет — а то самое выражение, с каким крестьяне смотрят на слегка помятый кабачок. А-а, это просто он. И девица при нём. Что ж, бывает.

Принц не замедлил шаг. И не повернул головы, хотя взгляд садовника ощущался на затылке, как шершавое прикосновение.

Подслушивал, отметил про себя И`ньяру. Не гневно. Скорее — с академическим интересом. Он даже не стал заглядывать в мысли смертного, хоть мог бы с лёгкостью: всё равно там была бы лишь банальная версия. Принц, мол, встречается с какой-то смазливой девицей. Крутит интрижку. И, разумеется, прячет. Смертные видят мир в зеркале своих мелочных жизней.

Но у садовника есть хозяин. А вот он, возможно, умен. И любопытен.

Пометить. Выяснить. При случае — убрать.

Драконица шла следом. Молча, тяжело, словно несла на себе не только чешую, но и груз всего, что только что узнала. Они вдвоём пересекли границу сада, и через несколько шагов роща приняла их — как будто знала заранее.

Мир вокруг резко переменился. Извечное лето Благого двора исчезло, как лоскут гобелена, оборванный грубой рукой. Темнота. Осень. Влажная, холодная, северная. Та, что пахнет гнилой листвой, ржавым железом и затаённым голодом. Они стояли на каменистом плато, где ветер не пел — а жал. Он бил в лицо, как напоминание о реальности, от которой эльфы отучили себя веками. И`ньяру подставил ему лоб, как в детстве подставлял ладони огню, чтобы ожечься и быть уверенным, что всё ещё жив.

С каждым порывом к нему возвращалось то, чего не давала тёплая роскошь родных земель: ясность. тишина в голове. и, мать его, смирение. С проклятием. С тем, что он собирался сделать.

— Это земли, что не принадлежат моему народу, — проговорил он спокойно. — Формально, быть может, и входят в состав Домов. Но ни один из Лордов не сочтёт уместным селиться здесь. Слишком… мрачно. Слишком живо. Зато нечисть — ох, ей тут раздолье. Надеюсь, мы её не встретим.

Принц сделал паузу. Поднял ворот плаща, щурясь в ветер.

— А теперь... Дай мне немного времени.

Он поднял руки, будто собирался обнять небо — и мир затих.

Деревья вокруг — чёрные, кривые, будто выжженные проклятием — заскрипели медленно, с неохотой, как старики, которых заставили встать. И всё же отступили. Подчинились. Стволы задвигались, как тяжёлые кости, скользя по земле, сжимаясь в кольцо и освобождая пространство. Лес разлёгся перед ним, как молитвенный ковёр: с мёртвой травой, камнями цвета праха, редкими пятнами мха. Ни красоты, ни симметрии. Только пустота — сухая, угрюмая, настоящая. И`ньяру даже не вспотел. Чары для него были не действием, а дыханием. Он просто делал то, что вписано в его кость.

Закрыв глаза, он повёл руками в воздухе — раз, другой. Без суеты. Словно дирижировал тишиной.

И сначала — ничего. Абсолютная неподвижность. Даже ветер замер. Даже тьма затаилась. И казалось, что магия не ответила. А потом — разорвалось небо.

Птицы.

Сотни. Тысячи. Взмывшие вверх с оглушительным треском крыльев, с диким карканьем, скрежетом, криками. Вороны, сойки, кукушки, филины, орлы. Лесные и степные. Зимние и ночные. Они заполнили воздух, обрушили на землю тень, от которой сама тьма отшатнулась. Небо почернело так, что казалось — началось затмение. Или, хуже, падение второго солнца.

И всё же это была только прелюдия.

Из глубины леса выступили звери. Сначала — медведи. Чёрные, как смола, и бурые, как прах. Потом — волки, с пеной на клыках и стальным хрустом в шее. Лисы, что крались, будто крадут само время. Косули, что двигались, как эхо. Зайцы, куницы, белки, барсуки, росомахи, кабаны, лоси. Целый лес, собранный в одну безмолвную процессию.

Они вышли — молча. И застыли. Стеклянные глаза, лишённые мысли. Тела, в которых что-то дышало — но не они сами. Это была не жизнь. Это было ожидание. Ветер прошелестел между звериными лапами, между перьев, между камней. Всё стояло. Всё смотрело. Всё — подчинялось.

И`ньяру опустил руки. Шагнул в сторону, будто уступая сцену самой природе. Повернулся к Адалин. Полуоборот. Полуугол. Полуулыбка. И сказал просто:

— Приятного аппетита.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Запахло кровью.

Плотно, насыщенно, как если бы кто-то разломал сочный плод, но внутри оказался не мёд, а костяная каша и тёплая слизь. Хруст стоял в воздухе — почти музыкальный. Хор ломаемых шей, хорда вспоротых брюх. А зверье… стояло. Не бежало. Не выло. Смотрело. Ослеплённое или загипнотизированное, бессмысленное до безобразия. Как публика на представлении, где ещё не поняла, что актеров рвут на части прямо у них на глазах.

Именно в такие моменты смертным стоило бы вспомнить, что сказки врут. Особенно те, что они сами себе рассказывают.

И`ньяру усмехнулся. Беззвучно. Люди — прелестно глупый народец — верили, будто эльфы светятся от доброты и живут в гармонии с каждой поганкой в лесу. Не едят мяса, не проливают кровь, ласкают белок и ведут задушевные беседы с дятлами. Некоторые даже считали, что остроухие питаются солнечными лучами. Потрясающая наивность. Стоило бы её законсервировать — на полку в библиотеку, в разделе «Выдающиеся заблуждения».

Но он не поправлял. Не вмешивался. Стоял.

И видел не то, что видели другие. Видел не бойню. Видел преображение.

Платье — дешёвая оболочка — треснуло по шву. Не с криком, а с почти интимным шелестом. Как если бы сама ткань сгорала от стыда. Из-под неё выскользнуло тело — плотное, уверенное, с кожей, что уже превращалась в чешую. Словно сама суть Адалин больше не желала прятаться. Не играла. Только была. Клыки — хищные, белые, блестящие. Туловище — огромное, тяжёлое, как вес памяти, которую не хочешь нести. Она не нападала. Она ела. Без ненависти. Без гнева. Просто — ела.

И это… возбуждало.

Да, именно так. Не по-человечески. Не в рамках приличий, морали и грёз о близости. Это было другое влечение — на уровне разума, тела, эго. Желание наблюдать. Быть свидетелем силы, которая не нуждается в подтверждении. Желание не подчинить, не взять — а смотреть. На равную. На ту, кому ты не равен вовсе. Он, И`ньяру, принц эльфов, стоял — мелкий, незначительный, хрупкий в сравнении с ней. С этой драконицей, чья пасть ломала кости так, как он — чужие планы. В ней не было кокетства. Не было спроса. Только факт.

А потом она насытилась.

Сожаление скользнуло по его лицу, как тень — редкое чувство, непривычное. Он бы мог смотреть весь день. И ночь. Устроил бы ей праздник из светлячков, вывел бы руну из костей и пепла, только чтобы запомнить. Но всё имеет конец. Земля всё ещё вибрировала под ногами, когда она карабкалась обратно. Его руки взметнулись в воздух — не для аплодисментов, нет. Просто — чтобы рассеять чары.

Звери дрогнули. Те, что уцелели, рванули врассыпную — в ужасе, в панике, в животной ярости. Кто-то сбивался с тропы, кто-то скользил по собственной крови. Прекрасная какофония бегства. И`ньяру посмотрел им вслед с лёгкой, почти ленивой насмешкой. Все эти медведи, лоси, волки. Все одинаково бессмысленные.

А потом повернулся к ней. И в его взгляде было всё то, что ни один поэт не решится описывать без бутылки.

Он протянул руку.

Без страха. Без отвращения. Без жеста «как подобает». Просто — протянул, как если бы это было ритуалом. Или искуплением. Или древней магией, о которой забыли даже боги.

Кровь на её морде была тёплой. Густой. Почти липкой. Она жгла кожу, но И`ньяру не дёрнулся. Пальцы скользнули по чешуе, забирая эту кровь. И вместо того чтобы отряхнуть, смыть, стереть — он провёл рукой по своему собственному лицу. Медленно. От лба — вниз. Как священник на выдохе, освящающий маслом, только в этот раз маслом была смерть.

Росчерк крови перечеркнул черты. Из изящного силуэта Его Высочества осталась лишь маска. Мрачная. Странная. Одержимая. И при этом — честная.

И`ньяру не сводил глаз с её взгляда. Из тех глаз, что были больше его ладони, светилось нечто древнее. Живое. Ненасытное. И всё равно он облизал пальцы. Один за другим. С таким вкусом, как будто вино было выдержано тысячу лет. Как будто хотел запомнить — навсегда.

— Потрясающая, — сказал он. Тихо. Хрипло. Не пряча этот срыв, наоборот — подчеркивая. — Ты — симфония. Не сыгранная, не записанная, не поддающаяся. Плач богов, которых никто не спас. Бессмертный гимн разрушения. И красота, что убивает взглядом.

Он говорил, как к равной. Без капли лести. Без нужды в одобрении. Просто… говорил. Серьёзно. Как редко говорил с кем-либо.

И двинулся. Медленно. Почти скользя вдоль её тела — драконьего, испепеляющего, как раскалённое железо. Ладонь скользнула по бокам, чешуя обдирала кожу, оставляя тонкие кровавые полосы — но он не остановился. Боль была. Но под ней была и сила. И ощущение, будто бы он касается не тела — судьбы.

Если бы в этот момент принцу сказали: «Вот кинжал. Вот сердце. Вот смысл» — он бы, наверное, и правда вонзил. Не ради жертвы. А чтобы стать частью. Чтобы разделить небо, как когда-то.

Он вспомнил. Первый полёт. Безумный, рваный, слепой. Страх, что дрожал в горле. Желание жить. Желание не быть куском мяса на скале. Он не хотел умирать — потому что ещё не закончил. Потому что этот мир, чёртов и жестокий, ещё не видел, на что он способен.

И`ньяру отдёрнул руку. Вернулся. Встал так, чтобы она видела его лицо — даже теперь, залитое кровью.

И тихо, очень просто, сказал:

— Полетаем?

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Он не слышал её.

Не потому, что было тихо — тишина звенела, как натянутая тетива, готовая сорваться в момент — а потому, что слова ей были ни к чему. Она говорила иначе. Не ртом, не голосом, не языком, привычным смертным и даже остроухим. Она думала — и этого было достаточно. Мысли читались в её взгляде, в тяжёлом золоте глаз, в зрачках, глубоких, как жерло вулкана, хранящего огонь древних звёзд. Он бы многое отдал за возможность понимать её — искренне, без иронии, без уловок. Возможно, даже правую руку. И часть гордости. Но природа, насмешница, оставалась глуха к его желаниям.

Магия, что текла в жилах И`ньяру, как вино в чаше богов, здесь не имела власти. Эльфы, творцы чар, плетельщики рун и священных песнопений, были в присутствии дракона не более чем дым над углями. Прекрасный, но бессильный. Потому они не могли стать всадниками в полном смысле — не властелинами, а лишь временными спутниками. Попутчиками в милости, не в силе. Это жалило. Вспарывало тонкие пласты гордости. И будило в нём странное сожаление — не о себе, нет, — о вечности. О вечности, которая знала всё, кроме равенства.

С этими мыслями — тёмными, как зимние воды за стенами рощи, — принц поднялся на спину драконицы. Легко. Почти грациозно. Во второй раз всё казалось проще. Тело помнило, куда ступить, за что держаться. Ум — тоже. А главное: теперь он не смотрел на неё и не видел бордельную девку. Не искал смысла в её молчании, не гадал, кем она была до. Потому что теперь она была формой. Явлением. Силой. Вершиной пищевой цепи — и эстетической тоже.

Крылья вздрогнули. Воздух рванулся навстречу. Волосы хлестнули по плечам, но сердце не рухнуло в пятки. Он не боялся. Ни боли, ни неба, ни её. Держался крепко — не от страха, а из уважения. Потому что это не был полёт на дрессированной лошади. Это был дар. Великолепие, позволенное на миг. И только один этот миг — уже значил больше, чем сотни лет праздных интриг и балов.

Может, сделать седло, которое будет зачарованным. Может, привяжет себя — цепью или словом. Но не сегодня. Сегодня он был частью этой дикой симфонии. И знал: если сорвётся — она поймает. Потому что сейчас — он был не просто на её спине. И`ньяру был в её доверии.

И этого было достаточно, чтобы взлететь.

Они поднялись выше, чем стоило. Туда, где небо уже не синеет — бледнеет. Где воздух становится редким, холодным, жестким, как зеркало, что готово треснуть от прикосновения. Там, где ветер больше не поёт, а скребёт по костям. Скулы сводило. Губы стыли. Но И`ньяру не отводил взгляда. Не дрожал. Он смотрел вниз.

Тень под ними была бесконечной. Земля — шахматное поле, где башни королевского дворца выглядели игральными костями. Белый Мрамор Благого Двора — как бельмо среди вечнозелёной чащи. Тонкие жилки дорог. Разбросанные гнёзда домов. И где-то там, справа, на востоке — Дом Зачарованных Снов. Старый, как память. Противный, как яд, к которому привыкаешь. Там родился Аспитис. Точнее — был соткан. И`ньяру знал это место до боли в зубах. Знал каждый изгиб, каждый арочный проём, где шептались о нем. Наставника своего он не ненавидел. Нет. Он слишком хорошо понимал цену этому существу, чтобы позволить себе такую слабость. Любил ли? В том смысле, как палач любит своё лезвие. Острый, надёжный, и всегда просит крови. Просто — нож иногда точат. А иногда — выбрасывают.

Он ещё не решил. Сохранить эту змею или раздавить каблуком, когда представится случай. Аспитис преклонится — это ясно. Он преклонялся бы и перед старым сапогом, если тот был бы при власти. Но память не забывает укусов. А И`ньяру не был милосерден по субботам. Или вообще.

Другие башни скрывали не меньших лицемеров. Старейшины, вечно играющие в благородство, с улыбками на лезвиях. Его Высочество не считал нужным мстить всем. Только тем, чьи кинжалы оставили шрамы. Этих он запоминал. Не по именам — по интонации голоса. По скрипу обуви на мозаике. По тому, как пахли их дома — предательством и гордыней.

И где-то там — Дворец. Отец. Белый Лис, греющийся в шелковых подушках власти. Л`ианор, конечно же, в какой-нибудь зале, обложенный свитками и девицами. Обрушить на всё это пламя было соблазнительно. Поэтично. Почти справедливо. Древнее чувство — желание разрушать родное. И всё же — он покачал головой. Медленно. Как отсекают мысль.

Он наклонился вперёд, похлопал Адалин по чешуе.

— Не сегодня, — сказал он. Голосом, в котором была не слабость, но расчёт. — Сделаем ещё один круг. И вниз.

Тень их скользнула над лесом. Кто-то, может, и заметил. Дозорный на башне — зажмурился. Дама в спальне — проснулась в холоде. Где-то младенец — заплакал. Так и начинается мифология. С дыхания в темноте. С шелеста крыльев, которых не должно быть.

Над Эльвендором пролетел дракон. Последний? Возможно. Но не самый страшный. Пока нет.

Они спустились. Медленно — как если бы падал не кто-то живой, а сама ночь, сгоревшая в собственном мраке. И`ньяру чувствовал: это мгновение будет длиться вечно. Или, наоборот, исчезнет, как сон, оставив на губах вкус пепла. Адалин коснулась земли с торжественной грацией мясника, вышедшего из храма. Приземлилась в гущу — там, где плоть уже перестала быть плотью, где кости стыдливо торчали наружу, обнажённые, как правда. Принц соскользнул по крылу — легко, как палач с эшафота, — и ступил в чью-то шкуру. Мокрое чавканье под сапогом. Он даже наклонился, провёл пальцами по меху — задумчиво. Почти нежно. Подарок братцу? О, без сомнений. Но не сейчас. Сейчас он был не в том настроении для суеты. Позже. Когда кровь в Л`ианоре остынет. Когда страх созреет, как фрукт.

Позади зашевелилась тень. Не хищная — священная. И`ньяру не оборачивался. Он просто слышал. Слышал, как плоть складывается в новое. Как хрустят суставы, как кости собираются по образу и подобию. Как дыхание вырастает из тишины. Когда он повернулся, она уже стояла перед ним. В человеческом обличье — гибком, без стыда, с каплями чужой крови, подсохшей на коже, как печать древнего договора. Она шла по мертвечине, не щадя ни тел, ни костей, и в каждом её шаге была поэзия — та, которую не осмелится записать ни один придворный летописец. Она была правдой. Оголённой. Несущей гибель с изяществом музыки.

Принц пошёл к драконице. Один шаг — чтобы приблизиться. Второй — чтобы забыть, кто он. Третий — чтобы стать частью её дыхания. Пальцы скользнули в волосы — тёмные, спутанные, слипшиеся от крови. Он сжал их — не больно, но достаточно, чтобы она подняла голову. Чтобы её горло обнажилось, как жерло чаши, предназначенной для ритуала. Он склонился, и в пространство между их губами вложил не дыхание — пророчество:

— Когда-нибудь ты сожжешь весь мир. А я подброшу веток.

А затем — поцеловал. Не с похотью. Не с любовью. С властью. Так целуют древние печати. Так кладут знак. Его губы раздвинули её — мягко, решительно. Его язык вошёл внутрь — как клятва, как заклинание, как нож, что входит между рёбер, чтобы отпустить душу. Они были не влюблёнными. Не союзниками. Они были эпитафией. Осколками эпохи, что отказалась умирать. Их прикосновение не требовало продолжения — оно было достаточным. Оно само было продолжением. Желание не пульсировало — оно дышало, глубоко, неторопливо. Как дракон во сне. Как эльф, ждущий сигнала к началу бойни. И это было прекрасно. Прекрасно, как само разрушение.

И`ньяру не улыбнулся. Не дрогнул. Просто остался рядом. Как центр урагана. Как пламя, что ещё не решилось загореться — но уже выбрало, кого сжечь первым.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Её губы были горячими. Солёными — как след старой крови, как дыхание на пепле, как память о теле, сгоревшем не до конца. Никаких лепестков. Никаких жеманных поцелуев волооких девочек, дрожащих в ночной роще, как припозднившиеся лилии. Никакой торопливости, никакой вороватости. Только вкус — древний, хищный, настоящий. Такой, что можно описывать веками. Или высекать на камне.

И`ньяру не думал. Он не был в состоянии думать. Только знал: перед ним была плоть, рождённая из пламени и скованная кровью — не той, что течёт по венам, а той, что течёт сквозь эпохи. Он пил её поцелуй, как жадный, умирающий, и с каждым мгновением понимал — это правильнее. Это чище. Это ближе к истине, чем любая женщина, которую он когда-либо держал за шею.

Когда она отстранилась, принц почувствовал это кожей. Неохотно. Как затухающую вспышку — не ту, что угасает, а ту, что ещё может разгореться. Она не ушла. Не отвернулась. Не сгорбилась в покорности. Она осталась — стоять, дышать, говорить. Имя разлилось внутри него. Горячим металлом. Имя — не слово, имя — заклинание. Имя — яд. Он чувствовал, как оно оседает в горле, в плоти, в памяти. Как вплетается в кости. Гарр`Афилада. Не имя — клятва. Не имя — а шёпот, сказанный в эпоху, когда ещё не было речи. Только намерение.

Он произнёс его. Медленно. Осторожно. Почти благоговейно:

— Гарр`Афилада.

На языке оно звучало как поцелуй и как проклятие.

— Звучит так, будто именно этим именем вызывали бурю, когда твои предки впервые поднялись в воздух, — продолжил И`ньяру. — Или, быть может… — голос понизился, стал шелестящим, как чешуя по коже, — именно им сжигали тех, кто осмелился любить их слишком открыто.

Он подошёл ближе. Не как мужчина. Как нужда. Как тень, которая больше не может держаться стены.

— Я сохраню его, — его голос упал до едва слышного, как прикосновение к открытой ране. — В памяти. На языке. Под кожей.

И — коснулся. Осторожно. Без спешки. Кончиками пальцев провёл по внутренней стороне её запястья — там, где тонкая кожа почти не скрывает жар, где можно почувствовать биение жизни, как будто она бьётся наружу. Пальцы были прохладными, точно пепел, которому не суждено снова стать пламенем. Но под ними пульс Гарр`Афилады вспыхнул. Он не отнял руки. Дал ей время почувствовать — не ласку. Владение. Претензию. Как будто клеймо собиралось появиться на коже само собой.

— Вот здесь, — шепнул И`ньяру, всё ещё не поднимая взгляда. — Я запомню тебя первым.

А затем медленно поднял глаза, и в его зрачках не было ни благодарности, ни жажды. Только немая договорённость. Обещание. И хищное удовольствие от мысли, что память о ней будет жить в нём — как заноза под ногтем, как яд под языком, как пламя, которое невозможно задуть.

Ветер сменил обличье. Теперь он нёс не только запах крови и пепла — но и обещание. Обещание уединения. Тайны. Возвращения к чему-то первобытному. И`ньяру не сказал ни слова. Он просто взял её за руку — как хозяин, как жрец, как палач, который ведёт избранную к алтарю — и открыл портал. Пространство дрогнуло, расслаиваясь на тени. Мир изменился. Вместо серого неба — густая зелень. Ветви, сплетённые в корону. Свет ложился мягко, будто через воду. Лето? На первый взгляд. Но стоит сделать шаг — и обнажается истина: они стояли в сердце умирающего леса. За пределами рощи лежал первый снег — холодный, как поцелуй мёртвой королевы. Здесь же — было тепло. Как в чреве зверя.

За их спинами зиял вход в пещеру. Ничего особенного, если смотреть глазами простого смертного. Но стоило ступить внутрь — и пространство раскрывало пасть. Не логово, а грот сокровищ. Святилище. Искушение. Пол — не камень, а белоснежный ковер, мягкий, как шкура зверя, убитого с лаской. Свечи вспыхивали одна за другой — холодным синим пламенем, как будто каждая горела на кости забытых богов. Стены дышали — бархатом, шелком, тайнами. Мягкая мебель, восточные подушки, кальян с терпким ароматом сладкого табака. И сундуки — раскрытые, переливающиеся золотом и кровью рубинов. Богатство, вырванное у мира. Ложь мира — превращённая в красоту.

И`ньяру чувствовал её взгляд. Её желание. Голод. Это было приятно. Это было правильно.

Но он не стал говорить. Потому что слова — не та валюта, за которую продаётся настоящее. Вместо этого он повёл её вниз — по ступеням, вырезанным в камне, словно артерии в горном сердце. Пар окутал их — тяжёлый, с ароматом бессмертия и диких трав. Внизу — купальня. Подземный храм. Белый мрамор колонн, иссечённый плющом. Молочная вода — горячая, густая, словно варево из легенды. Свет танцевал по поверхности, как будто в воде спала луна.

И`ньяру отпустил её руку. Медленно. Как отпускают поводья у зверя, которому доверяют. Начал раздеваться — без спешки, без кокетства. Он не стыдился тела. Оно было сосудом, клинком, храмом. Лишь кожа, покрывающая слишком много огня и слишком мало прощения.

Он вошёл в воду первым. Как должно быть. Повернулся. И голос его прозвучал, как заклятие:

— Иди ко мне.

Она вошла в купальню, как входит закат в реку — медленно, плавно, оставляя после себя шлейф жара. Поверхность затрепетала. Горячая, почти нестерпимая, вода впитывала в себя остатки чужой крови, распуская её тонкими, болезненными нитями — как паутину, сотканную из боли. Красное на белом. Прекрасное и уродливое.

И`ньяру молча обошёл Гарр`Афиладу. Его шаги не издавали ни звука, как будто он был не живым, а сном, забытым после кошмара. Остановился позади, на расстоянии дыхания. Вытянул руку. Осторожно, почти благоговейно, коснулся её волос. Пальцы медленно скользнули вниз — прочёсывая пряди, смывая грязь, кровь, следы недавней трапезы. Он касался её так, как касаются реликвии, — не из нежности, а из почитания. Из жадной, сдержанной, болезненной необходимости прикасаться, чтобы верить, что всё это — не иллюзия. Что она — здесь. С ним. В этом мгновении, которое слишком дорого, чтобы назвать его счастьем.

Принц не торопился. Он был слишком умен, чтобы торопиться.

— Я не захвачу трон в одиночку, — произнёс Ину наконец. Его голос не нарушал тишину — он растворялся в ней. — Даже с тобой.

Пальцы ещё раз скользнули по её затылку. Не ласково — тщательно. Как будто он вычищал мысли вместе с грязью. Как будто очищал её для чего-то большего.

— Как ты, возможно, заметила, мои сородичи здесь — как комары в болоте. Для Леса — много. Для мира — ничтожно мало. Мы не армия. Мы тень на карте. Иллюзия, которой боятся лишь те, кто ещё верит в сказки.

И`ньяру наклонился ближе. Его губы почти коснулись её уха, но не коснулись. Просто позволили голосу стать ближе.

— Нам нужны союзники.

Пауза. Пауза, наполненная жаром, паром и дыханием, которое не касалось кожи — но касалось смысла.

— Мы найдём их на Севере. В Тотенвальде.

Он выпрямился. Посмотрел на неё, как на древнюю карту, покрытую кровью и золотом.

— Ты ведь никогда не была там?

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Кровь растворялась в молочной воде, как ложь в священном заклинании — без следа, но не без последствий. Её следы не уходили прочь, не утекали — они переплавлялись. В жидкость, в жар, в прикосновения. Купальня хранила свою обманчивую чистоту, словно хотела напомнить, что даже святые омовения можно совершать с грязью под ногтями. Чистота была — условной. Как и всё в этом мире.

И`ньяру скользнул ладонью по её плечу. И ощущал: она всё ещё здесь. Не как тень, не как иллюзия, не как проклятие, прокравшееся в старый сон. А настоящая — его драконья бестия, закутанная в плоть и молчание. Та, что знает ярость лучше смысла, а брань — лучше притворства. Она не задавала вопросов. Просто позволяла ему мыть её тело — медленно, внимательно, будто он отмывал не кожу, а грех, в котором они оба не были до конца уверены.

Кто-нибудь, заглянув в этот пар, принял бы сцену за пошлый роман: принц и его любовница, дерзко забывшие приличия. Но здесь не было похоти. Только жар, только пот, только невысказанное. И свидетелем мог быть лишь воздух. Или пар. Или та самая тишина, что знает, что слышала слишком многое.

— Нам не нужны живые, — произнёс И`ньяру негромко, губами касаясь её виска. Слова не были обещанием. Скорее — приговором. — Живые слишком шумны. Слишком слабы. Нам нужны мёртвые. Они сильнее.

Он замолчал. На мгновение сжал пальцы на её плече — не властно, но будто проверяя, здесь ли она всё ещё. Не исчезла ли. Как тогда — в другой тени, в другом лесу, в Тотенвальде.

Тотенвальд… Это имя отдавало тленом. Оно не нуждалось в украшениях. Земля, где мертвецы не покоились, а повиновались. Где смерть была не концом, а инструментом. Впервые он попал туда мальчишкой — юным, холодным, всё ещё держащим отцовскую тень за руку, будто она могла что-то объяснить. Ничего не объяснила. Только вонь: костры, гниющее мясо, железо. Пропитанный безумием ветер, что приносил запах горелых костей, как другие приносят весть о весне.

Люди там жили. Жили, как сор, забившийся в трещины магии. И`ньяру не понимал, что толкало их туда: страх, раскаяние, или, быть может, любовь, уродливая, как рана. Некрасивая, зато вечная. Та, что ведёт не в рай, а в гниющий лес.

А ещё там была она. Королева среди гниющих венцов. Владычица, что не делала различий — между эльфом и человеком, между святым и скверным. Она не выбирала. Просто правила — среди тех, кто больше не дышал. Потому что только мертвец способен быть по-настоящему верным.

Он поднял взгляд. Пальцы ещё лежали на Адалин. Он не отпускал.

— В Тотенвальде есть королева, — проговорил медленно, будто вспоминал старую песню, чьи слова никто уже не осмеливается петь. — Живущая среди мёртвых, говорящая с костями, что ещё помнят голос войны. Она не любит свет, не любит тепло, не любит... живых. Но у неё — армия. Та самая, что ждёт под землёй, как второе дыхание для мира, который давно задыхается.

Он медленно обвёл взглядом купальню, будто проверял, нет ли рядом кого-то ещё — кого-то, кто ещё жив. Только пар. Только она.

— Она может поднять их. Выпустить. Спустить с поводка, как псов на охоту. На людей. На всех, кто осмелился заявить, будто эта земля — их. Потому что, — И`ньяру усмехнулся, — мы заключили с ней соглашение. Или сделку. Или предательство — зависит от того, кто пишет хронику. Потому что мы не забыли, чья кровь напоила эти леса. И кто был здесь раньше, до храмов, до флагов, до глупых песен про справедливость.

Он сделал паузу. Тонкая, выверенная, почти как щелчок плети в воздухе.

— А может, ей просто стало скучно, — добавил лениво. — Честно говоря, я не до конца понимаю её мотивов. И, быть может, именно поэтому мы с ней похожи. Я только знаю: в час, когда начнётся великая возня за трон, мы будем на её стороне. А она — на нашей. И тогда… всё прочее не будет иметь значения. Ни желания отца, ни титулы его советников. Ни Л`ианор.

Имя прозвучало, как осколок хрусталя, упавший в грязь.

— Ах, Л`ианор… — И`ньяру почти ласково выдохнул это, как вспоминал старую игрушку, которая так и не стала оружием. — Наш идеальный принц. Лицо, которое можно напечатать на монетах, не задумываясь, чем он расплатится за них. Он... чист. До отвращения. Без клыков. Без яда. Он даже не трус — просто добродетельный. Удобный. Как в своё время был отец. Марионетка с сердцем из шелка и верёвками из убеждённости.

Он замолчал. В пальцах что-то дрогнуло — не гнев, нет. Скорее, тоска по другому времени. По тому, где не приходилось выбирать между страной и братом. Где корона не пахла пеплом.

— Я мог бы просто позволить ему сесть на трон, — произнёс Ину медленно, почти устало. — И смотреть, как всё рушится. Как старейшины дерут друг друга за щепки власти. Как народ разрывает королевство на лоскуты, прикрываясь страхом и пророчествами. И тогда, конечно, никто уже не вспомнит про людей. Или про меня.

Он чуть склонился ближе. Говорил ей — и себе.

— Но я этого не хочу. Не потому, что жалею Л`ианора. А потому, что не прощу им. Они не заслуживают смерти. Они заслуживают — меня.

Тишина повисла, как занавес, за которым готовится пьеса с единственным актом.

— Мы пойдём к ней позже. Ко всем мертвецам. Сейчас — нет. Сначала я вычищу гниль из стен, где всё ещё шепчут наши мена. Проложу путь. Посею зерно. Постелю солому, чтобы падение стало мягким. Или предсказуемым.

И`ньяру улыбнулся. Не ей. Себе. Будущему, которое пахло золой и славой.

— И ты насытишься. И золото будет — в той мере, в какой ты сможешь его унести. Или спрятать под кожей. Всё будет, моя Гарр’Афилада. Всё, кроме спешки. У нас — вечность. И несколько дней. Хватит.

Он закончил с волосами — перебрав каждую прядь, как перебирают струны древнего инструмента, что звучит только в руках избранных. Смывая последние кристаллы соли и чужой пыли с её плеч, И`ньяру на мгновение задержал ладони у основания шеи. Будто проверял: всё ли ещё в ней — настоящее, или уже превратилось в наваждение. Затем обнял Адалин за талию — легко, но с тем напором, который не оставлял выбора, и поднял её, усадив на холодный мраморный бортик. Она поддалась. Не как покорная, но как существо, знавшее силу — и потому не боявшееся чужой.

— Ногу, — шепнул он, и она вытянула её, как повелел.

Принц опустился на одно колено. Его руки коснулись её стопы — и движение было не ритуалом, а молитвой. Он разминал её — медленно, основательно, будто знал каждый изгиб костей под кожей. Каждый изгиб — как слово древнего языка, давно забытого, но хранящего силу. Пальцы его были тёплыми, почти обжигающими, и чувствительными до жестокости. Ни одной мышцы он не оставил без внимания, будто даже там искал истоки власти или следы боли, которые не желала показывать.

Она сидела перед ним — обнажённая, как богиня на заре мира. Кожа её — цвета благородного какао, гладкая, живая, бликующая от пара. Вода стекала с груди — тяжёлой, плотной, не смущённой своим весом, как не смущается туча перед бурей. Капли срывались с сосков, скатывались по животу — плоскому, тугому, словно натянутый лук. Они исчезали в чёрных кольцах волос между её бёдер — там, где начиналась территория безымянного. Территория, в которой не царствует ни один мужчина — если только он не достаточно безумен, чтобы попытаться.

И`ньяру смотрел. Не жадно. Не спешно. С восхищением того, кто видит не тело — оружие. Красоту — как причину войны. Желание — как ресурс, с которым можно покорить даже Вечность.

Он продолжал касаться. И только спустя несколько ударов сердца, не поднимая взгляда, произнёс почти задумчиво, почти мягко:

— Та девица, которую ты съела... — его голос плыл, как дым. — Как это было?

Пауза повисла между ними. Не как угроза, а как вызов. Не в осуждении — в любопытстве. Он хотел знать не подробности смерти. А вкус. Момент. И то, что происходило внутри Адалин, когда плоть обратилась в силу, а жизнь — в добычу. Он хотел узнать женщину-дракона. Не по поцелуям. А по жажде.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.