Где-то среди беззвучных часов между дневной суетой и вечерним кутерьмом, когда стены Академии начинали распускаться в мягких тенях, словно подснежники среди весеннего льда, дверь в келью Невены чуть слышно приоткрылась. Она, погружённая в привычный полумрак, не сразу заметила появление тонкой фигурки на пороге. Только когда шорох шагов прервал тихий скрежет пера по бумаге, Невена подняла глаза — и встретилась взглядом со своей юной госпожой.

Аделин стояла так, будто знала: нельзя нарушать уединение Невены без особой причины. Однако в эту минуту, невесомую, как лепесток ландыша, девушка словно сама стала частью этой тишины — светлой, чуть тревожной, полной невысказанных чувств. Баронесса держала в руках свёрток, небольшой, аккуратно перевязанный шелковой лентой оттенка пепельной розы. И в этом свёртке было нечто такое, от чего внутренности у Невены предательски сжались, будто сердце внезапно захотело спрятаться под рёбра, не дожидаясь ответа.

— Это… для тебя, — мягко, почти шёпотом сказала Аделин, переступая порог. — Я решила, что в этот раз, ты просто обязана посетить танцы.

Госпожа с легкой хитринкой во взгляде, протянула своей служанке сверток и затаилась. Но в голосе юной баронессы сквозила не наигранная таинственность, а искренняя серьёзность, будто это был не просто свёрток, а ключ от двери, которую Невена боялась открыть.

Девушка молча приняла свёрток. Он будто почти ничего не весил, если сравнивать с вещами, которые Нева привыкла таскать на себе, но странным образом оттянул ладони. Пальцы её замерли на банте, как если бы там, под лентой, хранилось  драгоценное воспоминание, за которым потянется всё остальное.

Ткань внутри зашуршала, как дыхание весенней травы под пальцами. Невена развернула её осторожно, как священный свиток, и едва не ахнула. Платье — если можно было назвать его просто платьем — было совершенством в каждой строчке. Нежный лён и тонкий шёлк, отливавшие лунным светом, сплетались в узор, напоминавший тончайшие кружева инея на стекле. Рукава — струящиеся, с прорезями, отворотами и мелкой вышивкой, которую можно было разглядеть только при близком свете. Подол — чуть укорочен спереди, обрамлённый серебристыми нитями, с лёгким намёком на лесные мотивы — как будто мастер видел в её шаге ритм осеннего ветра среди листвы.

Невена коснулась ворота — аккуратного, чуть приподнятого, будто специально для того, чтобы подчеркнуть изгиб шеи. Её дыхание сбилось. Она чувствовала, как что-то хрупкое, почти забытое, медленно просыпается внутри. Нежность. Смущение. И — странный, мучительно приятный ужас.

— Ты будешь просто великолепна в этом платье, — убедительно произнесла Аделин, будто предугадывая немой вопрос. — Я обещаю!

Невена медленно опустилась на край постели, пальцы всё ещё держали ткань, не решаясь отпустить. Её взгляд помутнел, но не от слёз, а от слишком резкого ощущения реальности, прорвавшейся сквозь привычную оболочку. Она давно не носила ничего, кроме простых рубах и заплатанных штанов, мантии и повседневного, почти мужского одеяния. Даже когда нужно было быть “представительницей прекрасного пола”, она делала это с долей отчуждённости, будто не позволяла себе быть женщиной среди других миловидных особ.

А теперь ее госпожа сама настаивает, чтобы она стала походить на одну из девушек высшего общества. Стала красивой, видимой. Той, что сможет танцевать не как кузнец или служанка, а как девушка, в которой кто-то разглядел больше, чем ремесло и шрамы.

— Но почему, госпожа? — голос её дрогнул, не обвиняя, но удивляясь.

Аделин чуть улыбнулась. Она выглядела иначе, не как хозяйка, а как союзница. И даже чуть по-детски пролепетала:

— Потому что я думаю, что ты как никто другой заслуживаешь быть там. Ты просто обязана сиять!

Невена кивнула. Молча. Ей хотелось сказать многое. Хотелось отвергнуть, спрятаться, убежать, не идти ни на какие танцы и тем более пытать затмить красоту своей неземной госпожи Аделин. Та, в свою очередь, быстро клюнула Невену в щеку, горячо шепча на ухо о том, что будет ждать подробностей будущего вечера, после чего сбежала к себе в соседнюю келью.

Остаток вечера она провела в почти болезненной тишине, позволив себе роскошь просто смотреть на платье. Сначала разложив его на кровати. Потом прижав к себе. Потом — накинув на плечи. Оно не было её. Не из её мира, не из её привычного пространства. И всё же, странным образом — оно подходило. Будто жило в ней всегда, только ждало своего часа. Девушка аккуратно спрятала платье обратно в свёрток. Пальцы дрожали, но в глазах горел свет. Тот, что не рождается от свечей, не покупается и не передаётся с письмами. Свет ожидания. Интереса. Смелости.

Впервые за долгое время Невена подумала: может, ей действительно стоит прийти. Просто чтобы увидеть. Узнать. Позволить себе просто быть и насладиться моментом.

Ветер еле шевелил листву дуба, под сенью которого она стояла, и тень от разлапистых ветвей клочьями ложилась на выложенные камнем плиты, будто сама природа старалась укрыть ее от чужих глаз. Хотя кто, кроме него, смотрел бы? Кто заметил бы кузнеца, случайно пробравшегося на танцы? Она и сама не знала, что подтолкнуло ее сюда, помимо слишком уж настойчивого приглашения ее госпожи... Может, погодой — щедрой на тепло, удивительно нехарактерной для Айзена в это время года. Может, звуками виолы, прорывающимися с улицы сквозь решетки окон, заполняющими грудь странной, щемящей тоской по чему-то не случившемуся. Или, может, просто усталостью. От гари, от железа, от себя.

В этот раз Невена не пришла смотреть, как было раньше. Девушка собиралась хотя бы поприсутствовать на мероприятии, чтобы полюбоваться чужой грацией и не чувствовать себя лишней, ибо сегодня она была по-настоящему красива. Ветерок продолжал шевелить складки ее платья, такого нежного и непохожего на все, что когда-либо касалось ее кожи. Оно будто жило своей жизнью — ласкало лодыжки, чуть подрагивало от сквозняка, цепляло солнечные лучи в тонкой вышивке и жемчужных каплях по краю рукавов. Невена впервые ощущала, как ткань может петь. Ее платье пело шепотом шелка и журчанием воды, и ей все еще казалось, что оно не принадлежит ей по праву. Как и эта музыка, как и этот вечер, как и его взгляд, который девушка невольно искала в толпе. Но когда Он появился, все разом перестало быть простым…

Сначала девушка почувствовала, как воздух в груди застыл, как тень на плите напротив сместилась, будто под напором. Почувствовала, как взгляд скользнул по ней, как будто легкий жар от прикосновения руки. И уже потом услышала голос.

— Невена?

Сегодня ее имя прозвучало из его иначе. Не так, как обычно. Без вызова, без насмешки, даже без привычной осторожности. Как будто он увидел ее впервые. Не за наковальней, не в пыли, не с закатанными рукавами, да в мужском одеянии, не с исполосованной рвами от кнута спиной, а вот так… Здесь, среди света и зелени. В платье, которое она надела по глупости или в приступе необъяснимой дерзости. Как будто пыталась вспомнить себя другую — ту, которой никогда не было.

Девушка не двинулась, только медленно повернула голову, встретив его взгляд, будто это было нечто неизбежное, заранее обговоренное с ветром и листвой. Макдара. Его дублет будто впитал краски той самой книги, которую он мог держать в руках часами. Строгий, выдержанный, будто весь соткан из теней и смысла. А глаза — в которых всегда стояла та самая глубина, что отличает молчаливых людей, умеющих слышать и тишину, и боль, и правду, — сейчас смотрели на нее… по-другому. Как смотрят на нечто случайное и необъяснимо красивое. На узор инея на стекле. На северное сияние. На чудо.

Невена почти ощутила, как треснуло что-то внутри — тонко, с хрустом, будто переплетенные стекла. Это было не больно. Это было… страшно.

Девушка хотела бы ответить — сразу, просто, легко. Хотела бы, чтобы у нее нашлись те самые слова, которыми она обычно пряталась. Но голос застрял где-то в горле, потому что он сказал “подарок”, и это было слишком. Не для нее. Не о ней. Она опустила глаза, будто пыталась вернуть себе опору. Но ступни предательски запутались в краю платья, и ей пришлось сделать полшага назад, чуть повернувшись в сторону, будто невзначай. Так, чтобы дыхание снова стало ее, не его, чтобы тень от дуба обняла покрепче, а ветер спрятал румянец.

— Рада снова видеть вас, господин, — тихонько пролепетала Невена, смущаясь собственной робости.

Когда замолчала виола, она вдруг поняла, что все это время слышала ее, даже сквозь собственный шум в ушах. И когда он протянул руку, совершенно не поспешно, не требовательно, а мягко, открыто, как будто знал, что девушка может отказаться, и все равно не осудит, — именно тогда внутри что-то сделало последний шаг… сердцем.

Невена не ответила сразу. Только посмотрела на его ладонь. Чистую. Над которой не висел молот, в которой не было ни книги, ни шпаги. Только пустота, приготовленная, чтобы быть заполненной. Она медленно подняла руку — не уверенно, не храбро, но из искреннего желания. Как поднимают голову после долгого сна. Ее пальцы чуть дрожали от неуверенности, от неумения, от себя самой.

— Я не слишком хорошо танцую, господин, — сказала Нева так тихо, что, возможно, он даже не расслышал или не захотел услышать. Потому что не ответил, не усмехнулся, не пошутил. Только замкнул пальцы вокруг ее руки, так тепло, как будто в этой ладони был не человек, а весна.

Макдара не дал ей времени усомниться в своем решении и повел ее на свет, туда, где уже кружились пары, оставляя ее растерянность за пределами круга, как старую шаль. И она шагнула за ним, не за музыкой, потому что мелодия была не в виоле, а в его взгляде. В его дыхании. В их едином, внезапно выверенном ритме. Ноги двигались медленно, осторожно, будто вспоминая не шаги, а прикосновения. Она боялась смотреть ему в глаза, потому что в них явно что-то было, что девушка не могла отчетливо прочитать. Что-то, чего нельзя было ни отвергнуть, ни понять. Что-то, что можно было только чувствовать. И именно это — страшило больше всего.

— Вы удивляете меня, своим порывом потанцевать с простолюдинкой, — сказала Невена тихо, когда они сделали первую восьмерку. Сейчас она и думать забыла о том, что именно этот юноша стал причиной ненависти к ней некоторых особ прекрасного пола, а потому совершенно не боялась возможных последствий сегодняшнего вечера.

Невена слишком долго она жила подле теней, чтобы отвыкнуть от желания спрятаться в них, слишком глубоко научилась молчанию, чтобы не дорожить им. Но сейчас все ее нутро тянулось к тому единственному лучику света, который бросился сквозь тучи в ее непростой судьбе.

Макдара вел ее в танце не властно, не с выученной учтивостью придворного кавалера, но с тонкой, почти молитвенной деликатностью. Его прикосновение не стремилось к обладанию, не искало покорности; напротив, оно касалось не руки, не талии, но самой сути совсем еще юной девушки. Хрупкой, скрытой за слоями приличий, застывших страхов и несмелых желаний. Он будто держал не женщину, а нераскрывшуюся тайну, которой дозволено быть собой лишь в тишине между тактами.

Девушка шагнула за ним рискованно и в том шаге совершенно не было страха, пусть и чувствовалась осторожность. Недоверчивая тень в глубине зрачков, которая опасалась, что в будущем ей может аукнуться столь дерзкая близость с тем, из-за кого на ее теле теперь имелись шрамы. Но эта ее готовность довериться, хотя бы на время, окрыляла. Хотя бы здесь она счастлива, пока длится музыка и держится в такте их общее дыхание.

Воспоминания о прошлых танцах — тех, где она, будто незваная на собственном празднике, пряталась в полутьме и сторонилась веселья, — остались позади, растаяли за гранью закружившейся толпы. Ее движения, пусть еще неуверенные, уже не несли прежней скованности. В них проступала мягкость, оживало нечто забытое, как будто самое тело медленно пробуждалось к памяти — к ритму, к танцу, к утерянной когда-то легкости бытия.

Ее взгляд, еще недавно опущенный в землю, медленно поднялся. Макдара встретил его с улыбкой. Той самой, в которой не было ни притворства, ни игры, ни снисходительности. И этот теплый взгляд, в котором ее не рассматривали — ею любовались. И не за красоту, не за причудливый цвет волос или тонкую талию. Любовались, как художник замер бы перед новым светом на холсте, как зодчий затаил бы дыхание, впервые взглянув на гармонию линий.

— Я не боюсь, — произнесла она негромко, но с достоинством. — Ни вас. Ни танца.

Слова ее прозвучали не как вызов, но как спокойное утверждение — точное, выверенное, словно шаг по проторенной дороге. Ни следа юношеской бравады, ни притворной отваги. Только ясность, чистая и светлая, как утро после долгой ночи. То была не уверенность, взращенная на чужом одобрении, но сила, впервые за долгое время рожденная в самой глубине ее собственного духа.

— Многие путают скромность со страхом, — добавила Невена уже после небольшой паузы, и голос ее стал глубже. — Я… долго путала.

В том признании не звучало исповедального надрыва. Оно не взывало к ответу, не искало утешения. То имела истину — давнюю, затаеную, но наконец принятую и отпущенную с достоинством. Девушка повернулась к нему немного ближе, не шагом, но внутренним движением, тонким и невидимым. И, встретив его взгляд, такой открытый, спокойный, свободный от желания подчинить, от необходимости скрываться, взгляд, обращенный к ней как к равной, — произнесла с мягкой, почти светлой улыбкой:

— Но вы ошибаетесь, Макдара. Мне не нужно одобрение других, чтобы верить в собственное очарование.

Нева замолчала лишь на мгновение, позволяя словам осесть между ними, как пыль золы на поверхности темной воды. И продолжила немного тише:

— Мне достаточно одного взгляда. Того, каким вы на меня смотрите. Так, будто я не просто есть, но будто я имею значение.

И в этом была вся суть. Он не восхищался ею, как статуей в храме. Он не льстил, не восхищался ради удовольствия. Макдара просто признавал ее. Видел.А быть увиденной — это редкая, бесценная милость, нечасто даруемая женщине, особенно той, что привыкла к молчанию и теням.

Музыка начала клониться к завершению. Звуки таяли, словно сумерки по краю неба, но та мелодия, что рождалась в ней самой, лишь начинала свой путь. Что-то дрогнуло в груди. Не боль, не тоска, но пробуждение, едва ощутимый росток на месте давно утоптанной, забытой земли. И вот, когда шаги замерли, когда танец завершился, она не отпустила его руку сразу. Нет. Позволила себе задержаться, совсем не дерзко, не вопреки приличию, но чуть дольше, чем дозволил бы устав, однако в точности настолько, насколько позволило сердце.

— Не всякий целитель может исцелять взглядом, не касаясь, — прошептала она. — Вы — можете.

И, отпуская его ладонь, она вложила в это движение все: благодарность, признание, робкую привязанность, только начинающую распускаться, как цветок под первыми лучами солнца. Не страсть, но возможность страсти. Не любовь, но первый, тихий к ней подход. А потом — отступила, но не прочь. Лишь позволила пространству снова возникнуть между ними. Тем самому пространству, в котором возможно все: слова, взгляды, прикосновения — и молчание, ценнее слов. Так завершился их танец. Но не встреча.

Невена оглянулась вокруг и вдруг поняла, что слишком много взглядов теперь прикованы к ним. Румянец безбожно залил лицо жаром и девушка испуганно обратилась к юноше:

— Из-за вас… к нам приковано столько внимания.

Отредактировано Nevena (2025-05-15 00:41:07)

Невена молчала, но не потому, что ей нечего было сказать, а потому, что внутри ее звенело тихое, зыбкое послевкусие музыки, а слова, сколь бы точно они ни были подобраны, были бы лишь неуклюжей попыткой выразить то, что возникло между ними: едва уловимое, почти призрачное, как первый иней на траве — сверкающий, трепетный, но тающий от любого неосторожного прикосновения.

Макдара говорил, как умел только он: с той легкостью, в которой чудилась мудрость, с той игрой света и тени в интонациях, что подкупала, заставляла внимать, будто он не говорил, а пел. Его слова были теми крыльями, что раскрываются у тебя самой за спиной, когда ты, вдруг, вспоминаешь, что можешь летать.

“Пройдите отсюда к дверям”, — прозвучало это предложение как вызов, но не надменный, а теплый, будто друг, знающий тебя лучше, чем ты себя сам, предлагает проверить — не изменилась ли ты на самом деле.

И она шагнула.

Приняла решение, труднейшее из всех: не повернуть, не убежать, а остаться и поверить. Не в чьи-то слова, не в чужое восхищение, а в возможность. В то, что путь к его правде существует, если идти по нему не под щитом, не сквозь привычный щебет сомнений, а с тихой, трепетной открытостью. Этот шаг не отдалил ее от страха, но позволил не быть его пленницей. И когда внутренняя дорога, полная колебаний, была преодолена, пусть и едва заметно, дева подняла голову, взглянула на Макдару с теплом, будто благодарила. Не за обещания, а за зеркало, в котором наконец узнала себя. Кивнула, не прощаясь, и решительно пошла вперед.

Площадь была залита мягким светом фонарей и расшита пестрыми узорами от танцующих теней. Музыка сменилась, а новая мелодия была игривее, живее, с тем неистовым чутьем танца, что поднимает край платья, щекочет волосы, будит улыбку прежде, чем ты ее осознаешь. Невена шла, стараясь не оглядываться. Это было бы слишком похоже на сомнение.

Макдара остался в тени деревьев, и хотя его взгляд будто следовал за нею, она держалась прямо, плечи высоко, подбородок чуть приподнят. Несколько пар расступились, давая ей путь. Один юноша, поддавшись музыке, уже сделал полшага вперед, будто и впрямь хотел предложить ей руку, но так замер, не решившись. Кто-то из девушек, заметив ее, шепнул что-то спутнице, и обе удивленно обернулись. Невена почти дошла до середины. Ее сердце било тревожный ритм, от того, что это был первый раз, когда она позволила себе быть замеченной не по ошибке, а по выбору.

И тут: шаг навстречу.

— Прошу, — голос, знакомый до боли, до ядра души. Голос, в котором не было учтивости кавалера, не было света флирта, но было нечто иное — острое, почти болезненное. Перед ней стоял Аарон. Ее друг с детства, тот, кто знал ее в худших проявлениях — заплаканной, упрямой, молчаливой, кто делил с нею сухой хлеб в час бедствий, кто хранил ее секреты, как свои. Он стоял уверенно, преграждая путь дальше, и протянутая им ладонь дрожала лишь в глазах, а не в жесте.

— Аарон… — выдохнула она, не зная, что именно хотела сказать — оправдаться, отказаться, объяснить, но он уже положил ее ладонь на свою, как будто боялся, что она сбежит. Юноша явно не был чем-то доволен. Это читалось во всем:  в жесткой линии губ, в сжатых пальцах, в том, как он вел ее в танце: не грубо, но с какой-то настойчивостью, будто хотел напомнить ей что-то, вытеснить чужую память своим прикосновением.

— Я видел, как ты с ним… — Юноша не смотрел ей в глаза. Его взгляд метался куда-то вбок, будто искать в ее лице правду было выше сил. — Не глупи, Невена. Он не из тех, кто останется и никогда не останется.

Девушка молчала, прекрасно понимая, на что намекает Аарон. Ее тело двигалось в танце, по инерции, по памяти, по дружбе, которой было слишком много, чтобы перебить ее одним разговором.

— Я знал, что ты пойдешь, когда Аделин упомянула в разговоре новое платье, которое, к слову, тебе очень идет, — добавил он глухо. — Но надеялся, что дойдешь до меня. Не до него…

Невена впервые за все это время позволила себе встретиться с его взглядом — открыто, честно. Там было все: злость, боль, разочарование, но в самой глубине — та же теплая забота, что грела ее еще с детства.

— Я просто проверяла, — прошептала девушка со всей присущей ей честностью. — Смогу ли дойти до конца площади, чтобы никто меня не пригласил.

Его пальцы чуть сжались, но затем разжались, и шаг стал мягче, дыхание ровнее. Музыка подхватила их, закружила, и вечер вокруг стал другим — не враждебным, не тяжелым, но тихим, как дыхание трав после дождя.

Макдара же так и остался в тени. Она не оглянулась, не потому, что забыла, но потому, что знала: путь к свету не всегда прям. Иногда он лежит через боль друга, через испорченные слова, через шаги, которые не ведут к цели, но нужны, чтобы понять: ты уже там. Ты уже другая. И в тот вечер Невена танцевала не для кого-то, не вопреки кому-то, а потому что в груди проснулась новая, еще неуверенная, но настоящая песня. И она — впервые — позволила ей звучать.

Аарон смотрел на нее с упрямством, в котором читалась боль, но за ней скользила тень осуждения. И в тот миг, когда Невена поймала его взгляд, поняла, что он не хочет ее слышать. Не о том, что произошло, не о том, кем стал Макдара для нее — даже если сам еще не знал этого. Его чувства, теплые и давние, стали стальной петлей, в которую она не готова была вложить свою свободу.

— Прости, — прошептала она, не зная, слышит ли он. — Я должна… — И развернулась.

Рука дрогнула, будто ее звали назад, но тело уже знало, куда идти. Подол платья задел прохожего, кто-то удивленно оглянулся, но она не остановилась. Прошла мимо фонарей, мимо торжественных пар, мимо чего-то давно понятного, удобного, но не настоящего. Сердце колотилось, но не от страха, а от странной, светлой решимости.

Там, впереди, девушка увидела его — все еще в тени, будто не смел надеяться. Но когда он поднял на нее глаза, в них не было вопроса. Только теплое сияние, на которое Невена полетела как светлячок.

Невена остановилась у границы света, чуть дольше, чем следовало, вглядываясь в тень под деревом, словно колебалась, прежде чем снова к нему подойти. Ветер, носившийся над площадью, подхватил подол её платья, и оно, вспыхнув на секунду полумесяцем, осело вокруг её ног, будто запоздало повторяя круг танца. Девушка опустила ладони к бокам, приглаживая ткань — скорее для вида, чем из нужды, — и шагнула в прохладу.

Макдара, не меняя позы, всё так же облокачивался спиной о ствол, но глаза его на мгновение выдали нечто большее, чем просто вежливый интерес. Юноша наблюдал за ней слишком внимательно, с оттенком ожидания, как будто знал, что она вернётся — и знал, почему. Она тоже знала. Вот только причины их различались.

— Выглядите так, будто удивлены, — негромко сказала она, поравнявшись с ним. Лицо её было спокойным, почти отрешённым, но в голосе — тонкая нить иронии. — Хотя мне казалось, вы рассчитывали на это. Разве нет?

Девушка не дожидалась ответа. Сделала полшага в сторону, обратившись вполоборота к шумной толпе, всё ещё кружившейся в водовороте света и музыки. Там, на окраине танцпола, остался её кавалер — высокий, добродушный юноша, по совместительству ее лучший друг, с немного смущённым, но благожелательным выражением лица. Он провожал её взглядом, но не сделал ни шага следом. И это, наверное, было к лучшему.

— Он хорошо танцует, — заметила Невена после короткой паузы. — Уверенно ведёт, не давит. И молчит, когда нужно. Настоящая редкость, правда? Но есть у него один минус, довольно весомый… он давным давно является моим близким другом, почти братом. Так что… танец с ним — не считается.

Её губы тронула почти невидимая улыбка. В этой лёгкой фразе, как всегда у неё, скрывался укол. Невена не любила говорить прямо, но уж если позволяла себе шпильку — то изящную. Особенно с теми, кто привык играть словами не хуже её.

Девушка вновь обернулась к Макдаре, чуть подняв подбородок, и на секунду в её взгляде мелькнула та самая неуловимая смесь упрёка и вызова, с которой она часто смотрела на него в последнее время, когда они имели возможность пересекаться во внеучебное время.

— Вы, как всегда, прячетесь в тени, — сказала она уже тише. — От кого-то… или присматриваетесь?

На этом моменте Нева сделала паузу, давая ему время на ответ, на реплику, на реакцию — любую. Но он, увы, самым неожиданным для нее образом, пригласил девушку прогуляться. И тогда Невена просто двинулась вперёд, в немом согласии, — по тропинке, что вела в сторону главной дороги, но пока не сворачивала. Просто шла. Без цели. Без объяснений. И когда, спустя мгновение, Макдара поспешил за ней, она не ускорила шаг. Позволила ему поравняться. Как будто всё это — часть какого-то заранее написанного сценария, в котором её уход и его следование были неоспоримой неизбежностью.

— Прогулка звучит заманчиво, — обронила девушка уже на ходу. — Особенно из ваших уст, господин.

Тон её был мягок, но в этой мягкости впервые послышался тот самый девичий голосок, который хотел бы понравится собеседнику. Невена просто шагала рядом с ним, не глядя в сторону, позволяя паузам говорить за себя. Деревья сомкнулись над тропой плотной аркой, и свет факелов остался позади. Только лунный отблеск, бьющий сквозь ветви, освещал путь. Платье шуршало о траву, сапоги тихо ступали по грунту. Тишина их прогулки была наполнена словами, не сказанными, и взглядами, не пойманными вовремя.

— Я заметила куда вы смотрели… вернее, на кого, — внезапно сказала Невена. Не спрашивая, не сомневаясь. — Лиана. Вы смотрели на неё так, как другие люди смотрят только на врага. У неё память лучше, чем у старого архивиста в библиотеке. Она никогда не забудет мне этот танец… с вами.

Её голос не дрожал, но был полон напряжения — не гнева, нет. Скорее чего-то невыносимо уязвимого. Будто ей вдруг стало важно услышать честный ответ. От него. Сейчас. Здесь. Тишина повисла между ними — вязкая, как мёд, тягучая и острая, как стекло. И когда он снова не ответил сразу, девушка просто качнула головой, коротко, почти незаметно, и развернулась. Собиралась идти дальше, когда ветер снова подул с поля... Принёс запах трав, земли, далёкого костра. И в этой ночной прохладе, среди деревьев, под тем небом, где звёзды казались особенно близкими, Невена, наконец, чуть расслабила плечи.

— Нельзя подменять понятия многолетней дружбы и симпатии. Аарон совершенно точно не пригласил бы меня на танец, если бы не был озабочен нашим с вами общением.

В воздухе стыла тишина, густая и терпкая, как отвар рябины на исходе долгой зимы. И хотя шаг ее был легок, как прежде, и подол платья не шуршал громче листа, затянутого инеем, внутри Невены все было не так. Будто чужая рука сорвала с нее плоть и кожу, обнажив кости и суть — живую, дрожащую, податливую.

Макдара шел рядом. Не прибавляя, не замедляя хода. Не добиваясь взгляда, но и не пряча своего. И все же… не было в том спокойствии его настоящего покоя. Было лишь напряжение, едва уловимое, как дрожь в струне, прежде чем та запоет. Когда он заговорил, речь его не была резка. Но в ней прозвучало признание, от которого ее сердце дало осечку. Ударилось, пропустило долю, будто испугавшись, что уже все решено, и от нее самой не зависит ни шаг, ни взгляд, ни исход. И все же — он не оправдывался. Тем и смутил.

Невена вновь шагнула, медленно, сдержанно. В ней взыграло чувство, тяжкое и противоречивое, как лихорадка, что не сводит с ног, но сушит губы и ломает грудь. О, сколь просто было бы отвернуться. Бросить слово, словно перчатку. Позволить себе гнев — чистый, быстрый, освобождающий. Но не было в ней того гнева. Лишь странное, тягучее чувство, будто кто-то чужой раскрыл ей ладони, показал, как ее пальцы дрожат, и, не говоря ни слова, понял.

— Господин… умоляю вас, — ее голос звучал негромко, но в каждой ноте чувствовалась решимость, скрепленная тревогой, — быть может, не стоит обретать в лице госпожи… врага?

Девушка умышленно не произнесла имени юной мисс. Не из страха, нет, а чтобы даровать себе право ненадолго отвернуться. Глаза ее, скользнув по узорчатым теням от колонн, осторожно проверили: не подслушивает ли кто, не стоит ли вблизи незваный свидетель их слишком откровенного, двусмысленного диалога.

Вернув взор к нему, она чуть прикусила губу, словно боялась, что скажет лишнее — и все же договорила:

— Мне было бы невыносимо, если из-за моей вины вы нажили себе совершенно ненужных врагов… неприятностей, разговоров. Не таких, что можно просто отмахнуть рукавом.

В ее взгляде не было ни упрека, ни недовольства. Лишь печальное, мягкое напоминание: в этом мире даже благородство может быть обращено в упрек, а правда — в камень, что первый полетит в того, кто осмелился сказать ее вслух.

Нева успела выговорить последние слова, когда край ее туго подбитой юбки зацепился за что-то у самого края выложенной камнем дорожки. Мгновение и она ощутила, как мир чуть повело вбок: каблук ботинка соскользнул по сухому мху, нога предательски подогнулась. Не сразу стало ясно, что стало причиной: едва заметный корень дерева, будто вынырнувший из-под земли, словно нарочно подставил ловушку под ее шаг.

Пальцы на мгновение сжались в воздухе в поисках опоры и, будь она одна, непременно бы рухнула в сторону, ударившись плечом о шершавый ствол. Но все обошлось. Лишь легкое покачивание, дрожь в коленях, да мягкий, поспешный вдох выдали ее испуг. Тонкая нить равновесия, на миг оборвавшаяся, вновь натянулась.

Невена выпрямилась, скользнув ладонью по складке плаща, словно стирая с него невидимую пыль, а может, просто желая скрыть волнение. Щеки ее порозовели, но не от стыда, а скорее от досады, что столь неловкая слабость выдала ее в тот миг, когда ей особенно хотелось казаться спокойной и собранной.

— Проклятые деревья… — выдохнула она почти шепотом, больше себе, чем ему, с оттенком усталой иронии, — даже они, как видно, в заговоре.

Но взгляд ее, поднявшийся на собеседника, уже сиял не смущением, а тенью легкой женской гордости: она не упала, не выдала себя с головой. Пусть и с трудом, но сохранила лицо.