Забавно, но Альтамиру он знал куда хуже, чем Фрайбург, столицу другого государства, хоть он и был далек от родной Сигуаэнсы. Зато близок к Академии, и это решало.

По окончании учебного года и полевой практики отец лично забирал Армандо из учебного заведения, чтобы ввести наследника в курс дел, дать ему новые знакомства и связи. Теперь-то становилось чуть понятнее, для чего герцог Массимо совершал столь частые и продолжительные поездки, и почему торопился забрать сына с собой – и причин тому было множество. Успеть увести его из-под внимания и влияния своего родного брата, вложить в сына то, чем дышал сам – убеждения, ценности, то важное, ради чего положил жизнь. Может быть, он не был так уверен в удачном исходе, и торопился вырастить себе достойного сменщика и наследника, для которого имя герцогства Риарио не будет просто звуком набивания кошелька.

Становилось понятно, что так часто нужно было Массимо Риарио в Айзене, и почему он не торопился возвращаться домой.
Часть из этих идей оказались на виду, часть Армандо додумал сам, весьма логично, на свой юношеский взгляд, встраивая их в общую канву произошедшего. Сейчас у него было много времени для того, чтобы подумать. Пожалуй, больше, чем когда бы то ни было в жизни.

Заточённый в королевском дворце, красивой золоченной клетке, он мог бы похвастать тем, что ни один заложник в мире ещё не находился в таких условиях - королевские покои, уставленные роскошно дорогой мебелью, увешанные гобеленами небывалой красоты от лучших кастильских мастериц. Одежда от королевских портных и швей, серебряные нити, парча и бархат. Серебряные и золоченые ложки и тарелки, еда, доставляемая слугами прямо в его личные...покои? Армандо предпочитал называть это камерой.

Слуги, лакеи, горничные, фрейлины, советники, проходящие мимо с каменными лицами и отворачивающие взгляд, словно он пустое место – с ним разрешалось разговаривать только узкому кругу лицо, но даже дядя посещал дворец лишь несколько раз.

Амулеты, уродливыми буграми и свежими швами выпирающие под правым плечом. Один отдающийся болезненным уколом, когда он позволит себе зайти слишком далеко от покоев, выделенных ему, второй блокирующий магию. Словно воздуха лишить. Казалось, что ему отрезали половину сердца или вырвали одно легкое.

Королевская собачка на коротком поводке, игрушка для тех, кто оказался сильнее в своей подлости.

Одним из немногих, с кем ему позволялось общаться, был канцлер Клермон, граф Лаваньи, человек, по словам отца, блистательно умный, но и блистательно жёсткий, следующий своим личным амбициям. Таким можно доверять, если вы сошлись в своих желаниях, и результат выгоден обоим, но Господь упаси переходить дорогу, не имея равных сил.
Возможно, Диего де ла Серда не находил его опасным, или считал Армандо слишком глупым, но видеться им позволялось – граф иногда приглашал Армандо к себе на чашку травяного чая или партию в шахматы, и возможность поговорить в удушающем безмолвии и ненависти дворца казалась единственной отдушиной.

В этот раз Армандо собирался почти с радостью, ведомый, само собой, молча по обе руки стражниками, словно особо опасный преступник, к рабочему кабинету канцлера.

Его даже одного не оставили дождаться, пока канцлер окончит свои дела и пригласит его, хотя куда бы он сбежал с отслеживающим амулетом? Постучали в дверь оповестив о приходе «Армандо Риарио, сына герцога де ла Серду», и Армандо передёрнуло.

Ублюдок. Как он его ненавидит.

Подпись автора

Армандо чувствовал себя потерянным. Вдруг оказавшимся в пустоте, которая говорила на сотни голосов, кричала, смеялась, но всё равно молчала. Вдруг оказался один, без друзей, сторонников, родных, учителей. Тех, с кем мог поговорить и послушать, кому мог открыться и был не безразличен – по долгу службы или по рождению. Вместо всех этих связей, с рождения окружавших его, смешивавшихся и перетекавших одна в другую вдруг образовалась пустота, сосущая из него душу, словно полуночный демон.

Мать изредка передавала письма, то ли не зная, как теперь с сыном говорить, то ли опасаясь навлечь на опального сына заговорщика ещё большую беду, и оттого записки были короткими и официальными. Справлялась о здоровье, говорила о своём, передавала, что в замке и землях под управлением кастеляна всё спокойно. Армандо отвечал ей так же – сухо и коротко, не зная, о чем говорить с человеком, в самый страшный миг предавшим его, и не решаясь писать подробнее – всё равно все письма будут прочитаны и их содержимое переписано и донесено, так к чему раскрывать сердце.

Дядя наведывался несколько раз, но и с ним беседы были совсем не похожи на те, что они вели дома или в поездках – казалось, и он пытается что-то узнать, выпытать, выстроить на имеющемся свои очередные планы взамен провалившимся, и Армандо никак не мог понять, есть ли в них для него место.

Каждый новый день не приносил ясности, лишь растягивая неведение. Его не казнили, как отца, но и не дали воли, ничего не требовали во дворце – но и не отпустили в герцогство, не позволили вступить в наследство и принять свои земли по праву. С ним играли, как с пёсиком на поводке – можно ходить, есть, спать, тявкать, но только рядом с хозяином, то и тогда, когда он разрешит. Издёвками раз за разом пытались перемолоть душу жерновами, сломить и заставить принять удобную всем ложь вместо правды, забывая о том, что в нём течет кровь Риарио, которые идут до конца, даже если их ждёт смерть.

Единственным, кто, казалось, был рад видеть его здесь, и не изображал приторную льстивую улыбку на перекрытом белилами лице в угоду дону Диего и его новой игрушке, был канцлер. Он, хотя бы, не ждал от Армандо ничего из того, что он не мог дать, и ничего не требовал. Или так, по крайней мере, казалось.

Здесь, за украшенными резьбой и позолотой дверьми, Армандо чувствовал себя спокойнее, ведь это единственное место во дворце, где из стен не торчали уши и глаза соглядатаев, следящих за охами, вздохами и словами каждого, кто мог говорить, иначе Антуан Клермон не стал бы канцлером и не сидел  в этом кресле так долго, что оно приняло форму его стареющей спины.

Распространяться о чем-то тут тоже, впрочем, не стоило, но ему и не о чем было. Хотел бы сам Армандо знать больше.
Не говоря ни слова, Армандо оглянулся на закрывшиеся за ним двери, и только потом выдохнул, усаживаясь в глубокое кресло у окна.

- Я скачал, дон Антуан,  и рад, что вы снова пригласили меня, – поджимая обиженно губы, с лёгкой усмешкой произнес Армандо.
– Мне здесь совершенно не с кем поговорить, и, боюсь, скоро совсем разучусь разговаривать, или стану говорить сам с собой, меня примут за умалишенного, и отправят в лечебницу, где я и проведу остаток дней, – он хотел пошутить, но вышло так уныло, что пришлось поджать губы и уставиться в чайник, в котором опускались на дно лепестки и травинки.
- Да, позволено, но не дальше, чем за мной сможет уйти стража, – фыркнул Армандо, веселея глазами. – Сегодня на дежурстве Томазо, а у него и пузо, и возраст уже не тот, жаль старика утомлять долгими прогулками. Ещё заснет потом у моих дверей, а ночью кто следить будет? Вдруг сбегу? – сдержанно прыснул Риарио, тряхнув кудрявыми волосами.
- А как ваши дела, господин канцлер? Всё ли спокойно на рубежах, или мне не дозволено это знать? – жест вежливости, обычно всё равно спрашивал канцлер, а говорил сам Армандо.

Подпись автора

«Остерегайся, мой мальчик, с языка этой змеи стекает не яд, который не отличить от мёда». Возможно, дядя и был прав, давая ценные советы о выживании во дворце, чтобы не дать опальному племяннику быть проглоченным вместе с костями, но только где же был он сам? Отчего не пытался освободить его из красивой тюремной клетки, отчего не наносил Диего де ла Серда визитов, не просил отдать племянника на поруки? Быть может, он бы и не имел другого выхода, ведь кто даже сам глава регентского совета перед церковью, Господом и вечностью, что ждёт каждого после окончания земных дней?

Армандо надеялся на Адриана Риарио, последнюю родную и не предавшую его кровь, но тот не торопился с действия, ограничиваясь лишь весьма ценными, но расплывчатыми указаниями.
А если выполнять и их, то от тоски можно вздернуться, ведь останется только сидеть и молча хлопать глазами, как дорогая кукла.

- Это было бы невежливо, господин канцлер, не хочу заявиться и понять, что своим визитом я сорвал важные переговоры, – Армандо усмехнулся, и принял протянутую кружку костяного фарфора, с неким удовлетворением отмечая, что в родном замке фарфор был тоньше, а работа изящнее. На счёт канцлера он иллюзий тоже не питал – ставить под сомнение то, что у него были десятки своих игр, как у кукольника в ящике с марионетками, не приходилось, как и то, что этими ниточками он может как мирить, так и стравливать одних и тех же людей, иначе не просидел бы столько на одном месте, пережив даже короля и поджидая второго. Но цвет ниточки, которую наверняка протянули и к самому Армандо, был пока неясен, за неё не дёргали и действий не требовали, и потому оставалось только ждать, прощупывая дорожки.

- К тому же, дядя говорит, что к вам в кабинет сбегаются все крысы, а я, знаете ли, не в восторге от них, мерзкие животные. Может, стоит озаботиться покупкой крысоловок? Дядя просил передать, что у нас в Сигуаэнсе есть отменные мастера, только попросите, – невозмутимо вздёрнул бровь Армандо, отставляя горячий чай и запуская пальцы в изящную конфетницу, полную цукатов. Единственная стоящая вещь во всём королевским замке, ничего в Альтамире не понимают в сладостях и удовольствиях.

- Вчера господин глава регентского совета, – так и никак иначе, – снова устраивал мне встречу с его с Его Величеством, – Армандо покрутил в пальцах засахаренный ломтик, пожал плечами, закатил бы глаза, если бы речь не шла о короле, и отложил на блюдце. – Его Величество предложил поиграть в солдатиков, новая партия только из мастерских, но потом сам же решили, что я для этого уже слишком стар и ничего не пойму в его тактике, и удалились с нянькой в сад, смотреть на рыб в пруду, – вздох был бы понятен даже пресловутым крысам, находись они рядом. Хотя парочка наверняка подслушивала.

Армандо снова замолчал, жуя губы и ковыряя липкими уже пальцами несчастный цукат, потерявший весь свой сахарный блеск.

- Когда ему надоест устраивать цирк? – озлоблено спросил он, поднимая, наконец, глаза. – Вся эта показная клоунада, изображение из себя шута? Доброго папаши? Если ему так хочется поиграть в добряка, взял бы с десяток сироток с улиц, уверен, они бы ему сапоги лизали каждое утро за такую возможность, и называли бы и отцом, и матерью, и любым, кем ему взбрендится, – Армандо. Не сдержавшись, фыркнул, передёрнув неприязненно плечами.

Подпись автора

- Я предпочту передать, что вы обсудили бы этот вопрос при личной встрече, – довольно усмехнулся Армандо, удовлетворенный тем, что канцлер ему подыграл. - Прояснив друг с другом все способы борьбы с крысами. Убежден, что это будет увлекательнейшая беседа, жаль, меня к ней вряд ли подпустят, – позвольте ему эту маленькую шалость, подбросить пару щепок в очаг, в котором и так давно горит добротное пламя, раздуваемое с обеих сторон.
- Оставьте, господин канцлер, – мрачно выдохнул Армандо, отставляя в сторону чашку, к которой так и не притронулся. Он сюда приходил не чай пить, так что участь фарфора сиротливо стоять в сторонке.
– Вы вольны считать меня юнцом, но не глупцом. В этом дворце искренни только клопы, и то исключительно в своём желании напиться крови, все остальные говорят ровно то, что считают безопасным  или выгодным. В зависимости от стороны, – пожал плечами Армандо, и они с канцлером в этом не исключение.

- Господин де ла Серда искренен только в одном – в том, что я ему нужен. Как удобный символ, кирпичик в той подпорной стене, которой он подпирает свою власть, чтобы она не рухнула, и для этого придумывает отвратительную и дикую ложь. И вам ли не знать, господин Клермон, что правдой может считаться любая ложь, если тот, кто её говорит, сильнее. Сейчас сильнее, – холодно резюмировал он, вставая из-за стола и начиная расхаживать по небольшому кабинету, наверняка, видавшему такие извороты замыслов, что клубки змей покажутся детской игрушкой-путанкой. Три шага вправо – три шага влево.
- И добротой и заботой можно прикрыть любое насилие, если сказать, что оно совершается во имя высшего блага. Ведь что есть насилие? – Армандо остановился напротив канцлера, но, казалось, не смотрел на него, увлеченный своей мыслью и болью.
- Насилие - это самый быстрый и действенный способ заставить человека подчиняться, если ты в эту минуту сильнее, – Армандо снова прошёлся по комнате, сцепив руки в замок. - Он убивает моего отца, заставляет лгать мою мать, вынуждает меня силой находиться рядом, лишая и свободы, и магии, и причиняет этим боль. Человеку свойственно бояться боли, ведь так? – вздёрнув бровь, спросил он, впрочем, от канцлера ответа не ожидая. - Сделал ему больно, пригрозил, что сделаешь ещё, и он в твоем подчинении. Я нужен ему как символ его победы, символ сломленного противостояния. Сын предателя, послушно лижущий руку убийцы, словно преданный пёс, – Армандо перекосило, заставив сглотнуть горечь подступившей желчи.

- Таким он видит меня? Ведь за ослушание должна быть новая боль, и рывок строгого ошейника каждый раз, чтобы не забывал, где место? Но что будет, если однажды новой боли уже не останется? Чем угрожать тогда? – Армандо вздёрнул брови, выжидательно глядя сквозь канцлера.
– Сыграем, господин канцлер? Чур, я белыми, – наконец, принял безмолвное приглашение он.

Подпись автора