Комната была... ну, комнатой. В меру пыльной, в меру холодной, в меру убогой — как всё хорошее в этом мире. На втором этаже, в самом конце коридора, куда заглядывали только мыши да особо смелые тараканы. Две кровати: одна — нормальная, другая — за ширмой, когда-то кокетливой, а нынче больше похожей на старую тряпку, которую нацепили на палки из жалости. Иньяру почти видел, как предыдущие жильцы развешивали на ней портки — победоносно, словно трофеи после великих битв.

Тем не менее, он зашёл. Неторопливо оглядел брата, который как раз сбрасывал с себя морок старика, возвращая былую эльфийскую смазливость. Без блеска, конечно — здешний воздух для магии был как кислота для живой плоти. Но всё же. В этом лице, в этой осанке ещё угадывалась та сталь, что когда-то сводила с ума половину Эльвендора. При условии, конечно, что Ли не забудет снова натянуть личину старика.

И`ньяру молча повесил свой плащ. Не бросил — повесил. На ржавый, кривой гвоздь в стене. Точно так же, как кто-то когда-то вешал туда надежду на нормальную жизнь.

Потом он подошёл к кровати и опустился на неё с ленивой, нарочито медленной грацией — словно собирался не отдыхать, а давать мастер-класс по соблазнению мебели. Матрас под ним сдался без боя, издав унылый скрип, как старый торговец, торгующий последней бутылкой вина. И`ньяру качнул головой, вдыхая запах — стухшее сено, заплесневелая древесина и что-то ещё... возможно, тоска по нормальной гигиене.

Он неторопливо стянул с ноги сапоги — один, другой. Потом занялся курткой: движения неторопливые, точно отрепетированные. Остался в белоснежной блузе, разрезанной до такой степени откровенности, что иные благородные дамы упали бы в обморок от стыда. Узкие брюки подчёркивали изгибы тела — лёгкие, изящные, неуловимые. И`ньяру встряхнул белокурыми волосами — и пусть кто-то попробует сказать, что он не идеален. Скрестив ноги на кровати, он обвёл комнату тяжёлым взглядом, как королева, оценивающая тюремную камеру. И, сладко зевнув в кулак, изрёк с самым невинным, самым коварным выражением лица:

— Сейчас бы принять ванну.

Голос его звучал тягуче, почти жалобно — как музыка, в которой слишком много опасных нот для тех, кто склонен делать глупости.

Про ванну, конечно, И`ньяру шутил. Хотя назвать это шуткой было бы оскорблением для настоящих шуток. Здесь максимум, на что можно было рассчитывать, — лохань, в которой вчера наверняка купали свинью. Или двух. И, быть может, трактирщика. Но выбирать не приходилось: его младшее Высочество и через худшее проходило. Например, через купания в ледяных северных реках, с кислой физиономией Морохира в придачу. В те моменты, когда Морохир не подглядывал. Или, что куда веселее, делал вид, что не подглядывал. Сукин сын.

И`ньяру, задумчиво щёлкнув ногтем по краю кровати, перевёл ленивый взгляд на Л`ианора. Оценил. От макушки до каблуков. Медленно, чуть прищурившись. Как искусный торговец оценивает товар, который сам же тайком подбросил в лавку ради пущего удовольствия торговаться потом за себя.

Он поднял руку и, беззастенчиво, с ленцой великосветской дамы в фаворитах при дворе, поманил брата к себе. Жест вышел томным, почти ласковым, с таким изяществом, что любой наблюдатель мог бы решить: сейчас будет либо сцена соблазнения, либо изысканная пощёчина. Когда Л`ианор подошёл, И`ньяру чуть наклонился вперёд, будто собирался доверить страшную тайну. Нежный шёпот коснулся воздуха между ними, сладкий, как яд под мёдом:

— Вино. Давай сюда.

Больше ничего. Никаких сцен, никаких истерик. Только вино. Принял кубок, сделал пару лениво-неторопливых глотков и поставил его на пол, как надоевшую игрушку. Живот слегка заурчал в знак несогласия — ну, извините. Организм отвык от суровой романтики деревенских таверн. Слишком избалован сладкими летними винами Благого Двора. И ванной. И тёплыми руками под шёлком простыней, а не липкой деревянной койкой.

И`ньяру, не торопясь, потянулся — в полусонной, ленивой манере. Тонкое тело в белоснежной блузе выгнулось, словно струна. Оголённая шея, хрупкое запястье, светлые глаза, прикрытые тяжёлыми ресницами. Движение было почти неприличным в своей невинности. В каждом жесте — немой вызов. Как будто он приглашал: "Ну же. Попробуй. Попробуй остаться равнодушным." Потянувшись, принц аккуратно откинулся на локти, полуразвалившись на кровати. И, словно между делом, обронил в пространство:

— Отправимся на рассвете, — голос был ленивый, как теплая патока. — Прямиком к морю. Прочешем все крупные города, где есть кузни. Если у этого пройдохи Эмилиана руки не из задницы, кто-то да его запомнил. Деревень трогать не будем: слишком на виду, слишком глупо. А наш беглец, как ни крути, был не дурак. Слишком умный для своей доли.

Он перевёл на Л`ианора взгляд. И вот здесь тонкая, мягкая насмешка уступила место чистому хищному интересу. Так кошка смотрит на мышь, притворяясь, что сомневается, стоит ли играть или сразу рвать.

— Чудеса, правда? — протянул он почти нежно. — Как будто кто-то… кто-то очень заботливый и дальновидный... подсказывал ему, куда уходить, где прятаться.

Пауза. Тонкая улыбка, как разрез на шёлке.

— Скажешь мне? Или предпочитаешь, чтобы я сам вытащил это из тебя? Медленно. Без обезболивающего.

И`ньяру склонил голову на бок. Светлые волосы упали на плечо, тонкая цепочка пробежала по ключице, ловя случайный луч огня из камина. Он улыбался. Спокойно. Опасно. И терпеливо ждал. Потом чуть сместился на кровати — не резко, не демонстративно. Просто так, чтобы блуза ещё сильнее съехала с плеча, обнажая тонкую линию ключицы и каплю загорелой кожи, пахнущей чем-то недобрым. Он будто бы лениво потянулся к кружке, но на самом деле — сократил между ними расстояние. Ещё на пару невинных дюймов. Ещё на полшага туда, где Л`ианору уже нельзя будет не чувствовать, как тёплый запах девичьего тела медленно тянется к нему в горле. И, конечно, глядя при этом снизу вверх — этим тихим, прозрачным взглядом, которым смотрят только те, кто точно знает: шаги другого уже сосчитаны.

— Знаешь, — протянул И`ньяру, почти мурлыча, будто бы им с Ли предстояла долгая уютная ночь на краю света. — Мне всегда казалось, что ты не умеешь лгать.

Он легко, почти небрежно провёл кончиком пальца по собственному запястью — так, как будто это чужая кожа. Прикосновение было бы до смешного невинным, если бы не тень улыбки, мелькнувшая в уголке губ.

— Ты... такой весь правильный. Стойкий. Упёртый. — Пауза. Тонкая, напряжённая. — Жалко только, что всё это трещит по швам, когда я начинаю дышать рядом.

Он рассмеялся. Тихо. Горько. Беззвучно.

А потом — без предупреждения — переместился ближе. Совсем чуть-чуть. Наклонился, чтобы опереться на локоть — и оказался почти вплотную. Настолько, что Л`ианору оставалось только дышать осторожно, чтобы случайно не коснуться лбом выбившейся пряди. И`ньяру смотрел ему прямо в глаза. Долго. Без улыбки. Без привычной ядовитой насмешки. Только этот ровный, чистый взгляд. Как лезвие. Как паутина. Как наваждение.

— Или всё-таки умеешь? — спросил он шёпотом.

Слишком тихо, чтобы посторонние услышали. Слишком громко, чтобы Л`ианор мог это проигнорировать. И улыбнулся. Призрачной, змеиной улыбкой, которая не имела ничего общего ни с нежностью, ни с примирением. Он ведь даже не прикасался. Только дышал рядом. И этого, проклятие, было чертовски достаточно.

Отредактировано Inyaru (2025-05-13 23:11:43)

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Когда-нибудь, лениво подумал И`ньяру, скользя взглядом по брату, как по старинной гобеленовой тряпке с потемневшими от времени сюжетами. Когда-нибудь я тебя сожру. С потрохами. Без соуса. И даже косточками не подавлюсь — потому что ты, Лианор, не кость, ты хрящ. Противный, хрустящий, и чертовски долго жуётся. Этот божественный момент настанет — не сомневайся. Ровно тогда, когда я найду способ развеять наше проклятие. Или, что куда вероятнее, — когда сдамся и просто взойду на трон. Потому что, если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо — сделай это сам. И желательно в одиночку. Без лордов, без советов, без блестящих мозгов на пафосных шеях.

К слову, эту фразу тоже любил повторять отец. И`ньяру в детстве слушал. Слушал, впитывал, записывал внутренним ядом на внутренних же стенах. Брал ровно столько, чтобы не сломать себе шею о собственную амбицию. Или как там А`суа это формулировал — "знать меру, чтобы не утонуть в зеркале". О да. И`ньяру всё это помнил. И помнил, как аккуратно, почти с любовью надо прикасаться к желаниям, которые ты собираешься уничтожить.

Л`ианор тоже прикасался. Сейчас, например, весь из себя собранный, вроде бы и воркует, а внутри натянут, как струна на скрипке некроманта. И`ньяру это видел. И, надо сказать, почти что радовался. Потому что если бы Ли вдруг расслабился, повёлся, попытался играть в простодушие — это было бы хуже удара. Это было бы разочарование. А Его Младшее Высочество, увы, знал толк в разочарованиях.

Он разочаровывался часто. Системно. В людях. В друзьях. В Великих Домах. В изысканном предательстве и в банальном равнодушии. В тёплых письмах, что приходили с опозданием на год. В обещаниях, которые давались с благородной интонацией и забывались уже у дверей. И, разумеется, в себе. Особенно в себе. Потому что И`ньяру слишком хорошо знал, на что он способен — и на что способен не пойти. Это и было хуже всего.

И вот теперь он сидел, полуразвалившись на клоповной койке, с девичьим плечом, открытым ровно на столько, чтобы нельзя было не заметить. А перед ним Л`ианор, старший брат, старый камень на тропе судьбы. И`ньяру смотрел на него, как смотрят на бурю в горшке: с восхищением, с брезгливостью, с интересом.

И думал: "Ну что ж, Ли. Подберёмся друг к другу медленно. А потом посмотрим, кто из нас первым заорёт."

- Да, ты дал слово, - подтвердил И`ньяру. - Но, сид тебя подери, ты эльф. А не овца. Если ты не помнишь, лови момент, напоминаю я. Так вот, ты эльф, Л`ианор. И я, смею заметить, тоже. Это означает, что все наши слова можно выкрутить наизнанку. Можно трактовать, как душе угодно. Можно вообще обратно забрать. Хочешь сказать, ничего этого ты не сделал в отношении своего милого смертного сыночка?

Он смотрел снизу вверх. Не как покорная дева — нет. Скорее как демон, решающий, стоит ли в данный момент кусать за руку… или облизать. Глаз не отводил. Не тянулся — И`ньяру вообще не из тех, кто тянется. Но и не отстранился. Это прикосновение… да, оно будоражило. Где-то глубоко, на уровне старой, запылённой памяти. Сбитые простыни, рваные вздохи, пальцы, врезающиеся в бёдра так, будто вырезают на коже своё имя. Кто это был — женщина, мужчина, двуногий представитель чего угодно — он уже не помнил. Потому что, в отличие от некоторых, никогда не путал эрекцию с просветлением. Думал той головой, что на плечах. А не той, что ниже пояса и слишком часто мнит себя философом.

И вдруг — рывок. Он встал. Резко, хищно. С такой скоростью, с какой поднимаются только те, кто устал сидеть в роли приманки. Под ногами жалобно застонала деревянная доска, словно осознавала, кого держит. Подошёл к окну и с размаху распахнул ставни. В комнату влетел ледяной воздух, паутина разлетелась, как воспоминания о чьей-то ласке. Мороз пахнул в лицо, и стало легче. Чище. Глупость, которую сейчас проговорил Л`ианор — про "обратись в себя", про "твой истинный облик" — он проигнорировал. Вежливо. Как игнорируют неуместную проповедь в кабаке.

Он не был трепетен к собственной внешности. У него не было этих девичьих "ах, моя кожа", "о нет, я потолстела на целую унцию!". Он бы и в теле старого деда рассекал с тем же хладнокровием, с каким сейчас мерцал под видом девицы. Ну отвалится зуб — значит, будет плюнуть в лицо и без него. Зато никто не заподозрит. И никакой деревенский олух не полезет с предложениями "согреться". Хотя, если бы Ли умел мыслить стратегически — поблагодарил бы. Девчонке в дороге опасно, говорят? Ну, так кто её защищал сейчас, а, дедуля? Правильно. Та самая "опасная" девчонка.

Но Л`ианор не скажет спасибо. Никогда. Он же из тех, кто за спасибо зубами скрипит. Зато будет ворчать про внешний вид, про приличия, про "будь собой". А И`ньяру был собой. Даже в чужой коже. Особенно — в чужой коже. Потому что ничто не выдает истинного лица, как маска.

— Ложись спать, Ли.

Это не было просьбой. И даже не приказом. Это звучало как вежливый удар по затылку — обёрнутый в шелковый платочек. Холодный совет, который пробирался между лопаток и оседал там неприятным сквозняком. И`ньяру направился к двери, походка его была ленивой, почти расслабленной, как у хищника, который поел — но не до конца. Уже дотянувшись до крюка, он накинул капюшон — небрежно, как маску перед балом, где все знают, кто ты такой. Потянул створку… и вдруг остановился. Повернулся вполоборота, медленно — чтобы взгляд лег, как лезвие на горло. Голос звучал спокойно. Без яда. Без сахара. Просто правда. Та самая, которую слышать обычно не хотят.

— Ты всего лишь отсрочил неизбежное. Предупредил Эмилиана. Подсунул ему фальшивое завтра. Но если ты правда думаешь, что мне не хватит сил или упрямства, чтобы добраться до своего — ты меня, братец, очень плохо знаешь.

Пауза. Он кашлянул. Лёгкий деловой кашель, будто собирался зачитать протокол суда. И добавил, уже с невинной улыбкой — той самой, от которой седеют разведчики и священники начинают креститься:

— А если вздумаешь обмануть меня ещё раз… я начну соблазнять по-настоящему. Со всеми подробностями. Со всеми последствиями. И отцу скажу, что это была твоя идея.

Он не стал дожидаться ответа. Просто вышел. Без хлопка. Без пафоса. Но за ним осталась тишина. Не обычная — вязкая, звенящая. Такая, в которой можно было утонуть. Или услышать, как в горле бьётся чужое "не дай бог".

Выехали поздно. Почти в полдень. Благодарить за это следовало И`ньяру — он объявился только под утро. Продрогший, с занесёнными снегом волосами, голодный и без настроения. Принц вошёл, будто бы всё ещё шагал сквозь метель, молча рухнул на койку и заснул так, словно в предыдущей жизни был подстреленной птицей. Когда проснулся — умывался как преступник: быстро, с подозрением, и почти без воды. Ни тебе жалоб, ни цветистых пояснений. Просто собрался — и вперёд, как если бы ничего и не случилось.

Ехали молча. Настроение Его Младшего Высочества было таким же приятным, как и северный ветер: то в спину, то по зубам. Л`ианор, похоже, предпочёл не влезать — возможно, впервые за последние пару дней сделал что-то разумное. Ближе к обеду остановились возле какого-то обглоданного временем дома — без костра, без лишних разговоров, с вяленым мясом, от которого даже собака бы вздохнула печально. После перекуса — снова в седло. Уже галопом. Ветер теперь приходилось не ждать, а догонять.

К ночи прибыли в деревушку. Её бог, видимо, проклял лично: грязь, курицы, дома, у которых единственное достоинство — крыша, которая ещё держится. Приютились у местного кузнеца. Судьба, конечно, знала, где вставить свою колкость. Дом у мужика был здоровенный, и столь же населённый: жена, пятеро детей, седая матрона с рыбьими глазами и зубами, которых было меньше, чем аргументов в споре с И`ньяру. Старуха при виде Л`ианора вдруг оживилась, даже слюну перестала пускать — видимо, узнала родственника по развалинам. Трогательно.

Ужинали в тишине. Принц ел без спешки, с тем изяществом, с каким обычно выдавливал кому-то глаза. А потом начались вопросы. И`ньяру отвечал мягко, с достоинством и звоном яда в голосе: да, невеста, едет к жениху, вот прямо к морю, а по пути ищет кузена. Кузнеца. Слишком совпадений, чтобы быть случайностью.

— Кузнец? — переспросил хозяин, и в его голосе кольнуло. Настороженность. Подозрение. Жена замерла с горшком в руке, будто почуяла запах беды.

— Эмилиан, — сладко протянул И`ньяру, словно имя было лепестком на языке. — Может, слыхали?

Тишина повисла в доме, как занавес перед погромом.

— Был, — наконец сказал мужик. Голос стал сухим, как гвоздь. — Приехал с бабой и младенцем. Напуганный до дрожи. Словно смерть с ним шла рука об руку.

— Интересно, — И`ньяру улыбнулся, не показывая зубов. Пока.

Кузнец встал. Подошёл к камину. Зачем? Поворошить угли? Проверить кочергу? Как трогательно. И вот он, внезапный поворот: обернулся — но с кочергой так и остался.

— Говорил, что его будут искать. Двое. Или один. И, скорее всего, это будут не люди. В каком бы виде они ни явились. Добавил, что боятся железа. До икоты.

Жена метнулась к детям. Младшего заслонила собой. Мужик поднял кочергу.

— Вот ведь совпадение, — мягко сказал И`ньяру, вставая. Смахнул крошки с колен — точно остатки вежливости. — Именно его мы и ищем. Нашего напуганного мальчика.

А потом… просто махнул рукой. Копьё выросло в воздухе, как кость у хищника. И без лишних слов вонзилось в кузнеца. Глухо. Мощно. С той деловитой жестокостью, которую Его Высочество демонстрировал только в особо вежливые вечера. Мужик захрипел, схватился за древко. Кровь потекла, как плохое вино. Жена завизжала — пронзительно, мерзко, почти музыкально.

И`ньяру, не торопясь, снял кольцо. Словно пояс. Словно шрам. Принял свой настоящий облик — тот, от которого у людей обычно подкашиваются ноги и начинается молитва.

— Ну что, Ли, — сказал он, — мой истинный облик, говоришь, прекраснее? Согласен. Очень удобно, когда правду можно не только говорить, но и показывать.

Повернулся к брату, без тени смущения.

— А теперь будь добр… поймай эту суку. Всех её детишек тоже. Начни с младшего — он уже за ворота выскочил. Понимаешь, мы ведь не хотим шуметь. А то проснётся вся деревня. А нам, ты же знаешь, не к добру лишняя публика.

Он снова улыбнулся. Ласково. Как флейта перед погребальным маршем.

Отредактировано Inyaru (2025-05-17 02:58:11)

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

— О, ну наконец-то. А вот и мой доблестный братец, — лениво протянул И`ньяру, не оборачиваясь. Голос его был тёплым, как яд, подогретый до температуры тела. — Приятно видеть? Конечно. Не правда ли?

Он сидел на столе. Не за — на. Как полагается людям с абсолютной уверенностью в себе и полном пренебрежении к нормам приличия. Щегольские складки его камзола были аккуратно подоткнуты, чтобы не замарать обеденное безобразие. Между пальцев вертелся столовый нож — потёртый, с обломанным кончиком, потемневший от времени, но с характером. И`ньяру поглаживал его, как любимую игрушку.

— Знаешь, — почти задумчиво произнёс он, глядя на старый металл. — У меня ощущение, что этот нож прожил куда более насыщенную жизнь, чем кто-либо из присутствующих в этой комнате. Представляешь? Когда-то мог принадлежать какому-нибудь купцу. Или аристократу. Может, им вырезали яблоки. Может — глотки. В любом случае, он мне уже симпатичнее, чем твои новые друзья, Ли.

Стук. Хрип. Сдавленный рык.

Кузнец всё ещё висел, распятым мясом пригвождённый к стене, как хрестоматийное предупреждение для глупцов. Массивный, жилистый, с лицом, в котором по недосмотру забыли сделать хоть одну интеллектуальную складку. Он пытался — боже, он ещё пытался выдернуть копьё из плеча. Как трогательно. Магическое оружие, впрочем, не терпело слабости. Оно держало.

И`ньяру наблюдал за этим, как за работой лекаря-юнца: с лёгким отвращением и профессиональным интересом. Он даже немного склонил голову набок, как сова, решающая, с какого глаза начать разбор трупа.

— Следи за бабой, — не оборачиваясь, бросил он Л`ианору. — И за выводком. Чтобы не пищали и не шевелились. Хотя, по правде, пусть пищат. Это даже добавляет атмосферности.

Он спрыгнул со стола, легко, как актёр в третьем акте собственной пьесы. Нож всё ещё был в руке — не угрожающе, а… задумчиво. Он касался стали кончиком пальца, играя на грани — и совсем чуть-чуть, чтобы Ли, небось, вздрогнул. Для эстетики. Кочерга валялась на полу, отодвинутая ногой: прямая, простая линия предупреждения. Женщина — скукоженная, как испуганная курица, — сидела на полу, обняв детей. Рыдания. Дрожь. Запах страха, пота и молока. Очень человеческий букет. Очень скучный.

А вот бабка… Бабка сидела. В кресле-качалке, словно ожидала чаепития с самим архонтом. Её лицо было сморщенным, прозрачным, как пергамент. Взгляд — мутный, но живой. И, будь он проклят, если не замечал в нём искреннее любопытство. Как будто она не умирала, а писала в уме заметки в мемуары.

— Вот кто меня, кажется, по-настоящему ценит, — с лёгкой усмешкой заметил И`ньяру, не глядя на Л`ианора. — Удивительное дело, Ли. Всегда считал, что для признания нужно время. А вот тебе — пара минут, пара унций крови, и ты уже звезда в глазах безумной старухи.

Он снова перевёл взгляд на кузнеца. Медленно подошёл ближе, присел на корточки, как любопытный ученик у лавки с уродствами. Улыбка его не касалась глаз.

— Ну что, поговорим, дружище? Только ты и я. Без громких слов. Без крика. Мне, знаешь ли, шум мешает думать… А думать я люблю.

— Пошёл ты! — выплюнул кузнец. Вместе со слюной, кровью и храбростью, которая держалась на одном последнем нерве.

И`ньяру даже не поморщился. Только лениво стёр пятна с лица — без брезгливости, скорее с тем же вниманием, с каким коллекционер протирает пыль со старинной книги.

— Какая подача, — заметил он почти восхищённо. — Но ты промахнулся. Я предпочитаю, чтобы в меня попадали словами. А не жидкостями.

Он поднял нож. Не целясь, не задумываясь — просто метнул. И как по нотам: клинок вошёл старшей девчонке в бедро с влажным звуком, будто кто-то раздавил перезревший фрукт. Она завизжала, рухнула на пол, прямо в унисон с истеричным воплем матери. Где-то сбоку раздался хрип — кузнец дёрнулся. Очень зря. Копьё в его плече ответило разрывом ткани и мяса. Кровь полилась, как испорченное вино.

— Сделаешь так ещё раз, — И`ньяру говорил почти доверительно, как будто делился семейным рецептом — — и мне придётся выбирать. Кого из детей пустить на салат, а кого оставить на десерт. Начну с молочных зубов, они хрустят лучше.

Он подошёл ближе. Глаза его сверкали — спокойно, холодно, как лезвие в лунном свете.

— Итак, — начал принц, будто открывал театральный акт, — Эмилиан. Двенадцать лет назад. Здесь, у тебя. Почему ты его запомнил? Учитывая, сколько грязных сапог топтали твой порог — чем выделился именно он? Ну, кроме того, что был умнее тебя и знал, когда пора валить.

Кузнец молчал. Взгляд — пустой, но с подгнившей жилкой ярости. Потом — рывком, сквозь зубы:

— Подарок он мне сделал… — прохрипел он. — Помог крышу починить. И забор поставили. Бесплатно. Ни медяка не взял.

— Ну вот, — И`ньяру обернулся к брату. — Узнаёшь почерк? Почти эльфийская помощь: без спроса, без счёта, с последующей драмой. Всё, как ты любишь, Ли. — Он хмыкнул. — С попеременным успехом, разумеется.

Он повернулся обратно к мужику, голос стал чуть ниже, чуть мягче — липкий бархат на лезвии ножа.

— А потом?

— Уехал, — буркнул кузнец. — Через пару дней. Куда — не сказал. Всё торопился. Словно черти под пятками.

И`ньяру на это ничего не ответил. Только медленно пошёл вдоль стены — размашисто, почти лениво. Постоял у окна, будто проветривая комнату своим молчанием. А потом, мимоходом:

— Младшая твоя. Вот она мне нравится. Умная. Прямолинейная. Я таким верю. Эй, девочка. Подойди ко мне.

Мать вцепилась в дочь, как в последнюю свечу в темноте. Та — девчонка лет двенадцати — застыла, как ягнёнок перед жертвоприношением. Но И`ньяру просто ждал. Тихо. Улыбаясь той самой своей улыбкой, за которую в старых легендах сжигали деревни — не из страха, а потому что никто не хотел видеть её дважды.

— Марта, не подходи к нему! — рявкнул кузнец. Голос его сорвался на крик. — Не смей!

Принц повёл плечом, будто скидывая с себя пыль. И проговорил, с ноткой обиды:

— Что ты за отец, а? Не веришь в добрые намерения? В великодушие эльфов? В силу честной беседы?

Он засмеялся. Но это был не смех — это была трещина в тишине. Как будто внутри него хрустнул лёд, под которым уже бурлила весенняя буря.

— Л`ианор, не спорь, но во мне всё-таки есть чуть больше понимания людской натуры, чем тебе бы хотелось. — Он склонил голову. — Скажи мне честно, кузнец. Эмилиан не мог просто так остановиться. Ты дал ему что-то. Подсказку. Карту. Способ ускользнуть. Сделку. Что?

Молчание. Потом — кивок. Медленный. Почти раскаянный.

— Я дал ему имя. Кёнигсмарк. Там деревня, у моря. Мой брат там. Я… я сказал, что он приютит. Нанял бы, наверняка.

— О, смотри-ка, — почти весело пробормотал И`ньяру. — Случилось чудо. Человечество снова доказало свою способность не держать язык за зубами.

Он повернулся к брату. В глазах блеснул свет — но не солнечный. Скорее тот, что бывает у костров, на которых сжигают ведьм.

— Ну что, дедуля? Готов к морским прогулкам? Нам, похоже, снова пора в путь.

Принц подошёл к кузнецу, наклонился — медленно, с ленцой благородного хищника — и обхватил ладонью древко копья. Оно отозвалось низким гулом, будто зверь, почуявший кровь и признание. Лезвие мягко выскользнуло из тела, оставляя за собой тёмный, блестящий след. Кузнец рухнул, как дерево, срубленное неумелым дровосеком — глухо, с хрипом. Его жена всхлипнула где-то в углу, сжалась в комок, будто надеялась, что в её горле ещё остался крик, способный всех разбудить. Но нет. Только слабое скулящее подвывание, как у животного, лишённого воли.

И`ньяру отряхнул пальцы, как будто держал не оружие, а грязное бельё, и повернулся к брату. Голос его был лёгким, почти рассеянным. Как будто они обсуждали уборку в старом саду, а не последствия элегантной бойни.

— Брат мой, — произнёс он с вкрадчивой теплотой, — Всё это... как бы сказать... требует небольшой зачистки. Ни крика, ни дыхания, ни взгляда — ничего, что потом может обернуться хвостом на наших следах. Ты ведь понимаешь?

Принц сделал паузу — ровно такую, чтобы тишина натянулась, как струна.

— А если это тебе претит...

Его голос опустился, стал почти интимным, шепчущим, будто дьявол, склоняющий паломника на исповеди.

— …этим займусь я. Медленно. Любовно. Со всей той фантазией, которой у меня, поверь, в избытке. Но у тебя, Ли, — он чуть склонил голову, — получится быстрее. И, быть может, даже милосерднее.

Он улыбнулся. Неприятно.

— Выбирай.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

— Божественно, — выдохнул И`ньяру, как эстета пробирает особенно удачный аккорд в реквиеме. — Просто слёзы наворачиваются. Если, конечно, ещё остались слёзы, не выкипевшие в этой милой мясорубке.

Он стоял в центре залы, как дирижёр после финального удара по меди, позволяя звукам крови и тишины раствориться в воздухе. За его спиной в кресле хрипела бабка. Та самая, что раньше была почти живой. Теперь — скорее реликвия. Музейная. Слегка мокрая. И`ньяру повернулся. Медленно. Без агрессии. С интересом. Наклонился, как будто собирался выслушать исповедь. Вместо этого достал тряпицу — вежливо, заботливо — и вытер с бабки подбородка густую, тягучую слюну. С той же нежностью, с какой вытирают кровь с клинка. Погладил её по голове. Осторожно, почти ласково.

— Ты ведь не расскажешь, да? — прошептал он у самого уха, голосом, мягким как бархат в склепе. — Это будет наш с тобой секрет. Маленький, тёплый секретик. Между доброй бабушкой и плохим мальчиком.

Она что-то прошамкала. Или прокляла. Или вспомнила, как её звали в молодости. Неважно. Она отвернулась, закрыла глаза. Погасла, как лампа в бурю. И`ньяру, не меняясь в лице, подобрал сброшенный плед и аккуратно накинул его ей на ноги. И, повернувшись к брату, произнёс совершенно спокойно, почти официальным тоном:

— Хорошо сработано. Без фальши. Почти даже без театра. Я впечатлён, Ли. Ты и правда умеешь, когда захочешь.

Он обернулся к камину. Пламя доживало последние секунды — как душа после пытки.

— Сейчас бы вымыться, да? — лениво продолжил он, — Но мы, увы, не в тех краях, где по улицам гуляют ванны. Придётся привыкать к запаху победы. В нем, конечно, больше железа, чем роз… но, полагаю, ты тоже уже распробовал.

В его руке копьё дрогнуло, свернулось, как змея, и стало ножом. Миг — и исчезло в складках одежды. Кольцо на пальце сверкнуло — и всё исчезло. Принц, с его мраком, ядом и болью, будто сдулся. А на его месте — снова она. Та самая белокурая девушка, с глазами, в которых можно утонуть. Или сгореть. В зависимости от склонностей.

Она кашлянула — деликатно. Как юная гувернантка, заглянувшая не в ту комнату.

— Подкинь дров в очаг, Ли. — Голос её был свеж, как утро в гробнице. — Мы ведь не хотим, чтобы бабушка замёрзла, верно?

Уже у двери, она — то есть он — задержалась. Обернулась через плечо: свет от очага играл на её щеках, как будто в комнате вспыхнула свеча под прицелом стрелы.

— И не забудь, Ли, — произнесла она тихо, с тем затаённым блеском, который бывает у отравленных бокалов. — Если однажды решишь, что хочешь убить меня…

Пауза. Улыбка.

— …не промахнись. А то я подумаю, что это был флирт.

И исчезла в темноте, оставив за собой только запах крови, магии — и едва уловимое эхо каблуков, словно у самой смерти появилась походка. Разумеется, аккуратно обходя кровавые пятна. С безупречной грацией той, кто умеет не только шагать поверх ужаса… но и делать это красиво.

Скакали почти всю ночь. Прямо в метель. Слепую, злую, такую, что лошади приходилось угадывать дорогу по голосу всадника и запаху упрямства. Но И`ньяру не жалел свою кобылу — она была эльфийской, а значит рождённой страдать красиво. В боях она, может, и не бывала, зато несла себя так, будто шла на собственную коронацию, даже если под копытами был лёд, а впереди — неизвестность. К рассвету её бока покрылись мыльной пеной, и только тогда принц соизволил остановиться. Привстал в седле, щёлкнул пальцами, стряхивая снег с капюшона, и кивнул в сторону обледенелой реки.

— Вон туда, к камню. Там разобьём лагерь. И если я умру от скуки, обвиняй погоду.

Он отправил Л`ианора мыться. Без прелюдий. Без просьб. Просто ткнул ему свёрток со сменой одежды и посоветовал не утонуть в реке, холодной как похоронная речь. Вид у Ли был, конечно, достойный сожаления: седовласый старик с телом, преданным на милость мороза. И`ньяру посмотрел на это с лёгким презрением эстетствующего демона и ушёл собирать валежник.

Мокрое дерево, конечно, не хотело гореть. Но это было не его проблема. Артефакт в кармане шевельнулся, как сонный бес — и к моменту, когда Ли вернулся, костёр уже пылал под камнем, как чья-то совесть после удачного признания.

— Рыбы не наловил? — бросил И`ньяру, даже не обернувшись. — Жаль. Удивительно, конечно, что мысль о ловле рыбы не пришла тебе в голову. Обычно у тебя столько идей… особенно когда они никому не нужны.

Он не ждал ответа. Просто вытащил припасы — кусок мяса, хлеб, сохранивший удивительное сходство с камнем, и устроился у костра. Привалился спиной к валуну, вытянул ноги, позволив себе минуту почти комфортной тишины. А потом, конечно, не удержался.

— Признаться, братец, — произнёс он с тоном, которым обычно делятся особо гадкими воспоминаниями, — ты меня удивил. Там, в доме. Эта сцена. Ты. Кинжал. Кровь. Ух. Прямо горжусь.

Пауза. Взгляд Л`ианора был острым, как лезвие, заброшенное в спину. И`ньяру только повёл плечом, как будто пригвождённый взгляд — это всего лишь насекомое на мантии.

— Не думал, что у тебя хватит духа. Особенно после всех этих лет твоего… миротворчества. Твоих очаровательных выходок. С женщинами, в частности.

Он улыбнулся. Тонко. Почти ласково. Почти с уважением. Почти.

— Как звали ту? — продолжил он, как будто выбирал вино из старой коллекции. — Ту, по которой ты сох. Лет… триста назад? Или четыреста? С глазами, как мокрый мох, и руками, что дрожали каждый раз, как ты на неё смотрел.

Принц наклонил голову.

— Подожди. Это была не она, а служанка. Точно. Она плакала дольше. Ну, пока у неё ещё была голова.

Он поднял кусок хлеба и задумчиво отломил.

— Прости, Ли. Я путаюсь. Все эти женщины, всё это людское… такое однотипное. Такое смертное.

И откусил хлеб — с тем удовольствием, с каким другие глотают месть.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

— Закрой свой рот.

Слова прозвучали просто. Без рёва. Без угрозы. Но в воздухе они треснули — как сухая ветка в ночной роще. Мороз сразу схватился за их тень, как за добычу. И`ньяру поднял бровь — плавно, даже с неким изяществом, как будто приветствовал не выпад, а долгожданную симфонию. Легкое движение — и уже в глазах зажглось: нет, не удивление, не страх. Удовольствие. Тонкое. Почти интимное. Он знал, что Л`ианор взорвётся. Он всегда знал. И втайне этого ждал.

Вот только "старший брат" — это звание. Почётное. И пустое. Осколок родословной. Кровь общего отца, чья тень до сих пор ползёт по коридорам памяти. И утроба матери… если она вообще когда-либо была живой, а не вырезана из преданий. И`ньяру не был уверен. Он пытался вспомнить — однажды, давно. Когда услышал, что она умерла. Смерть матери должна была что-то вызвать. Дрожь? Боль? Крик, тонущий в закатном лесу?

Ничего. Пустота, гладкая и сухая, как зеркало после дождя. Мать ушла — и ушло с ней всё. Ни следа. Ни царапины. Ни одной живой занозы, за которую можно зацепиться. Он мог бы сказать это вслух. Прямо сейчас. Но не успел.

Потому что Л`ианор шагнул. И не просто шагнул — навалился. Захватил. Ветхий облик старика только усилил жест: он шёл как тень, но вдарил как буря. Словно кто-то воскресил в нём древнюю силу, ту, что не ржавеет от времени. В следующее мгновение И`ньяру прижался к валуну. Спиной. Плечами. Грудью. Тонкое тело, обёрнутое в морок девичьего облика, вжалось в камень, как лист под дождём.

Он даже не вздрогнул. Лишь чуть прикрыл глаза — будто в этот момент слушал музыку, которую слышит только он. Тишина между сердечными ударами. Между вопросом и ударом. Его губы чуть тронула тень улыбки — не насмешка, нет. Признание. Л`ианор, наконец, решился.

— Вот как, — произнёс И`ньяру тихо, почти шёпотом. — Значит, всё-таки умеешь. Давить.

Голос его был мягок. Ложился между пальцев, как шёлковая верёвка, которой перетягивают глотку — не для удушения, для воспитания.

— Ты всегда ждал момента, Ли? Или сейчас просто выдался особенно живописный камень?

Он повернул голову, взгляд впился в лицо брата. И внезапно стал абсолютно спокоен. Даже дыхание не сбилось. Как будто быть прижатым к камню — привычное утреннее упражнение.

— Ты ведь не из-за кузнеца, правда? Не из-за бабки, не из-за ребёнка. — Его голос стал глубже, медленнее. — Ты злишься, потому что я напоминаю тебе, кто ты. Когда никто другой не смеет. Ты хотел быть добром в этой гнилой истории? Появляться с мечом, но без крови? Быть эльфом… без тьмы?

И`ньяру усмехнулся. Легко. Неодобрительно.

— Тьма в тебе, Ли. Я лишь свечу на неё фонарём.

Валун за спиной был холодным. Но это не имело значения. Камень не может подавить того, кто сам стал лезвием.

— Ну, — он чуть склонил голову. — Что дальше, брат? Сломаешь мне ребро? Вырвешь из груди сердце, которое и так давно не принадлежит никому?

Он слегка наклонился вперёд — ровно настолько, чтобы лоб почти коснулся лба Л`ианора. И прошептал, совсем тихо:

— Или… поцелуешь?

Улыбка распустилась на его лице, как ночной цветок в ядовитом саду.

— В любом случае, сделай это красиво.

И Л`ианор сделал. Некрасиво.

Кулак ударил в скулу — резко, без предупреждения, как камень в ледяной воде. И`ньяру даже не отшатнулся: он ждал чего угодно, но не этого. Губы его ещё хранили насмешку, а вот кожа — уже хранила отпечаток брата. Второй удар пришёл раньше, чем мысль: прямо в висок. Звук был глухим, влажным, как падение сердца в грудь. Третий — по губам. Рассёк их. Тонкая кровь заструилась по подбородку, слилась с инеем на коже. Прекрасный штрих к портрету.

Он не сопротивлялся. Не сразу. Он просто лежал, придавленный, как редкая книга, которую избивают вместо сожжения. Глаза его не выражали боли. Только... внимание. Наблюдение. Удивлённый интерес, как у хищника, который впервые почувствовал укус.

— Вот ты где, Ли, — выдохнул он, когда между ударами выпала секунда. — Наконец-то я тебя вижу.

Кулак снова опустился — теперь на подбородок. Голова И`ньяру ударилась о камень. Сквозь мрак в глазах вспыхнули искры, будто кто-то стукнул по ларцу с заклятиями. Он закашлялся, хрипло, и со вкусом крови на языке рассмеялся.

— Что, братец? — сквозь кашель выдохнул он. — Не хочешь быть мясником... но быть моим судьёй — с этим ты справляешься?

Он приподнял руку — не для удара, а для жеста. Как будто хотел дотронуться до лица брата. Ладонь была в крови. В своей.

— Ударь ещё. Давай. Сделай вид, что этим ты очищаешься. Что смываешь с себя вину. За Эмилиана. За себя. За ту ночь, помнишь?.. — он зажмурился, усмехнулся сквозь рассечённую губу. — Конечно, помнишь. Ты же её похоронил.

Последнее слово — как клинок в вену. А потом, медленно, как будто в замедленном сне, он прошептал:

— Но если решишь убить меня… не промахнись, Ли. Не промахнись. Я всё ещё живой. А значит — вернусь. И буду напоминать тебе. Каждый раз. Каждый рассвет. Каждую кровь, что ты попытаешься не пролить.

Он лежал на снегу, разбитый, но не побеждённый. Даже сейчас, в крови, в ледяной пыли, он был опасен. Потому что И`ньяру не знал покоя. Только музыку. И месть. И брата, с которого не мог оторвать глаз. И Л`ианор это знал.

Кулаки сомкнулись не в удар, а в хватку. Прямо на шее. Пальцы сомкнулись медленно, как змеи, ползущие к сердцу. Не резко. Почти... нежно. Как будто Л`ианор не душил — держал. Как будто пытался удержать брата от того, чтобы снова стать собой. Чтобы не говорить. Не смотреть. Не дышать. Снег скрипел под телами. Воздух вокруг вдруг стал слишком хрупким, как будто деревья вокруг затаили дыхание. И`ньяру закашлялся. Тело выгнулось. Пальцы его скользнули по снегу, оставляя рваные борозды. Он дёрнулся. Один раз. Второй. Потом застыл.

В глазах — тень удивления. И — да, что-то ещё. Ни страха. Ни мольбы. Только… интерес. Чистый. Зеркальный. Как будто он наконец понял, чего так долго ждал.

— Вот оно ты… — прохрипел И`ньяру сквозь сдавленное горло. — Истинное лицо...

И в этот миг Л`ианор отпустил.

Как будто в нём оборвалась струна. Как будто сам себя поймал на том, что держит не врага… а брата. Эльфа, с которым когда-то делил песню, солнце, колыбельную. Он отшатнулся — тяжело дыша, с оторопью в глазах. Смотрел на руки, как на чужие. Словно только что прикоснулся к чему-то, чего никогда не должен был касаться. А И`ньяру откинулся назад, тяжело, как сброшенный с алтаря идол. Лежал, задыхаясь, хрипя, с разбитыми губами и ссадинами на горле. Но живой. И всё ещё опасно прекрасный в своей разрушенности.

Он посмотрел вверх — на звёзды, на обледеневшие ветви, на небеса, которые не остановили Л`ианора.

— Теперь, — прохрипел он, — Теперь ты мой по-настоящему.

И рассмеялся. Хрипло. Медленно. Как если бы на дне его горла ожила змея и пела старую, забытую песню.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

И`ньяру улыбнулся — не губами, а краешком окровавленной язвительности. Сердце, говоришь? Да ещё и принадлежит? Прекрасно. Просто великолепно. Где-то во Дворце сейчас, наверное, истово рукоблудствует какой-нибудь старейшина, услышав этот пафос: "ах, вот оно, высокое чувство, ах, трагедия, ах, великое пламя!"  Ну-ну. Будто Л`ианора укусил поэт, а не просто очередная ошибка природы. Такие речи могли бы растрогать... разве что топор. Или пень. Или пень с комплексом спасателя.

Он был бы умилён, если бы не знал Л`ианора лучше, чем собственный пульс. Со статью у брата всё в порядке. До первого удара по позвоночнику. Глубины — увы — не хватало. Он не бездонный колодец — скорее, изящно отполированный таз, в котором очень эффектно отражается потолок. Хоть зеркало ставь, хоть свечи.

У И`ньяру в какой-то момент даже зачесались руки. И не в переносном. Прям вот физически. От желания с силой и изяществом — одновременно — вбить в старшего брата мысль о том, что трагедия — это не поза. Это процесс. Но он, разумеется, сдержался. Потому что любит своего брата. Почти. Временами. Особенно, когда тот молчит.

Он поднялся. Спокойно, как эльф, который только что проиграл спор о вкусе крови. Потянулся к снегу. Смыл с лица следы... чего? Патетики? Переживаний? Неважно. Главное — вытерся не о собственную совесть, а о снег. Честнее.

О внешности не беспокоился. В людских землях его били так, что эта маленькая братская вспышка казалась комплиментом. Лёгким флиртом на фоне предыдущих избиений. Помнится, был один такой эпизод на юге… тюрьма, стены из плесени, охранник с лицом дохлой курицы. Очаровательное местечко. Там Его Младшее Высочество имел честь переосмыслить своё поведение. Вывод был простой: поведение у него — шикарное. А если кому-то не нравится — у двери никого не держим. Стена вон там, шея вон здесь.

А вот Л`ианору, видимо, не понравилось. Ни слова, ни интонации. Видимо, смертная потаскушка была дорога. Где-то там, в глубинах, где у Л`ианора прячутся несваренные чувства. И`ньяру не ревновал. Он вообще не из тех, кто ревнует. Он — из тех, кто запоминает. Но внутри что-то ёкнуло. Не больно — просто мерзко. Как будто тебе плюнули в лицо. Без крика. Без драмы. Просто —шлёп — и пошёл дальше. А ты стоишь. Снег под ногами. Кровь на пальцах. И всё, что остаётся, — это выдохнуть и добавить:

— Принято. Принял к сведению. Лучше пиши, Ли. У тебя хорошо выходит. Особенно черновики.

И`ньяру вернулся к своему мешку, не торопясь. Плечо саднило, на губах снова запеклась кровь. Он сплюнул — коротко, в сторону, будто выкидывал не только слюну, но и всё, что стоило оставить позади. Из-под складок ткани он достал шкатулку. Тонкую, резную, тёмного дерева, с замком, который щёлкнул так, словно просыпался зверь. Внутри — привычный порядок: фиалы из горного хрусталя, обвязанные нитями, крошечная ступка, пучки сухоцветов, полоски трав, бережно свёрнутые в обугленные свитки. Всё пахло дымом, давней тревогой и старыми снами.

Он разложил содержимое на землю с той деликатной сосредоточенностью, с какой другие молятся. Каждое движение — без лишнего смысла, но с внутренним весом. Лекарства. Настойки. Остатки упрямства. Своё уродливое спокойствие он собирался врачевать не силой — ритуалом.

— Признаться, брат, — отозвался принц тихо, не глядя, — Я бы куда меньше радовался этой поездке, кабы не прихватил с собой средство от глупости. Своей и чужой.

Он смешивал травы, капал мазь на ладонь. В полумраке костра она зашипело, как шепот в запретной библиотеке. Запах горечи поднимался, вязкий и пряный, будто предостережение.

— Ах, Ли… — выдохнул И`ньяру чуть позже. — Ты, конечно, диво.

Он поднял глаза, не торопясь. Смотрел не в лицо, а выше — туда, где начинались сомнения.

— Всё пытаешься сыграть в сделку, будто я ношу в кармане амбиции, припрятанные для особо доверчивых родственников. Потянешь за правильную ниточку — и рассыплется из меня корона, титул и дорожка из лепестков, ведущая к твоей великой роли.

Ину выпрямился. Руки снова лежали спокойно на коленях, но голос стал глуше, ближе к земле.

— А я тебе скажу, чего хочу. Ничего. Ни от тебя. Ни от леса. Ни от кого. Ты мне не нужен, Ли.

Он говорил почти ласково — так, как старшие говорят тем, кто всё ещё верит в признание.

— Я не жду, что ты подставишь спину, нальёшь вино или упрекнёшь судьбу. Всё, что мне нужно от тебя — чтобы ты не путался под ногами.

Наклонился вперёд. Снег под ним тихо скрипнул.

— Если уж решишь меня ударить — бей меня. Не проецируй на меня своих мёртвых женщин, своих несбывшихся выборов, свою вину, которую ты и сам не умеешь носить. Я здесь. Живой. Не идеальный, не прощённый. Но — настоящий.

И`ньяру снова откинулся назад. Шкатулка стояла раскрытая, как гробик, и в ней чуть дрожали сосуды.

— А что взамен? — его улыбка была почти тёплой. — Ничего. Ни капли. Ты ведь не торговец, Ли. Ты — груз.

Голос не дрогнул.

— Пока ты не поймёшь, на кого на самом деле замахиваешься — так и будешь раз за разом лупить воздух. Или себя. Или что ещё хуже — меня, думая, будто это способ исцелиться.

Он замолчал. Несколько долгих ударов сердца слышался только огонь. Потом он заговорил вновь — тише, спокойнее, как утомлённый врач, что понимает, что лечение не подействует, но всё равно прописывает траву.

— Так что сиди. Грейся. Молчи. Или думай — как хочешь. Только в следующий раз, если решишь меня ударить — не промахнись.

Ину посмотрел на брата — прямо. Без вызова. Без жалости.

— А то я, право слово, подумаю, что ты заигрываешь.

В ту ночь И`ньяру больше не сказал ни слова. Целебную мазь брату он не предложил — не из вредности, а потому что не видел смысла. На Л`ианоре всё заживало, как на породистом псе, не столько благодаря удачной родословной, сколько за счёт той самой древней связи, что тянулась между ними, как тугая струна. Магия крови. Узы, что ни порвать, ни развязать — только натягивать до скрипа.

К утру все ссадины и разорванные участки кожи ушли вглубь, уступив место синякам — благородным, густым, как старое вино. К полудню и они, скорее всего, исчезли бы. Как исчезает память о драке, которую проиграли оба.

Позавтракали молча. Без изысков, без церемоний. Кто-то грыз хлеб, кто-то молчал — кто из них что делал, уже не имело значения. И снова — в путь. И`ньяру не прерывал тишину. Не из опасений, будто брат вновь впадёт в ярость и, ведомый внутренним зверем, начнёт махать кулаками или швыряться ближайшей мебелью. Хотя — мебели поблизости, к сожалению, не наблюдалось.

Нет, он просто... принимал. Реальность. Себя в ней. Брата — в пределах допустимого. Снег. А реальность, как водится, была неприкрытой сукой.

Зима по календарю ещё не наступила, но вьюга, похоже, этого не знала. Снег валил, как будто пытаясь стереть их с карты мира. Кони шли с трудом, словно пробирались сквозь шерсть мёртвого бога. Ледяной ветер драл лицо, как старый знакомый, которому однажды отказали в помощи. И`ньяру в который раз подумал, что, видимо, в этом году он слишком усердно танцевал Зимний Танец. Ну что ж. Значит, зима решила прийти пораньше — и, разумеется, через него.

Он даже не злился. Он устал. Внутренне. Холод шёл не снаружи — изнутри. Всё остальное было лишь декорацией.
Это людям положено волноваться: хватит ли хлеба, выживут ли дети, сдохнет ли скотина до весны. У них всё измеряется потерей. У И`ньяру — лишь иронией.

Он ехал, щурясь сквозь снег, и с какой-то тихой, мерзкой радостью подумал: корова, конечно, полезнее ребёнка. Молоко, кожа, навоз — универсальный комплект. А дети... Сложно сказать, зачем они вообще. Разве что шумят хорошо. Впрочем, и куры шумят.

Принц усмехнулся. Сухо, в сторону. Замёрзшие губы треснули от этого. А не предложить ли Эмилиану сделку? Одна корова за ребёнка. Две — за особенно плаксивого. Выгодно. Логично. Экономически оправдано. Эмилиан всё равно ещё молод. Ему не привыкать терять.

И`ньяру чуть склонил голову, как будто пробовал идею на вкус. Глупость, конечно. Но ведь все хорошие шутки когда-то начинались с серьёзного предложения.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

К прискорбному счастью Лианора и к глубокой досаде Иньяру, путь после последней перепалки прошёл... бесстыдно спокойно.  Ни тебе мордобоя в трактире, где пьяный оборванец высказывает политическое мнение в форме табуретки. Ни борделя с обязательным элементом драмы — "инфекция или просто экзема". Ни даже жалкой попытки городской стражи завести дело о хулиганстве против неправильно одетой девицы с подозрительным акцентом. Скука. Скука, завёрнутая в пергамент.

Единственным развлечением можно было считать рыночный инцидент, и то — слабенький, как дешёвый отвар. Торговец решил обсчитать старикашку Ли. Какая трогательная глупость. Рука И`ньяру уже привычно скользнула к поясу — не то к кинжалу, не то к игле, не то к той штуке, которую он однажды вырвал из тела контрабандиста и с тех пор держит просто потому что. Мелкая, липкая и очень злая. Но Л`ианор, как это ни раздражающе, всё просчитал правильно. Сдал деньги. Схватил "внучку" за шиворот. И с видом оскорблённого моралью отца семейства выволок её на улицу, оставив И`ньяру с его вспоротым героизмом и легким оскорблением.

Он бы, конечно, обиделся, но не было подходящей публики. Да и спектакль уже закончился.

Шёл пятый или шестой день пути — все они слились в одну вязкую полосу грязи, мокрых плащей и угрюмых молчаний. Когда, наконец, показалась деревня — она разочаровала. Не то чтобы И`ньяру ожидал увидеть миниатюрную цитадель, окружённую золотыми лугами. Но здесь всё было... Уместно. Крепкие дома. Несколько даже из камня. Вот, вероятно, обиталище старосты. А вот — местная темница, у которой, скорее всего, давно не было настоящей крови. Уныло. Миленько. Противно.

Он осадил коня. Вскинул бровь. Перевёл взгляд на Л`ианора — с тем самым выражением, которым обычно приветствуют медленно распадающуюся скульптуру: эстетика есть, но запах странный.

— А если мне захочется творить глупости, брат? — в голосе не было вызова. Скорее — ленивое предвкушение. — Побьёшь меня снова? Или на этот раз просто оставишь умирать от скуки?

Не дожидаясь ответа, он пришпорил лошадь и направился по тропе вниз, к домам. Не потому что спешил. Просто хотел первым посмотреть, с какой стороны у этой дырявой деревни легче начать катастрофу.

Деревня, как оказалось, не страдала от приступов паники при виде чужаков. По крайней мере, те немногие жители, что попались на пути, не сочли нужным впадать в истерику. Взгляды — короткие, вялые, скорее для проформы. Скользнули, зацепились на полуслове и тут же отпрянули. Будто каждый из них видел таких, как они, уже тысячу раз, и всегда старался не вглядываться слишком глубоко — чтобы не заметили ответный интерес.

Мужики чинили заборы, сбивались в кучки у дровниц, лопатили снег с видом, будто на кону стояла судьба мира. Бабы — в платках, с корзинами, с затылками, похожими на запечённые булки. Никто не бросал ни проклятий, ни знаков. Всё как полагается в местах, где жить — дело выработки, а не желания.

И`ньяру, конечно, глазел. С любопытством. Не как случайный путник и не как завоеватель, а как хищник, разглядывающий привычную клетку, чтобы понять: из чего сделаны прутья и как быстро они гнутся под давлением.

Когда они добрались до торговой площади — почти пустой, серой, как забытый сон, — он резко придержал коня. Повернулся к Л`ианору, как к скучному спутнику, которому вручают корзину с рыбой и говорят: "держи, ты всё равно лишний".

— Брат мой, — произнёс он вежливо, с лаской, от которой деревья бы сбрасывали листву, — Я, пожалуй, немного освежу маршрут. Дело у меня срочное, неотложное, почти сакральное. А ты… поищи дом этого твоего Эмилиана. Или хотя бы ночлег. Развалины вроде тебя вызывают больше доверия. Людям проще приютить то, что выглядит полумёртвым.

Он даже не стал дожидаться ответа. Развернул скакуна и скрылся в переулке, оставив за собой только глухое хрюканье лошади и характерный след своего отсутствия.

Л`ианору повезло: мимо проходила ватагa местной молодёжи — румяные девицы, хихикающие на языке, который был бы понятен даже глухонемому, и широкоплечие юнцы, у которых интеллект, кажется, жил где-то ближе к локтям. Но были вежливы. С готовностью указали дорогу. Кузница оказалась на самом краю деревни, где начиналась соль — ветер, шум, и холодное дыхание моря, едва заметное, но уже чужое.

Дом Эмилиана выглядел слишком хорошо, чтобы быть случаем. Два этажа, стены крепкие, окна вымыты, крышу чинили явно не по принуждению. Под боком — кузня, строения, сараи. В хлеву ревела скотина. Стога сена были заботливо укрыты, дорожки очищены, даже ворота сияли свежестью древесины, будто их выстругали утром, специально к визиту эльфов. Сразу было видно — здесь живут не плохо. Намного лучше, чем там, у леса, где выживание зависело от милости ветра и настроения тварей.

У самого крыльца, в сугробе, возилась девочка — совсем мала, не старше шести зим. На рукавичках — мех кролика, на лице — серьёзность, с которой можно командовать армией. Она держала куклу, нарисованную, не сшитую, и что-то бормотала, пока не заметила приближение чужого.

Тут же прервала игру, вскочила, помахала.

— Дедушка, вы к нам? — воскликнула звонко. — Вам лошадку подковать? Так погодите, проходите скорее, я сейчас тятю позову!

Постучала ножками у порога — обстоятельно, будто проводила ритуал — и скрылась за дверью.

Спустя мгновение внутри послышалась возня. Затем дверь распахнулась, выпуская тёплый свет, запах еды и те звуки, которые обычно называют "домом". На пороге появился Эмилиан. Он постарел. Не обветшал, но округлился: в лице, в талии, в манере держать полотенце. Седина уже сквозила, морщины скапливались в уголках глаз и губ. Он был живым примером того, как люди умеют заживать — если им позволить.

Увидев старого путника, поклонился, накидывая тулуп.

— Доброго вечера тебе, отец, — сказал с вежливостью, в которой не было страха, только усталость от повседневного. — Алька говорит, лошадь тебе подковать нужно. Это подождёт. Сейчас у нас ужин. Не обессудь, уважь и прими приглашение. Накормим горячим.

Так говорил человек, который давно не видел магии, но помнил вкус хлеба.

Отредактировано Inyaru (2025-05-23 11:32:07)

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

С моря дул ветер. Не тот, что шелестит листвой или играет подолами. Нет. Этот был из тех, что проникает под кожу, сквозь плоть, кости, мысли. Он не бил — он вселялся. Сквозил под рёбра, поддевал позвоночник, выдавливал дыхание. Он не знал сочувствия и не стремился к согреву. Для обычного человека — беда. Такой холод ломает даже волю: без огня, без пищи, без укрытия. Долго не протянуть. Но И`ньяру человеком не был. Ни в одном из своих обличий. Даже теперь — в теле дерзкой, вычурной девицы, наряженной почти как насмешка над пуританским приличием. Даже сейчас он оставался тем, кто всегда был вне меры, вне рода, вне плоти.

Он встречал ветер спокойно, как старого знакомца. Даже больше — с лёгким, почти интимным уважением. Зима ему нравилась. Не просто как время года, не как фаза. Она была ему зеркалом. В каждом ледяном побеге, в каждом хрусте замёрзшей коры, в каждом снежном заносе он узнавал самого себя. Узнавал — и принимал. Без жалости. Он, как и она, был холоден, беспощаден, ясен.

Зима — не убивает. Она просто не спасает. И`ньяру тоже никогда не спасал. Он — не пел, не согревал, не прятал от ветра. Он проверял. Он оставлял. И если кто-то не справлялся — тот просто исчезал. Под слоем свежего снега. Под тишиной. Без лишних слов. Сильные — выживали. И шли дальше. С обветренными щеками, с потрескавшимися губами, с пульсом, который становился медленнее, но точнее. Он смотрел на заснеженные сугробы — как на тех, кто не дошёл. Смотрел — и не отводил глаз. Потому что не чувствовал вины. И`ньяру просто был. Как зима.

Он услышал их раньше, чем увидел. Звон. Смех. Хруст лезвий по льду. И ещё — эта специфическая детская аура, будто кто-то сгустил солнце и вылил его в двадцать тел, не способных молчать. И`ньяру спешился. Лошадь — благородная, умная, с характером уставшего солдата — получила мягкий хлопок по боку и, фыркнув, пошла следом. Принц двинулся вперёд, в сторону последнего дома, за которым шумело маленькое ледовое безумие.

Каток. Самодельный. Вода, вылитая в низинку, застывшая от холода и воли. На ней, как призраки радости, метались дети — штук пятнадцать. Розовощёкие, шумные, крепкие, как будто из теста, в которое замешали слишком много молока и счастья. Омерзительно живые. По-своему трогательные.

Он остановился в тени, наблюдая. Катание было хаотичным, но в этом хаосе был лидер: мальчишка — лет двенадцати, может, чуть старше. Высокий, жилистый, с кудрями, из которых можно было бы сплести венок. Но главное — глаза. Светлые. Ядовито-светлые. Слишком знакомые. И`ньяру видел такие глаза каждый день. В зеркале. Или, хуже, на лице, которое тоже называло А`суа отцом.

Принц не стал задавать вопросов. Не стал говорить. Просто подошёл ближе. Встал. Смотрел, как мальчишка раздаёт команды, как будто водит армию. Даже усмехнулся. Приятная наглость. Уверенность хищника в теле ребёнка. Мальчик это почувствовал. Заметил. Поднял голову. И, не отводя взгляда, подъехал. Вжик. Вжик. Лёд взвизгнул под коньками, и струя снежной пыли легла на плащ И`ньяру.

— Надо чего? — резко, почти вызывающе.

И`ньяру склонил голову. Улыбнулся. Чуть. Бархатно.

— Надо.

Голос был грудным, томным, совсем не девичий — и оттого гораздо опаснее.

— Кузнеца ищу. Есть у вас такой? Или вы тут все деревянными гвоздями живёте?

— А то! — мальчик подбоченился. — Татка мой, Эмилианом зовут. Только зря гонишь. Он мастер. Лучший. Спрашивай кого хочешь.

— Прелестно, — протянул И`ньяру. — А подковать лошадь — он умеет? Или только кастрюли целует?

Мальчишка надулся. Пыхтел, будто сейчас разразится речью о чести рода.

— Умеет! И лучше тебя, девка нарядная, в лошадях разбирается! Пошли, сам покажу!

Принц не возражал. Просто кивнул. Смотрел, как юркий малец скомандовал своей шайке, потом подбежал к мешку, ловко сменил обувь, закинул конёк на плечо — и нарочито неторопливо подошёл. Краснел, конечно. И так, что не спишешь на мороз.

Шли молча. Он украдкой поглядывал на И`ньяру, тот — нарочно не отвечал. Пока мальчик не лопнул:

— Ты чьих будешь, красавица?

— Уже красавица? — Принц рассмеялся. Бархатно. С намёком. Так, что в животе у мальчишки должно было всё скрутиться в первый в жизни ком страха и вожделения. — Из дальних краёв. Таких у вас в деревне не держат.

— Держат! — обиделся он. — Мой татка книг купил! И учителя! Я слыхал. Всё знаю!

— Ну конечно, — томно вздохнул И`ньяру. — Будущий учёный. А звать тебя как?

— Этьен.

— Приятное имя. Запомню. А моё — не скажу.

Принц полез в мешок и, не глядя, бросил свёрток. Тот шмякнулся точно в ладонь мальчика.

— Это чё?

— Конфеты.

И`ньяру остановился.

— Ешь. Это вкусно. А если нет — отдай отцу. Пусть заест ими свою мастерскую гордость.

И пошёл дальше. Не оборачиваясь. Не торопясь. Оставляя позади мальчишку, деревню — и немного сладкого яда в воздухе.

К дому подошли, когда Этьен сгрыз половину конфеты. Оставшиеся собрался вроде как младшей сестренке отдать, о чем не приеминул сообщить - с гордостью, разумеется. И`ньяру уже не слушал. Его больше интересовала лошадь во дворе - та самая, на которой ехал его старший брат. Значит, волею судьбы Ли тоже нашел дорогу в нужный дом. Тем лучше - не носиться по всей деревне и не искать его.

Этьен вырвался вперед - ноги отряхнул и дверь распахнул, крича во все горло:

- Папка! Пааа! У нас гостья! Лошадку ее подковать надо!

Ответ кузнеца И`ньяру проигнорировал. На что ему, в сущности, реплики смертных? Он тем временем деловито отряхнул плащ и снял его с плеч — с движением, в котором было больше грации, чем необходимости. Вешать его он не спешил. Осматривался. Поглядывал. Дом, к слову, подрос. Пахло добротой, печью, железом, остатками чужого труда. Хозяйство Эмилиана за двенадцать лет явно расцвело — не до золота, но до достатка. Что ж, принц мысленно кивнул. Можно не жалеть. Пока что.

А потом эльфийский взгляд упал на девчонку. Маленькую. Смешную. С глазами, в которых плескалась мимолётная осень — светленькая, шумная, обречённо прекрасная. Алька. Имя с претензией. Странной. Почти благородной. И`ньяру посмотрел на неё чуть дольше, чем следовало. Примерно с тем же интересом, с каким художник разглядывает холст перед тем, как вылить на него первую каплю крови. Нет — краски. Разницы всё равно никакой.

Она вырастет. Будет прелестна. Станет проблемой. Или предвестием. Такие, как она, редко умирают просто так. Чаще — эффектно. Символично. С надрывом. Как принято у красивых.

Принц снова улыбнулся. На этот раз — чуть холоднее. И вошёл в дом.

В соседней комнате пылал камин. Не для уюта — для вида. За грубым, широким столом — тот тип мебели, что намекает на достаток, но шепчет о деревенской родословной, — сидели все участники этой небольшой пьесы. Эмилиан — крепкий, сдержанный, встал без суеты, но с тем напряжением в спине, которое говорит больше, чем слова. Его жена — женщина с глазами, в которых поселились страх и усталость. Не соседи, не родственники — полноправные хозяева. Рядом с ними Л`ианор. Или точнее — Л`ианор в своём очередном восхитительном камуфляже. Сегодня: усталый дед с лицом, как забытая икона. И, конечно, еда. Миска. Мясо. Уже наполовину опустошённая.

И`ньяру взглянул на брата с лёгкой досадой. Накормлен. Значит, тут давно. Значит, уже пустил корни. Смертным, как всегда, нравится Л`ианор. Потому что он — понятен. Даже когда прячется за старческой маской.

— Садись, — произнёс Эмилиан. Голос — как заусенец. Сухой, цепляющий.

И`ньяру понял сразу: знает. Узнал. Проглотил эту истину, как ржавый гвоздь, и теперь она царапает его изнутри.

Он сел. Во главе стола. Молча. Торжественно. Как палач перед ужином. Плащ — на спинку стула. Руки — на стол. Внимание — распределено. Поровну. Женщина напротив заволновалась. Пальцы сжались в молитву. Может, в мольбу. Мальчишка — Этьен — притих. То ли почувствовал, то ли понял. Алька смотрела на "гостью" широко раскрытыми глазами. Её взгляд был светлым. Пока что. А Л`ианор… Л`ианор ел. Спокойно. С достоинством. Как будто не замечал. Как будто всё это — не пролог к чему-то, от чего даже камин остынет.

— Жена, принеси ещё тарелку. И прибор, — голос Эмилиана прозвучал с нажимом, будто говорил не с женщиной, а с кузнечным молотом. Та кивнула, засуетилась. А он вернул взгляд. На "гостью". Прищурился. С тем особым выражением, которым простые мужчины смотрят на то, что кажется слишком красивым, чтобы быть безопасным.

— Скажу честно, я тебе не рад, — произнёс он хрипло. — Ни тебе, ни...

Кивок в сторону Л`ианора. Простой. Грубый. Как удар топором в дерево.

— Ему. Но закон есть закон. Путников встречают, даже если от них одни проблемы.

— Как трогательно, — не сказал И`ньяру.

Он просто посмотрел. Долго. Пронзительно. Так, что у деревянного стола внезапно появился нерв.

Миска с похлёбкой появилась перед ним — ароматная, горячая. Принц не шелохнулся. Только мягко, почти лениво, положил ладонь на запястье женщины, что ставила миску. Кожа у неё была шершавая. Пальцы — уставшие.

— Благодарю, — сказал эльф, тихо, как молитву, произнесённую в храме удовольствий.

Женщина вздрогнула. Этьен выронил ложку. Алька — не поняла. Ещё нет. А И`ньяру потянулся к шнуровке у ворота своей блузы — так, как будто поправлял её. Но шнурок послушно поддался, ткань разошлась. Белая. Чистая. Глупо невинная. И кожа под ней — как расплавленное молоко на снегу. В комнате стало… тише. Воздух дрогнул.

— У вас тут, право, жарко, — почти мечтательно произнёс И`ньяру. — Скидывай одежду и пляши, как есть. Так у вас принято? Или я опять перепутала традиции?

Эмилиан побагровел. Женщина задохнулась от возмущения, пытаясь прикрыть то, что давно уже было открыто — любопытство мужа. А И`ньяру рассмеялся. Негромко. Бархатно. Смертельно.

— Шучу, — добавил Ину мягко. — Разумеется.

Он взял ложку, не спеша.

— Сначала ужин. Потом дела. Я обещала дедуле быть хорошей девочкой.

После повернулся к Л`ианору. Улыбнулся. Так, как улыбаются палачи друг другу перед сменой.

— Правда же, Ли?

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Ужин, надо признать, удался. На фоне того, чем он питался последние дни — обгрызанные корешки, чья-то сушёная скука и один раз камень (да, потому что "это была ягода", ага) — тушёное мясо казалось почти гастрономическим откровением. Даже пиво было свежим, что для этих мест уже считалось чем-то вроде милости богов.

И`ньяру ел неторопливо, с ленивым изяществом, как гурман на казни. Ни на кого не смотрел: ни на Эмилиана, в лице которого поселился крупный гневный червяк, ни на его жену, бегающую взглядом между гостем и собственным ужасом, ни на брата, у которого, похоже, начался тот самый этап смирения, когда человек внутренне уже похоронил и себя, и ребёнка, и, возможно, часть мебели.

Правильно, к чему суетиться? Если слово дано — значит, слово будет взято. Больно, но вежливо. С улыбкой.

Он допил пиво — смачно, со звуком, будто закрыл сделку. Затем откинулся на спинку стула и, театрально заложив руки за голову, уставился на женщину с таким видом, будто впервые в жизни увидел живую мать семейства, а до этого считал, что они вылупляются из глины и сразу умирают от стыда.

— Дорогая хозяйка, — начал принц вкрадчиво, с ленцой змеи, ползущей в тепло, — не сочтите за дерзость, но доставьте мне радость: напомните, как вас зовут?

Женщина вздрогнула. О, как мило. Скука сразу развеялась.

— Эд... Эдит, — пискнула она, глядя на мужа. Эмилиан кивнул, как палач, получивший разрешение.

— Эдит, — повторил И`ньяру, смакуя имя, как кровь на губах. — Эмилиан, Эдит, Этьен... и Алька. Интересно. На Альке, видимо, ваша фантазия решила прогуляться в одиночку?

Ответа он, разумеется, не ждал. Какой в этом был смысл? Иногда молчание красноречивее визга.

Он поднялся, лениво потянулся, демонстрируя каждый изгиб тела, в котором не было ни одной честной мышечной линии — всё было магией и змеиной пластикой. Зевнул, как кошка, выжившая после пожара.

— Хочу спать, — сообщил он. — Желательно в тепле, желательно не в компании твоего угрюмого мужского достоинства, Эмилиан.

Но, увы. Кузнец, как обычно, всё испортил.

— Почему ты просто не оставил нас в покое? — выплюнул он.

И`ньяру поднял бровь. Чуть. На долю секунды. Как если бы его спросили, почему луна круглая, а идиоты — громкие.

— Почему? — переспросил он, вкладывая в слово ласковую злобу. — Ах, Эмилиан. Потому что ты пообещал. Мне. Никто не тянул тебя за язык, ты сам его высунул.

И посмотрел на него — не с ненавистью, нет. С любопытством. Как на горящий дом, в котором ты однажды жил. Кузнец налился цветом — багрово-винным, будто его кто-то запустил в печь и забыл достать.

— Ты прекрасно знаешь, что я не хотел этого. И никогда бы… никогда бы не пообещал тебе ничего. Разве что, кроме...

— …разве что, кроме пожелания придавить меня валуном, — вежливо подсказал И`ньяру, сложив руки на груди. — Ну конечно. Как забыть, дорогой племянничек.

Эффект — мгновенный. Эдит вскинула голову и уставилась на мужа. В глазах — тот самый ужас, когда внезапно выясняется, что ты не в доме, а в ловушке, и запах мяса в воздухе — твой.

— Это… это ведь... — начала она, запинаясь, словно язык стал чужим. Но так и не закончила.

Потому что И`ньяру рассмеялся. Легко, красиво, звонко — смехом той, кто в сказке всегда оказывается ведьмой.

— Ах, ну да, — выдохнул он. — Так вот в кого у вас Этьен. Не в мать. Госпожа, вы и правда не поняли, кто мы? Или это было… сейчас?

Эдит, похоже, поняла. Или вспомнила всё, что когда-либо слышала в детстве — о длинноухих, ледяных и опасных. Она уткнулась в передник и зарыдала, как женщина, которую уже лишили чего-то важного, но она ещё не поняла, чего именно.

И`ньяру скривился. Подошёл, присел на корточки, заглянул ей в лицо. Поймал за руки — мягко, бережно, будто хотел утешить. И при этом с такой хваткой, от которой хочется молиться, чтобы он никогда не захотел сдавить сильнее.

— Ну что вы, госпожа, — голос у него был бархатный, как яд, налитый в кубок. — Не к лицу вам так убиваться. Ваш муж не идиот. Просто… переоценил себя. Такое случается. Особенно когда смертные начинают играть с обещаниями.

Он наклонил голову чуть набок — изучающе, почти с интересом. Будто рассматривал её, как редкий цветок, который можно либо полить, либо сорвать.

— Эмилиан ведь любит вас. И детей. Он — крепкий малый. Довольно милый. Почти даже — достойный. А Алька, представьте себе, останется с вами. Неожиданно, правда?

Женщина зарыдала громче. И`ньяру вздохнул. Протянул губы в нечто, отдалённо похожее на улыбку, но на деле — усталость. Раздражение. Те самые эмоции, что появляются у живодёра, когда шкура рвётся не в том месте.

— Этьен будет в порядке. Мы не кусаем детей. Сильно. — Он чуть наклонился вперёд. — В Лесу у него будет больше, чем вы можете ему дать. Учёба, наставники, магия. Он ведь умный, правда?

Эдит слабо кивнула.

— Вот и чудненько. Пусть учится. Он нам не враг. А Л`ианор за ним присмотрит. Да, Ли?

Он обернулся, даже не глядя на брата — просто зная, что тот должен стоять где-то рядом, глотая слёзы, крики или воздух.

— Ты же присмотришь, правда?

И в голосе И`ньяру не было угрозы. Только усталость того, кто знает, что так и будет — потому что иначе будет хуже.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.

Почему-то подавляющее большинство смертных женщин, которых И`ньяру встречал на своём тернистом пути, страдали одним и тем же недугом — они чувствовали слишком много. И не просто чувствовали, а размахивали своими эмоциями, как кухонными половниками: то вскинут в небо голос, то уронят слезу, то затеют истерику с визгом, будто кто-то наступил им на мораль. Иногда — особенно одарённые — пытались соблазнить. Всегда по шаблону. И всегда скучно.

Он научился угадывать их реакции заранее — как опытный охотник по следу, он чувствовал приближение бури задолго до того, как та начинала трещать ветками. Потому и сейчас, когда женщина — Эдит, кажется? — рухнула перед ним на колени, И`ньяру не дрогнул ни одной ресницей.

О, не то чтобы он не любил, когда склоняют головы. Он даже поощрял — внутренне, сдержанно. Это был не каприз тщеславия, а скорее уважение к тем, в ком чувство самосохранения ещё теплилось. Иногда — даже пылало. Но не у неё. Не у этой. У неё — была просто паника, простая, обывательская. Беспомощная, как и всё в смертной любви.

Принц смотрел на неё с той самой лёгкой прохладой, с которой кто-то другой рассматривал бы фарфоровую чашку: изящно, но хрупко и взаимозаменяемо. И с некоторым интересом — сугубо теоретическим. Его, по правде сказать, всегда забавляла одна и та же загадка: почему смертные так яростно вцепляются в своих детёнышей? Особенно при наличии ещё одного, двух… или десятка, если звёзды над деревней были особенно щедры.

Эльфийка, потерявшая дитя — это было понятно. У эльфов каждое рождение — событие, редкое и почти священное. Пока в смертных землях взрослеют, женятся и умирают поколения, один остроухий малыш может оставаться единственным. Но люди? Женщины? Они плодились, как одуванчики на ветру. Потеряла одного — завтра будет новый. И всё же Эдит стояла перед ним на коленях, дрожала, рыдала, цеплялась за воображаемое спасение. Бессмысленно.

И`ньяру чуть склонил голову, разглядывая её — как тот, кто задумался, не стоит ли ему научить этого кузнечного выводка чему-нибудь полезному. Например, жить в Эльвендоре. Там, где вечное лето, не пахнет навозом, а детям, по крайней мере, не грозит вырасти на жалких клочках памяти и унылых деревенских праздниках. Её сыну, как бы его ни звали, в любом случае будет лучше под небесами его мира. А она… она, быть может, когда-нибудь поймёт это. Хотя вряд ли. Смертные никогда не понимали, пока не становилось слишком поздно.

— Встаньте, госпожа.

Голос прозвучал обволакивающе — как вуаль, наброшенная на лезвие. Нежно, почти ласково, с той тонкой вибрацией в тембре, которую можно было спутать с сочувствием... если никогда прежде не слышал, как этим голосом произносится приговор. Только Л`ианор — единственный свидетель множества таких речей — мог точно угадать, что скрывалось под этим шелковым покрывалом. То ли насмешка, то ли скука, то ли угроза, произнесённая с утончённой усталостью:
"Встань немедленно, женщина, пока я не решил, что ты излишне драматизируешь ради последнего акта своей никчёмной трагедии".

Эдит не поняла. Но спина её выпрямилась, будто чья-то холодная ладонь легла на затылок. Встала. Медленно. Дрожащими руками, с заплаканным лицом, но — встала. И`ньяру чуть склонил голову в знак не то благодарности, не то одобрения. Или просто наслаждался тем, как хорошо звучит тишина после чужих всхлипов.

— Возможно, в этом что-то и есть, — проговорил он, легко, будто рассуждая о погоде. — Не в ваших слезах, разумеется. И не в праведном гневе вашего супруга, который, как я чувствую, уже прикидывает угол атаки. Оружия у него при себе нет, зато искренность в глазах трогательная.

Эмилиан промолчал. Не из смирения — из расчёта. Между ним и И`ньяру стоял Л`ианор, и даже мёртвые в этот момент бы сказали: наконец-то старший брат занял чью-то сторону. День, достойный упоминания в анналах. Или хотя бы — в склепе.

— Быть может, я и впрямь чего-то не вижу, — продолжал Ину с ленивым интересом, будто листал страницы не слишком захватывающей книги. — Быть может, этот ребёнок мне не нужен.

Он пожал плечами. Неторопливо, почти театрально. Как если бы скидывал с себя тень вины, не успевшей к нему прирасти.

— Рабов в Благом дворе, как вы понимаете, — он скользнул взглядом по лицам, — хватает. Местами даже симпатичные. Чистокровные, крепкие. Удобные. Их легче подчинить, чем понять. И они куда реже плачут. Да и мне, признаюсь, куда приятнее не стирать самому себе портки. Всё же я принц, а не прачка при луже чужих эмоций.

На мгновение замер. Как будто сам не знал — окончено ли. Но затем взгляд его вновь упал на женщину, всё ещё не до конца выпрямившуюся, всё ещё дрожащую.

— Но если уж вы решили, что я — чудовище, — прошептал И`ньяру с оттенком любезного удивления, — по крайней мере, дайте мне быть чудовищем красивым.

И он улыбнулся. Мягко, выверенно. Так улыбаются в гравюрах доисторических эпох — те, чьим глазам невозможно отказать, даже зная, что следующий миг будет последним. А потом вдруг зевнул.

— Устал я, — сказал, наконец, будто признавая не слабость, а эстетическую усталость от плохой пьесы. — Дорога к вам оказалась долгой. Местами — кровавой, в основном — утомительной, как разговор с влюблённой крестьянкой о её чувствах. Оставляйте своего мальца, раз уж так настаиваете. А меня — будьте добры, уложите где-нибудь. Только, умоляю, не рядом с моим братом.

Ину скосил взгляд в сторону Л`ианора, не без тени улыбки.

— Без обид, Ли. Но за эти дни я общался с тобой больше, чем за последние два столетия. Я... перенасытился.

Эдит моргнула, будто не до конца поняла, что произошло. Эмилиан наклонил голову, глядя на него с выражением, каким обычно смотрят на чудо, не решаясь подойти ближе — вдруг кусается.

— Ты серьёзно? — хрипло спросил он. — Ты... правда оставишь Этьена?

— Не шучу, — коротко бросил И`ньяру. — Но если вы ещё минуту будете тут изображать драму с тяжёлым дыханием, могу передумать. Мне, знаешь ли, тоже нужны развлечения.

Эдит, кажется, ожила. Она шагнула вперёд, собираясь коснуться его рук — может, поцеловать, может, припасть, как к святыне. Но принц в облике девушки отпрянул резко, как от грязной тряпки. Его лицо перекосилось в чистой, академической брезгливости.

— Пожалуйста, — процедил он сквозь зубы. — Не надо. Я не из тех, кто носит благодарность в виде прикосновений. Слов будет достаточно. Или... вообще ничего.

Эмилиан всё ещё казался оглушённым, но усталость в нём победила скепсис. Он даже — о чудо — улыбнулся.

— Жена! Комнаты! Самые лучшие!

Эдит метнулась выполнять приказ с энтузиазмом спасённой души. Для Л`ианора отвели спальню на втором этаже — рядом с хозяйской, в изысканной близости к центру дома. Для И`ньяру — на первом: скромную, но уютную, с окнами в сад, который в других обстоятельствах назвали бы огородом, но ныне это был сад. В комнате стояла широкая кровать с периной из настоящего пуха и одеяло, обладающее редким даром: быть одновременно тяжёлым и тёплым — ровно настолько, чтобы навсегда усыпить тревожные мысли.

Принц осмотрел комнату, как осматривают временный трон: с холодным интересом и жадной внимательностью к деталям.

— Славно, — произнёс он. — Достойно ночного перерыва между двумя раздражающими главами.

Затем повернулся к Эдит, на этот раз без отвращения — но и без теплоты.

— Благодарю, госпожа. Утром вы накормите нас завтраком. После чего мы уйдём. И вы больше никогда не услышите ни обо мне, ни о моём брате, ни о вашем мальчике.

Он наклонил голову чуть-чуть, так, как кланяются в дворцах перед короной, которую презирают.

— Обещаю.

Комната замерла, выдохнула тёплым деревом и тонким запахом травяной подушки, как будто принимая нового обитателя — или стараясь его не спугнуть. И`ньяру остался один. Свет от свечи метался по стенам, будто пытался убежать из этого пространства. А может, просто чувствовал, кто стоит в центре комнаты — чужой и слишком древний для того, чтобы по-настоящему спать.

Он подошёл к зеркалу. Скользнул взглядом по отражению: нежная шея, тонкие запястья, женская фигура, одетая в дорожные одежды. Всё ещё его. Но не он.

И`ньяру поднял руку и неторопливо снял кольцо с безымянного пальца. Кожа чуть дрогнула, воздух сгустился — и всё переменилось. Девушка в зеркале исчезла, её место занял он сам. Прежний. Холодный. Острый. Прекрасный, как клинок, застывший на границе тени. Он долго смотрел на себя. Не любовался — сверял. Будто выискивал в собственном лице предательство.

— Вот и всё, — прошептал он, не для кого, просто в пространство.

Сел на край кровати. Опустил локти на колени, соединив пальцы в замок. Долго сидел так. Без звука. Без движения. Лишь один раз едва заметно пошевелились губы.

Кого ты пожалел, змея? Их? Или себя?

Ответа не было. И не нужно. Ответы — это для тех, кто надеется. А он... Он просто хотел закрыть глаза.

Одеяло оказалось именно таким, как обещало: тяжёлым, тёплым, правильным. Оно не задавало вопросов. Оно просто приглушало мир.

Подпись автора

Молитесь, чтобы я был зол. Во гневе я ещё держу себя в руках.