Королева стояла перед зеркалом. Никаких украшений, ни намека на регалии – простое закрытое айзенское платье, поношенное ещё с тех пор, как она прибыла в столицу дочерью герцога. Спрятав заплетенные самостоятельно волосы и часть лица под черным капюшоном, она напряженно посмотрела на свое отражение. Скрыть аристократические происхождение ей бы никогда не удалось – просты женщины ходят, говорят и даже дышат по-другому, но по крайней мере в таком облике едва бы кто-либо заподозрил королеву.
«Какая прелесть… Королева Кастилии, закон и символ идет плакаться о своей душе этому мальчишке… » — собственный голос в голове оказался настолько неожиданным, что плечи невольно вздрогнули. Она давно выбрала Томаса, когда увидела его издалека, «Мальчишка ещё слишком юн, чтобы прознать цинизм и выгоды. Кто это, если не идеальный суд божий для меня здесь, на земле?». Она никому не доверяла своих переживаний, да и некому было рассказать о случившемся за эти несколько лет. Во дворце всякий был погружен в интриги и политику, всякий мог использовать хотя бы минутную её слабость в своих интересах. Ей нужен был человек не приближенный к власти, не способный играть в политику… и нужен был как можно скорее пока она не проговорилась если не Диего то кому-то из своих служанок. Это ведь придется вновь заметать следы…

Дело шло к ночи. Под дикий стук сердца королева покинула одну из своих комнат и, запутавшись в толпе слуг, чудом смогла покинуть дворец незамеченной. Непривычно простые кожаные сапоги без каблука стучали по брусчатке в такт её мыслям: «Они смеются надо мной… Сколько лет я строила себя из камня. Сколько лиц надела, сколько голосов выучила, чтобы быть нужной, быть сильной, быть непроницаемой. И всё это – ради власти, ради выживания. Ради того, чтобы никто не увидел, что я – тоже человек. А теперь я сама хочу, чтобы меня увидели. Не как королеву. Как грешницу…». Величественные статуи у собора встретили её без осуждения, но с каким-то испытывающим взглядом, будто ожили в этот день и решили засвидетельствовать её стремление хоть как-то спасти свою душу.
Собор уже почти опустел и свет в нем держался лишь за счет многочисленных свечей, колыхнувшихся вдоль нефа, когда София проходила мимо. Шаг её, изначально уверенный и королевский постепенно становился все более смиренной и степенной. Голову приходилось держать опущенной и смотреть под ноги, чтобы не раскрыть своего лица.

Она молча остановилась у исповедальни, не подходила к Томасу напрямую, знала, что он сам увидит её и подойдет. Она даже голову не повернула в его сторону, когда он приблизился, говорила себе под ноги, но руки уже тряслись от накатывавшегося напряжения.
— Отец, — произнесла она голосом, неестественно высоким и дрожащим для себя, — Я пришла исповедаться, но Вы не узнаете моего имени. Позволите?
Она чуть приподняла голову, все ещё пряча часть лица, но уловив взгляд удивленного мальчишки. В сердце её забилась боязнь его отказа, ведь другой ей был не нужен… Она готова была бы осыпать его золотом, лишь бы он теперь позволил ей войти в исповедальню.

— Все будет хорошо, вы уже стоите на верном пути…

Слова эти, искреннее, наивные, в чем-то глупые или мудрые – будто выбили у Софии почву из-под ног. Никто с ней не разговаривал в таком тоне, но в глубине души будто она только что поняла что хотела бы… Впрочем все её существо противилось такому принятию, если бы не капюшон, скрывающий её яркие глаза в тени, то к Томасу был бы обращен взгляд из разряда «Ты блаженный или притворяешься?!». Но едва он пересек порог исповедальни – София выскользнула из своих кожаных башмаков и элегантной бурей устремилась на своё место, элегантно присаживаясь на колени. Холодный камень вплотную втерся в её кожу через ткань, это было совсем не то удобство, к какому она привыкла во дворце, когда ей всегда уделяли внимание особым уходом, но было в этой жесткости что-то по-своему, честное.
Дыхание её прерывалось, а руки предательски дрожали, как не дрожали, когда она подписывала чью-то смерть росчерком пера… Но вот наставал её через – а она не могла выдавить из себя и слово. Голос её был уже не таким звонким и командным, кроме того, постепенно её начинали все сильнее душить ещё не пролитые слезы.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. — собрав волю в кулак выговорила она с какой-то остервенелой решимостью. «Отец!» — подумала она с горькой ухмылкой, мальчишке около шестнадцати, но тем не менее именно его она выбрала чтобы он честно и без лести предстал перед ней тем самым отцом небесным, проводником его воли и суда.

Слова дальше не шли, она не знала, как начать и о чем заговорить – со времени её последней искренней исповеди прошло так много времени, что перечисляй она все грехи за этот срок – инфант бы успел подрасти за это время. Во дворце даже священник – чей-то шпион. Слезы в этот раз уже по-настоящему выскочили из глаз, забирая и без того редкий воздух из её груди…
— Я совершила ужасные вещи, отец. И я знаю… что когда я умру – я отправлюсь в ад, в преисподнюю, — голос её вновь дрогнул, было очевидно, что она действительно боится божественной кары и считает себя великой грешницей, сказывалось её консервативное воспитание северных земель, где в частности женщинам отказывали в больших «вольностях» чем убийство, — Я не говорила с богом так часто, как следовало бы, а впрочем что я могла сказать ему? «У меня не было выбора»? Я совершила много зла. Не случайно. Не в порыве. Я выбирала это. Я знала, что делаю. Я знаю, что он не простит меня, но я лишь молю, чтобы мое наказание не состояло в том, чтобы забирать жизнь или мучать того, кто мне дорог.

Она вздрогнула, когда ветренной гул пронесся по неву, задув несколько свечей прямо рядом с исповедальной. Ужас пронизал её от головы до кончиков пальцев, ей начало казаться настоящее присутствие бога, осуждающе смотрящего за ней и взвешивая каждое её слово.