Невена не сразу открыла глаза. Сперва позволила себе лишь дышать — медленно, ровно, как будто пробуждение можно было оттянуть, если не предавать утру значения. Под щекой — теплая ткань, нежная ладонь на бедре, дыхание Сеарис все еще витает в воздухе, как послевкусие сна. Неужто утро уже пришло?

Тело ныло, но не от усталости, а от странной, тягучей полноты, будто ночь, отданная не покою, а Сеарис, наполнила ее до краев, а потом еще и перехлестнула через край, оставив отпечатки на коже, в шее, под ребрами. Эльфийка всегда умела так… приходить легко, без тени просьбы, без вопроса, и, как дымок, проникать в трещины привычного уклада.

Невена чуть повернула голову, и медные волосы расползлись по подушке, рассыпавшись огненными волнами. Она уже знала, что Сеарис их тронет. Тонкие пальцы уже игриво соорудили из одной пряди усы, как в старом шутовском театре, и голос мурлыкал что-то ленивое и игривое, тянущееся, как капля смолы. Привычно. Почти домашне.

Девушка не любила ласковые прозвища, в них было слишком много притяжения, зависимости, обещаний. Но когда из уст этой Бродяги звучало: Мастер, с той нежной иронией, что граничит с уважением, — Невена не спорила.

Эльфийка выскользнула из постели, и воздух сразу стал другим. Прозрачнее. Холоднее. Грубые стены комнаты, еще недавно казавшиеся тихой крепостью, стали просто стенами. За ними — глухой двор, мокрая трава, гомон пробуждающегося тракта. Завтра — Кастилия, земля, о которой Невена знала лишь из чужих уст, из карт с выцветшими чернилами, с именами, что не носили смысла, кроме как “далеко”.

Девушка села, откинув одеяло. Спина болела под лопатками, то ли от непривычной жесткости постели, то ли от слишком тесных объятий Сеарис ночью. Рубашка сползла с плеча, и прохлада коснулась кожи. Невена не поправила.

Слово «дом» ей уже давно казалось выцветшим. Детские воспоминания, запах раскаленного железа и цветы, что мать сушила у окна, — все это оставалось где-то за семью ключами памяти, где даже боль уже отлежалась. И все же, рядом с Сеарис, когда они вдвоем выбирали направление, пекли хлеб на костре, чинили луки, ночевали под навесами, — у нее возникало странное чувство. Не безопасности, ибо та была недостижимой иллюзией. Не принадлежности — эльфийка ни к чему не принадлежала. Но… цели. Пусть временной. Пусть неосознанной. Цели, которая держит за руку.

Девушка наблюдала, как та, ловко и быстро, собирает вещи. Прыгает на одной ноге, запутывается в штанине и чертыхается так, что лесные птицы в округе должны бы сыпаться с веток. Голос Сеарис льется, как весенний ручей — живо, с перебежками, с планами. Все сказано с той легкой важностью, с какой Бродяга говорила обо всем: о жизни, о смерти, о небе над головой.

— Ты уверена, что леса и правда благосклонны? — медленно проговорила Невена, не поднимаясь с постели. Голос ее прозвучал чуть хрипло, утренне, с оттенком сомнения. — Или тебе просто хочется верить, что мир улыбается тебе в ответ?

Она не ждала ответа. И Сеарис, должно быть, поняла это, потому что лишь бросила через плечо озорной взгляд, иронично приподняла бровь, будто говорила: «А тебе, Мастер, хочется верить, что сталь не рвется при перегреве?»

У каждой из них были свои иллюзии. У Сеарис — о вечной дороге, что не кончается, пока ты не решишь остановиться. У Невены — о том, что магию можно укротить, если достаточно знать ее природу. Обе жили на грани этих вымыслов. И, быть может, только это и держало их вместе.

Она поднялась, не спеша, ощущая, как тело восстанавливает форму после сна. Рубашка — помятая, с запахом древесной золы, — легла обратно на плечи. Штаны — тяжелые, дорожные, — повисли на бедрах. Волосы не стала заплетать. Пусть остаются распущенными — пусть Сеарис еще немного погуляет в их пламени, прежде чем снова бросится в чащу.

— Нам придется быть осторожными у границы, — уже спокойнее сказала Невена, шагая к столу, где лежала ее поясная сумка и обмотанный тканью артефакт. В последние дни их путешествия, кузнецу постоянно казалось, что за ними наблюдают. Оставалось только надеяться, что это все — работа ее воображения.

______

Невена услышала стрекот прежде, чем уловила его смысл. Не жужжание пчелы, не вздох ветра, а что-то иное, короткое, острое, разрывающее спокойствие леса тонким, почти неуловимым звуком. Девушка не успела осознать, откуда именно пришла угроза, но тело сработало быстрее рассудка, то самое тело, воспитанное годами у раскаленного горна, привычное к жару, боли, утомлению.

— Сеарис! — хрипло вырвалось у нее, но она не стала ждать, чтобы эльфа обернулась. Невена шагнула вперед — без замаха, без предупреждения, без времени на обдумывание.

В следующую долю мгновения тонкий, злой свист рассек воздух, и все слилось в один звук: удар. Глухой, почти мягкий, как будто кто-то ткнул в плотно набитую подушку. Это был не крик и не рык, только короткий вдох — сбитый, сдавленный, выдохнутый сквозь зубы.

Стрела вошла ей в плечо, выше сердца, ближе к ключице. Дерево пробило ткань, кожу, плоть. Да не до кости, но достаточно, чтобы боль вспыхнула, как уголь в горне. Рука отозвалась чужим жаром, но Невена даже не глянула вниз. Онастояла, заслоняя собой Сеарис, полубоком, дыша неглубоко, будто боялась впустить боль внутрь. Шаг назад, боком — оттолкнуть ее, прикрыть, занять пространство собой. Кузнечный молот не делает движений наполовину, так и она. Если уж стоять за кого-то, то всем телом. Даже если за это придется платить.

Сеарис обернулась резко, и Невена заметила, как в ее взгляде сначала мелькнуло непонимание, затем — ужас, такой мгновенный, такой чистый, как первый удар сердца после падения. Эльфа сделала шаг вперед, но Невена подняла руку. Медленно, с усилием и остановила ее одним взглядом.

— Все в порядке, — проговорила она негромко. Горло пересохло, голос чуть хрипел. — Нужно найти ублюдка…

Нева сама себе удивилась тому, как спокойно звучат эти слова, как будто стрела — это всего лишь шип кузнечного угля, вонзившийся под кожу. Но не испуг, нет… только глухое раздражение: они ведь не должны были никому мешать. Это был их лес, их рассвет, их охота, их тишина.

Невена не сразу поняла, что произошло. Всё случилось слишком стремительно: свист и чужая стрела, пронзившая воздух, разметала прядь волос у самого уха. Пыль. Сухая, вязкая боль. Запах железа. Окровавленный рукав рубашки, медленно ползущий вниз, окрашивая ткань в ржаво-алый. Невена стояла, не шевелясь. Не от страха, а от оцепенения. В груди ещё не успело подняться ни злость, ни испуг, ни даже осознание того, что мимо прошёл не чей-то мимолётный гнев, а самая настоящая смерть. Причем смерть Сеарис. Рыжая просто стояла, затаив дыхание, внимая каждому звуку леса, каждой хрупкой ветке, каждой треснувшей тени, пытаясь понять, где находился тот, кто покусился на жизнь эльфийки.  А потом рядом прозвучал тревожный голос.

Сеарис.

Пылающая, как молния. Острая, как проклятие, и такая родная, что казалась частью её самой, отброшенной, может быть, в другое тело, другую плоть, но сплетённой с её жизнью каким-то древним, жестоким узлом.

— Идиотка! — гнев её был безжалостным, как гнев богов. — Ты же знаешь, дура, знаешь!

Знала. Конечно, знала… и всё равно подставилась. Всё равно поддалась желанию защитить то, что дорого сердцу. Всё равно подставила плечо, когда можно было остаться в стороне. Какая-то безрассудная часть её души — та, что всегда шла наперекор разуму, та, что искала огонь даже в ледяной пустоте — нашла в этом мгновении какое-то обречённое утешение. Как в детстве, когда она впервые выковала нож из необработанного железа, обожглась, порезалась, но упрямо продолжала, потому что иначе не могла.

Эльфийка ругалась, а девушка практически не реагировала на ее возмущения. Сеарис прижалась к ней лбом. Ладонь её, такая горячая и крепкая, легла на затылок, разворачивая лицом от опасности, к свету. К ней. Невена с трудом сглотнула: в горле стояла металлическая горечь.

— Понимаю, — выдохнула Невена наконец, но взгляд её был упрямо прямой, без извинений. Она не просила прощения за своё решение. Не собиралась. И от раздражения в ней родилась странная, колючая нежность. И тут девушка опустила веки. Не от слабости, а от какой-то странной, почти любовной покорности. И та вдруг ее целует. Прямо в центр лба, как старинный оберег, как благословение, которое мать шепчет дочери перед дорогой, что, возможно, будет последней. Этот поцелуй был печатью и прощанием, и даже клятвой.

Потом — тень. Раздался крик и Сеарис исчезла, сорвавшись, как сорвётся только ветер с горных вершин, обнажённый, беспощадный, слепой. Лес закрылся за нею, как захлопывается книга, когда рассказ ещё не окончен, а Невена осталась. Её пальцы дрожали, но она уже стягивала с пояса ремень, чтобы перевязать рану. Всё остальное — потом. Сейчас цель только не истечь кровью и выжить. Её огонь не погас, он лишь стал тише. Как в горне — не видно пламени, но металл плавится. Там, в глубине, в самой сердцевине её, жила решимость. И страх, и любовь к этой несносной эльфийской девчонке.

Невена сидела у подножия ели, прижав ладонь к запекшейся крови, и шептала почти беззвучно:

— Зря злишься, глупая. Я бы сделала это снова.

Потому что любовь… не только про страсть. Иногда про стрелу, которую ловишь телом. Не думая и не взвешивая, а просто потому что иначе нельзя. Потому что есть в мире вещи важнее боли. И правды, и гордости. А Сеарис — одна из них.