ДИТРИХ ФОН ЗЮДЕНЬФЕЛЬС
Presbyter iste speciali mandato et potestate apostolica fungitur

Daniele Liotti

Unbestechlich im Geist, unerbittlich in der Tat

ДАТА РОЖДЕНИЯ, ВОЗРАСТ: 12.06.1542 г., 40 лет
РАСА: человек
МАГИЯ: 50/50  Менталистика/Целительство. Даром не владеет.
РОД ЗАНЯТИЙ: Дознаватель Инквизиции, Коммендатарный аббат монастыря Св. Лукаса
МЕСТО РОЖДЕНИЯ: Замок Фалькенштейн, близ г. Фелинге

РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ:
Братья во Христе

ИСТОРИЯ ПЕРСОНАЖА:
Он вовсе не был рожден «для книг», как говорят о детях, чей нрав и любовь к знаниям зачастую определяют решение родителей склонять детскую волю к мыслям посвятить жизнь свою служению Господа. Младший из близнецов Зигфрида фон Зюденфельдса, графа Фалькенвальда, Дитрих обречен был стать священником, чтобы не оспаривать титул у Конрада, покинувшего материнское чрево на десять минут раньше.

В том, что такое может случиться, граф не сомневался — сыновья его были упрямы и вспыльчивы, а детство их прошло в драках и ссорах, столь частых, что за ними терялись часы спокойных бесед, обсуждения шалостей, на которые способны только близнецы, совместные конные прогулки и занятия фехтованием.

На семнадцатом году жизни, Дитрих приехал во Фрайбург, поступать в Университет для постижения глубин Теологии. Телосложением своим он больше походил на монахов-простолюдинов, крепких, широкоплечих парней, нежели на большую часть хрупких и болезненных юношей дворянского происхождения. И те, и другие, вызывали в нем презрение. А это чувство никак не способствует обретению друзей. В учебу Дитрих бросился, как в бой, молчаливый, внимательный, со злым и цепким умом, он не был в числе тех, кого ставят другим в пример, и не искал симпатии наставников, полагаясь на свои знания.
И все же судьба подарила ему друга, пусть учились они и на разных курсах. Все началось с обычного богословского диспута и юноша, блиставший на нем, вызвал у Дитриха симпатию того рода, какую благородный дикий зверь испытывает к зверю своего вида, случайно встреченному на скотном дворе. Спорили они тогда горячо и страстно, хоть и хранили строгие выражения лиц, и хотя Дитрих признал правоту доводов Каспара, поскольку время, отведенное диспуту завершилось. Но сообщил об этом, едва они покинули аудиторию. Гаспар посмеялся и заявил, что с него богословских бесед на тот день хватит и позвал Дитриха скоротать вечер в таверне, где собиралась студенческая братия Фрайбурга из тех, кто побогаче.

О королевском происхождении Каспара Дитрих узнал лишь пару недель спустя, но к тому времени позволил себе и свободу в общении, полагая Гаспара равным себе, и приятельские вольности, каковых не допустил бы, зная о том, что Каспар происходит из королевской семьи… Но принеся свои извинения принцу, узнал, что тем только и понравился, что обошелся без подобострастия и излишней почтительности.
Долгой из-за разницы в возрасте эта дружба в студенческие годы не была, но в последствии  не раз сыграла свою роль во взаимоотношениях брата Уго, впоследствии ставшего архиепископом и отца Дитриха, посвятившего свою жизнь искоренению ведовства и ересей в айзенских землях. Преподававший в те годы теологию отец Питер, доминиканец, в письме епископу Арнедо и Шатиена, рекомендуя будущего клирика, отзывался о нем так: «Ум этого юноше испытывает неизбывный голод, голод по истине. А сердце горит огнем служения Господу. Он не станет пастырем. Он станет палачом ереси. Но дабы он прошел свой путь, ему нужны наставления и твердая воля, его направляющая».
То ли воля епископа была недостаточно тверда, то ли направлял он юного клирика, присланного из столицы постигать работу дознавателя не столько в сторону обета бедности и служения доминиканскому ордену, сколько по окрестным городам и селениям по всякому обвинению в колдовстве и ереси, но монахом отец Дитрих стать не пожелал.

Когда же одно из расследований привело его в  городишко Дункенберг, где ересь процветала столь долго, что люди перестали отличать правильное от сатанинских измышлений, внушенных им родителями и наставниками, то для успеха своего дела испросил у епископа дозволения вести работу в светском платье и скрывая тонзуру. И в таком виде, как простой нотарий из Бамберга прожил там более года, собирая информацию, записывая имена и рассказы людей о том, кто и когда открыл им ложную истину. И добрался до самого сердца этого гнезда еретиков – дома вдовствующей баронессы Дункенберг  Маргареты фон Эйбенштейн, благодетельницы городка, которую там считали чуть ли не святой.
Колдунья - баронесса не только лечила наложением рук, не черпая сил для этого в молитвах, но еще и рассказывала легковерным о том, что для почитания Бога вовсе не нужна церковь, а понимания Писания – священники. И делала это без малого полтора десятка лет на том лишь основании, что так ей рассказал отец Вальтер из Наттвика. О судьбе этого пастора графиня не знала, а он, еретик и отступник к тому времени уже седьмой год, как находился во фрайбургской тюрьме. А церковный суд, собираясь несколько раз в год, разбирал все его ереси и злодеяния против Святой церкви.

Защищать себя с таким знанием церковного права, как отец Вальтер, баронесса не смогла, потому дело ее до костра отец Дитрих довел за полгода, отстояв за собой право самолично заниматься им, поскольку опасался, что родичи баронессы попробуют спасти ее от неминуемой участи. Пробовали. Угрожали. Взывали к добросердечию. Пытались подкупить. Тщетно.
После сожжения баронессы, получив больше полномочий и возможностей, Дитрих занялся выметанием ересей из западных провинций  Айзена и только неожиданный перевод во Фрайбург остановил его планомерное шествие с севера на юг. Во Фрайбурге милостью архиепископа ему предлагалось дело сложное, долго и неблагодарное, но его преосвященство высокородный и высокочтимый Уго Фрайбургский, изучив досье всех кандидатов, вспомнил о приятеле студенческих лет и его достижениях в деле искоренения ересей. И о том, что данное разрешение носить светское платье и не выстригать тонзуру, никто у Дитриха не отзывал.  А, пока ждал прибытия отца-дознавателя, ознакомился и с его досье, обнаружив и тот факт, что лицо, каковое носит отец Дитрих ничем неотличимо от лица графа Фалькенвальда. Было, во всяком случае.
Если, конечно, граф не обзавелся шрамами или не располнел.
Граф, не помышлявший о поездках дальше столицы  раз в пару лет, отослан был в качестве посланника ко двору кастильского герцога Альбы, притом с поручением столь тайным, что рассказывать о нем нельзя было даже супруге.
Дитрих же, получив отпущение грехов свершенных на стезе спасения заблудших душ и будущих, начиная с греха лжи,  занялся выявлением инакомыслящих во фрайбургских обителях.

Достаточно было графу прибыть в монастырь и высказать пожелание сделать пожертвование на актуальные нужды обители, как настоятели с готовностью открывали перед ним двери залов и келий, чтобы показать, что даже давшие обет бедности живут не просто скромно, но среди стен с осыпавшейся штукатуркой и под крышами, через которые внутрь попадает вода во время дождей. В том не было лжи, Дитрих знал это прекрасно, как знал, что во всяком монастыре есть тайные комнаты и проходы.  Но раз уж граф опасался, что щедрости его будет недостаточно, никто и не думал препятствовать его слугам записать все нужды и произвести замеры и расчёты, чтобы оплатить работу каменщиков и художников.
Стоило заикнуться о росписях, как аббаты поднимали глаза к беленым потолкам и скромно говорили, что большим благом, нежели сцены из Писания на стенах будут для их монастырей…
Беседы графа едва ли походили на допросы, но он быстро выявлял недовольных и определял тех, кто охотно занял бы место аббата или казначея, кто полагал, что усилия их не оценены по достоинству, и слушая их жалобы, обыкновенно мелочные и глупые, узнавал, кто и чем из монастырской верхушки дышит, о чем печется, что говорит на проповедях, как говорит.  Что позволяет говорить о магии, кому дозволяет оставаться в гостевом доме дольше положенного срока, на что тратит деньги из доходов обители…
Никто, конечно же, ожидания монахов не обманывал – деньги давались, дыры в крышах латались, в кладовые завозилась отборная пшеница. Чему никак не мешали приходившие в монастыри братья-бенедиктинцы, с суровыми лицами, доподлинно знавшие с кого и за что спрашивать, кого звать свидетелями. В каких местах и как открывать тайные ходы и где в укрытых архивах спрятаны запретные записи о древних колдунах и их искусствах.

Прекрасную эту систему сломало послание от герцога Альбы, в котором с прискорбием сообщалось, что граф Фалькенвальд, человек многих достоинств, безвременно погиб, во время конной прогулки, будучи убит и сожран драконом, а посему даже прах его для погребения отослать родным невозможно. Гонец, айзенец и человек архиепископа, доставил письмо во Фрайбург.
Не то, чтобы оно мгновенно изменило ход жизни Дитриха, но все же, через пару месяцев архиепископу понадобились его таланты для нового дела. Теперь же новым предприятием не мог заняться никто иной из верных слуг Господа потому что у Дитриха вдобавок к опыту тайной работы имелся определенный магический талант. Бесполезный и выявленный  давно,  когда еще для Святой Анны набирали первых кадетов, а шары-диковинки всякий, кому доводилось, хотел подержать в руках, боясь, что а вдруг и в нем пламень адский пылает или же благость целительная. В ладони Дитриха сфера окрасилась фиолетовым и изумрудным, и владелец артефакта поведал ему, что сие означает.  Практически ничего.
Теперь же, много лет спустя, оказалось, что именно благодаря такому сиянию в сфере, он может оказаться интересен врагу не просто Айзена, но самой жизни. И должен стать наживкой для врага, несмотря на незнание, как этими силами пользоваться. Потому что сорокалетний одаренный интересен станет лишь потому что в довесок к нему идет старинное богатое аббатство  святого Лукаса, расположенное на берегу Гьёлль в одном из самых узких ее мест.
Аббатом Дитрих становится не желал – да, он вел строгую жизнь, будучи инквизитором, но за последние годы, вкусив прелестей жизни светской все чаще подумывал не о кардинальской мантии, а о том, чтобы сложить сан и найти себе применение в политике, при дворе.
И он осмелился возражать архиепископу пусть и в самых мягких выражениях. Отто же не видел никакой проблемы. А посему в аббатство святого Луки несколькими неделями позже прибыл не граф Фалькенвальд, а отец Дитрих, коммендатарный аббат, назначенный архиепископом на неопределенное время с целью проверки работы монастыря и устранения выявленных там ересей и бытовых проблем.
Событию этому предшествовало бессмысленное на первый взгляд путешествие Отца Дитриха по северным дорогам и жалобы всякому, кто готов был слушать священника, о том, сколь несправедлив к нему архиепископ, отсылая управлять монастырем. Беседы эти перемежались обращением к тем, кто путешествовал с детьми, с предложением дать ребенку коснуться волшебной сферы, чтобы узнать, есть ли в нем магия. Такое давно уже никого не удивляло, но ведь прежде, чем оказаться в детской руке, шар нежно сиял фиолетовым и изумрудным в пальцах священника. И однажды, уже во дворе, когда отец Дитрих, ждал свою повозку, к нему подошел приятного вида мужчина в дорожном плаще. И заговорил о магии и о том, как же печально, наверное, прожить всю жизнь и не знать, каково это пользоваться таким даром, как у самого отца Дитриха, даром, позволяющим читать мысли других столь мягко, что люди и не заметят вторжения.
Священник ответил достойно, но не усердствуя в выражении гнева и позволил незнакомцу вести беседу так, как тому представлялось правильным. И не отказал в просьбе подержать сферу, обретшую в ладони этого человека те же два цвета. Разве, что оттенки были иными.
- Вы и мои мысли можете читать, сын мой? – сурово спросил Дитрих.
Человек покачал головой
- У вас же артефакт.
Дитрих благоразумно промолчал. Но во время следующей остановки отослал письмо в канцелярию при епископской курии, испросив совета, как именно ему укрыть мысли, если вдруг вербовщику врага понадобится заглянуть в них?

К тому времени, как он прибыл в аббатство, его уже ждал брат Альберт, менталист, готовый поработать с мыслями и воспоминаниями  отца Дитриха так, чтобы заглянувший туда враг не увидел ничего, кроме  долгих лет честной службы и целей, с которыми опытному инквизитору приходилось принимать управление монастырем.

ПРОБНЫЙ ПОСТ:

тут

Складывая одолженный из хозяйских богатств гиматион с ловкой аккуратностью человека, привыкшего заботиться о вещах самостоятельно, а не оставлять обыденные действия рабам,  Гелланик не сдержал зевка – сказывалась и усталость с дороги и сытость после трапезы на свежем воздухе, а манящее тепло старого  одеяла  подленько нашептывало, что расспросить Тиеста можно и утром.  Да и вообще, с чего это решил  торевт песню писать? С того что сложилось в голове несколько строф?
Не всем песням дана жизнь долгая,  не все берут слушателя за душу и разучиваются потом другими аэдами, чтобы разлететься по городам Эллады. Другое дело запечатлённая в бронзе история…
Гелланик тут же мысленно представил себе нужные сцены и даже подумал, как расположить их, скажем, на парадном щите и вынужден был согласиться с Тиестом:
-  Ты прав, и металл может рассказать многое. Всё может рассказать.
Положив плащ  в изголовье, под  тощую, комковатую подушку, завтрашний певец  разулся и с мыслью о том, что утром непременно надо отправиться прежде всего в термы, да заглянуть к брадобрею, нырнул под одеяло и завозился, кутаясь, чтобы скорее согреться собственным теплом.

На следующий день уже играли свадьбу, начав с дома невесты, которая, конечно же, была прекрасна, и никто не скажет иного, хотя формой носа и ушей пошла Электра в своего отца Переликта. Ну да пока она была совсем юной девушкой, не все задумывались над тем, каким сделает беспощадное время живое и выразительное лицо дочери логографа.
Гелланик, своим умом дошедший до всех преимуществ первого выступления, когда ты не именит, не чванлив и не горишь желанием мозолить всем глаза и тешить уши слишком долго, встречал вместе с домашними, вернувшуюся из храма Афродиты невесту, пел для неё больше, чем для прочих гостей,  которых прибавилось против вчерашнего ужина, наверное, втрое.
Голос у обласканного милостями Аполлона фиванца, оказался чистый, хотя и не сильный. И зная это,  не стремился он запоминаться слушателям, предпочитая если и петь, то для себя, для друзей, да для богов иногда,  когда некому было внимать песням, кроме Зефира и Гелиоса.
А к вечеру ушёл он в дом Леонида, отца жениха Никтея, смотреть, где там расположат музыкантов, когда привезет жених свою нареченную завтра, да спросить о музыкальных вкусах будущего зятя логографа.

И хотя слышал Гелланик, что хвор был Никтей, что всю осень не отпускал его злой кашель, не заметил никаких признаков болезни на челе мужчины, который немногим был его старше.  Не заметил и радости, и хоть какого-то интереса в черных глазах жениха, почти не разговаривавшего с друзьями, которые шутили и веселились так, словно бы обязаны были это делать, хотя и сами веселья не ощущают.
Пожеланий никаких Никтей не высказал, лишь  внимательным взглядом одарил руки музыканта, будто бы выдавали пальцы фиванца, что струны им доводиться перебирать куда реже, чем намечать стилусом на металле рисунки, да выводить их штихелями, поднимая и выгибая объём, так чтобы заиграли, радуя глаз прихотливые узоры металла, в какую бы практичную форму тот не был превращен человеческим мастерством.
Зато расспросил жених светловолосого аэда, откуда тот пришёл во всех подробностях, и даже, казалось с интересом, а после отослал к симпосиарху, орущему где-то у ограды на рабов, украшавших гирляндами праздничную арку.

После беседы с этим надушенным и завитым, похлеще фиванских модников, человеком,  Гелланик был рад возвратиться в дом Переликта и еще больше рад увидеть земляка.
Ему не терпелось поговорить, вернее, поделиться своими впечатлениями, с кем-то, кому точно не придёт в голову обсуждать услышанное с друзьями логографа, а потому, улучив момент, он подошёл к Тиесту, и после приветствий, да обычных славословий в адрес гостеприимного хозяина, сказал:
- Видел я сегодня жениха… даже не знаю, кого жалеть больше. Его, что достанется ему Переликтида, или её, потому что в доме Леонида, друга нашего Переликта, все выглядит так, словно похороны справляют, а не свадьбу. Если он с таким лицом приедет за невестой, с каким сегодня пил с друзьями, то не удивлюсь, если спрыгнет козочка Электра с колесницы.